Сумерки богов

Вопрос повис в воздухе. Я посмотрел на мужчину, не совсем понимая его. Холёное лицо, бледно-голубые глаза, на вид лет тридцать пять – тридцать шесть, то есть одного со мной возраста, но почему-то он говорил со мной так, будто бы великодушно оказывал мне своё покровительство. Я сделал нетерпеливое движение, собираясь уйти, он это заметил и поспешно сказал:

– Не подумайте ничего такого, я в том смысле, что дорога объединяет, не так ли?

– Пожалуй, вы правы, – нехотя согласился я, покачался на подошвах, скептически скривился, но принял приглашение. В такие моменты можно посмеяться над собой.

Пока мы поднимались по эскалатору, он как бы между прочим заметил:

– Хочу рассказать вам одну историю.

– Простите? – я сделал вид, что не понял этого несчастного, ибо на ипохондрика он не был похож, а счастливые люди не торопятся рассказывать истории первым встречным незнакомцам в аэропорту.

– Видите ли, я узнал вас, – он небрежно поклонился. Казалось, он наслаждается звуком собственного голоса. – Вы – писатель.

– И что же? – спросил я, в душе надеясь, что он воздержится от порицаний или восхвалений моих скромных трудов.

– Я читал ваши книги… – он немного помедлил, – недурно, весьма недурно, и даже похвально. Вы знаете своё дело; я бы даже сказал: у нас с вами есть нечто общее.

Ну вот, нате вам. Моя голова тут же болезненно заныла. Я решил не задавать вопросов, искренне мечтая, чтобы он от меня отстал. Но не тут-то было!

– Вам нравятся ваши книги, господин писатель?

Этот вопрос я тоже предпочёл оставить без ответа, потому что, признаюсь, временами занимался самоуничижением, жалел о написанном, ругал себя и жаждал всё уничтожить. Правда, когда писал, то порой парил где-то в поднебесье и почти чувствовал себя писателем.

– Видите ли, уважаемый, мне кажется, что люди искусства, равно как и представители пишущей братии, лгут, что якобы недолюбливают свои творения, – довольно бесцеремонно продолжил мужчина. – Если бы это было так, то они бы их уничтожали, да и всё. А нет же. Они их берегут, потому что любят, как самих себя, потому что в них есть частичка их самих. Что скажете?

Я не решился спорить с этим утверждением и промолчал. Мой собеседник нисколько не удивился отсутствию ответа и заявил:

– Полагаю, вы не откажетесь меня выслушать.

Тишина с моей стороны.

– Три тысячи извинений, но скажите на милость, зачем вам сочинять историю, выдумывать характеры, толковать несуществующие образы и судьбы? Достаточно не побрезговать мной как рассказчиком, проявить заинтересованность – и вот вам готовый роман и все жизненные удобства. Я вам его, можно сказать, преподнесу на блюдечке. Детально и точно. А вы напишете Книгу с заглавной буквы. Нельзя же пренебрегать тем, что само плывёт тебе в руки.

– Неужели?! – не выдержал я. Его слова показались мне чрезмерными. – Вы и вправду так считаете?

– Именно так, и никак иначе. Хотя… – тут он немного замялся, – поговаривают, что литературные мужи слишком заняты собой, отстранены от мира и всё такое прочее, что все они самовлюблённые одиночки и простому человеку не так-то просто к ним пробиться. Это верно, или я что-то путаю?

Я внимательно посмотрел на холёное лицо, на дорогой, безупречно отглаженный костюм «простого» человека, потом посмотрел на свою потёртую, видавшую лучшие времена куртку и опять промолчал. Несмотря на то что костюм сидел на нём превосходно, манера держаться была подчёркнуто обходительная, граней дозволенного он не переходил, приятным он мне не показался. Что-то в его внешности, в выражении лица меня настораживало и отталкивало.

Какого чёрта?! Что ему нужно? Он хочет пособить мне в писательстве? Это как? Все знают, что учить писателя писать довольно глупо и смешно, если не сказать бесполезно. У человека, исписавшего не одну тысячу листов, такие наставительные разглагольствования вызывают странное ощущение растерянности, комичности и даже нелепости происходящего. Впрочем, определённого отношения к самим рассказчикам я ещё не выработал. Что поделаешь, если многие тешат себя иллюзией, что именно их история интересна читателю, именно она достойна пера и именно её автор должен запечатлеть. Досадно, что люди считают, что лучше всего разбираются в том, о чём не имеют ни малейшего понятия; мало того, они безошибочно знают, что нужно другим, но далеко не всегда понимают, чего хотят сами. Остаётся лишь пожать плечами.

– Вы должны меня выслушать, – сказал он с повелительной интонацией, убирая всей пятернёй со лба густые, ещё не начавшие редеть светло-каштановые волосы. – Ну ладно-ладно, не хотите писать – не пишите, тогда отнеситесь к этому разговору как к развлечению. Я вас позабавлю.

«Да, – равнодушно подумал я, – навязчивости этому парню точно не занимать».

– Во-первых, я никому ничего не должен, – спокойно ответил я, – а во-вторых, прошу вас…

– Я не хотел вас обидеть, – задёргался мужчина, – ни в коем случае, просто неудачно выразился. Простите, я вас перебил, что вы хотели сказать?

– Чтобы вы не спешили делать из меня безжалостного хроникёра, неустанно разыскивающего запах жареного. Это не про меня.

– Ну почему же хроникёра? Ни в коем случае!

Мы прошлись по узкой стеклянной галерее второго этажа и вошли в ресторан. Бесцветное помещение походило скорее на обычную забегаловку, рассчитанную на неприхотливого пассажира. Впрочем, я таким и был, чего никак нельзя сказать о моём собеседнике, особенно если получше присмотреться к его костюму. В ресторане пахло кофе, специями, суетой и запредельными ценами аэропорта.

Когда мы сели за стол, заказали по чашке кофе с молоком и по порции коньяка, мой собеседник привстал со своего места и сказал:

– Разрешите представиться: Александр Петрович Евин.

Я автоматически склонил голову и ещё раз внимательно на него посмотрел. Он мог бы показаться красивым, если бы не внушительный апломб и откровенная навязчивость. Это мне не по вкусу. Интересно, кто он такой? По сутулой спине, длинным тонким пальцам с детской пухлостью, по проницательным глазам в нём угадывался человек науки, если бы не платиновый браслет на запястье с крохотным брелоком в виде мадонны. Что же за черт меня дёрнул поддержать разговор? Вот теперь придётся сидеть и слушать, и кто знает, куда меня это заведёт.

– Вы знаете, что такое зависть? – неожиданно спросил Александр Петрович Евин, резким движением расстёгивая воротничок рубашки и ослабляя петлю своего галстука.

– Разумеется, – коротко ответил я.

Я вовсе не собирался изливать перед ним свои чувства, а потому внутренне поморщился, достал из заднего кармана брюк носовой платок и приложил его к носу.

– Нет! – он неожиданно прикрикнул, взял со стола салфетку и начал её складывать, словно собирался сделать бумажный самолётик. – Что вы можете об этом знать?! Зависть – это не так-то легко! Я говорю не просто о зависти, а о зависти патологической, сводящей с ума, о зависти, сжигающей тебя изнутри, превращающей жизнь в тяжкое бремя!

Я промолчал, рассудив, что ещё не время вступать в дискуссию.

– Ложь, – поспешно продолжил он, словно кто-то собирался его прервать. – Что скажете по этому поводу?

«Что скажу? – подумал я. – Что такое ложь? Это странное двуличное слово обычно употребляют лишь те, кого обманули. Сами же обманщики, как правило, стараются его избегать».

– Вас обманули? – из вежливости спросил я.

Он так униженно на меня посмотрел, что я усовестился и пожалел о своём вопросе.

– Я полагаю, что в отношениях между мужчиной и женщиной разочарования неизбежны… и… обойти их невозможно… Но сейчас не об этом речь, – он уклонился от прямого ответа и продолжал теребить салфетку, так и не сделав из неё самолётика. – А знаете ли вы, что такое кадмейская победа?

Вот тебе и раз! Вот привязался! Я с надеждой посмотрел на информационное табло, не объявили ли посадку, но её, как назло, задерживали. Пока всё складывалось не в мою пользу. Настойчивость собеседника повергала меня в ужас, но я очень надеялся, что он не станет здесь и сейчас насиловать мой слух, рьяно доказывая изменчивость и непрочность всего земного. Ответить ему я не решился, но утвердительно кивнул.

– Злость, предательство, измена, несправедливость? – быстро перечислял Александр Петрович.

– Увы, знаю. И не понаслышке. Этого добра в моей жизни было хоть отбавляй.

Он согласно прикрыл глаза. На его холёном лице появились признаки усталости. Казалось, мой ответ пришёлся ему по вкусу.

Официантка поставила перед нами две чашки кофе с молоком, фужеры с коньяком и положила счёт.

– Между нами говоря, не ресторан, а обдираловка, – полушутя-полусерьёзно сказал Александр Петрович, глядя на официантку. Улыбка немного преобразила его лицо. – Это же самый настоящий грабёж средь бела дня.

Кофейный аромат немного приободрил меня. Я сделал несколько больших глотков кофе, как делаю обычно перед долгой работой, а потом с некоторым интересом посмотрел на человека, сидящего предо мной. На кофе он даже не взглянул, а к коньяку жадно и основательно приложился, словно утолял им жажду.

– И ещё один вопрос перед тем, как я начну рассказывать. Не возражаете? – спросил он тоном экзаменатора.

Я неопределённо мотнул головой. Странно, но этот человек навязывал мне себя с такой лёгкостью, с какой, вероятно, по утрам завязывал галстук. Однако же за его старательно демонстрируемой небрежностью я всё же усмотрел краешком глаза нечто подлинное, нечто такое, что собеседник пытался от меня скрыть, а именно волнение, горечь и глубокую, нечеловеческую скорбь.