Мечты иногда сбываются

Твое здоровье и твоя любовь – лучшее, чем ты можешь ответить на мои к тебе чувства.

А теперь хочется сказать – Олька, озорница моя кареглазая, курилка, я так хочу тебя видеть, слушать, как ты рассказываешь о чем-нибудь, размахивая своими волшебными ручками, хочется целовать свою дюймовочку, дальше не буду говорить, чтобы не травить себя понапрасну, и так все ясно и понятно.

Мечтаю о дне 20-го ноября, когда снова увижу тебя наяву, а не во сне. Телефона в моем номере нет, обещали переселить в номер с телефоном, поэтому я завалю тебя своими письмами, вернее, своими чувствами к тебе.

Большой привет твоим родным, а также Тишке и кошке, несмотря на ее безобразное поведение. Как Чирик поживает?

Милая-милая Олька, хочу зарыться носом в твою нежную грудь, и долго-долго целовать свою черноокую «лягушку». Пишу, и не могу остановиться, и даже побаиваюсь, не надоел ли я тебе со своей любовью, может, ты и не читаешь мои письма?

Шучу, но сразу же ненавижу при этом твоих бывших мужей, и других аборигенов, пялящих на тебя свои нахальные масленые зенки с непотребными мыслишками в своих глупых головках и мелких, плебейских душонках.

Вот видишь, как я невзлюбил всякого, кто приближается к тебе вроде бы даже чисто по дружески.

Ольчик мой, до скорого свидания, люблю и целую до потери сознания и сознательности – твой «тритон крупно-гребенчатый».

15 октября сего года.

Письмо третье.

«Любимая моя, здравствуй! Получай мое третье письмо, хотя я знаю теперь, что ты не получила даже первое. Так работает наша хваленая советская почта, увы.

Но вчера я слышал по телефону твой родной, милый моему сердцу голосок, и был так рад нашему разговору, что долго не мог уснуть, а когда волны Морфея унесли меня в свои райские кущи, то увидел чудный сон: ты была в белом с кружевами платье, необыкновенно красивая и я, схватив свое сокровище на руки, кружил и кружил тебя всю ночь среди необыкновенных чувств, охвативших меня волшебной музыкой нашей любви.

Я не решался позвонить тебе на работу еще раз, памятуя о том, что позвонил как-то, и разговор у нас не получился, ты была занята, поэтому послал два письма одно за другим, терзался в своих глупых сомнениях, но больше терпеть не мог, это было свыше моих сил, и вот позвонил еще, как только приехал со съемок и переселился в другой номер.

Я рад, что разговор наш получился таким родным и желанным, искренним. Услышал твой мягкий – милый голос, почувствовал, что ты ждала моего звонка, и ждешь моих писем, даже носишь с собой ключик от почтового ящика, и время в разлуке так же тягостно для тебя, как и для меня.

И вдруг ты сама позвонила мне вечером, ко мне в это время зашли второй режиссер с ассистентом. У них сломался телевизор, и мы смотрели вторую серию «Американской трагедии», болтали о разном, и вдруг позвонила ты, я убавил звук, и пришлось говорить с тобой в их присутствии. Очень волновался, мне хотелось кричать тебе о своей любви, но в номере были чужие.

Я не стеснялся их, но мне не хотелось, чтобы мои сокровенные слова, предназначенные только тебе, слышали чужие уши. Поэтому, когда ты заметила в конце разговора, что я заговорил как телеграф, то расстроился, и вот пишу об этом.

Я буду теперь жить в этом 603 номере, с телефоном, до конца съемок, и ты тоже звони и пиши, твои слова нужны мне как воздух, как сердцебиение, и спасение от давящей тоски. Со мной никогда еще ничего подобного не было, так что не подумай, что я псих какой-то, нет, просто влюбленный человек.

Ты мне рассказала, что Кирилл повзрослел, встречается с девочкой, и ты разрешаешь им посидеть вдвоем в нашей комнате, это хорошо. Но я удивлен, что он каждый раз снимает со стены рисунок Гермеса, чтобы его девочка не видела обнаженную фигуру.

Такого не стесняются, тогда из музея Пушкина надо убрать и Геракла, и другие произведения искусства, говорящие о красоте человеческого тела, торс Афродиты, например.

Я повесил Гермеса, чтобы он напоминал тебе о художнике, когда его нет рядом с тобой. Объясни им разницу между обнаженной натурой и голым человеком в бане, если не поймут, лучше убери рисунок до моего приезда, пока не порвали ватман.

После нашего разговора на меня нашло вдохновение, я разложил на письменном столе свои рукописи и призадумался: надо писать, и срочно.

Вот, жду от тебя письма, как получу, сразу приступлю к работе над сценарием. Раньше я засматривался на красивых девушек, а теперь смотрю на них, а вижу тебя, вижу твое лицо, лукавое выражение твоих «опасных» глаз, легкую улыбку нежных губ, короткую шейку, грудку «как у воробья коленка» у других, ничто в сравнении с твоей величавой грудью, мысленно прижимаю тебя к себе и чувствую, как подрагивает твой животик.

Очень прошу тебя, бросай курить, сделай мне такой подарок ко дню рождения, а я сделаю ответный шаг, и брошу выпивать.

Это не нравоучения, это любовь, мне далеко не все равно, какими мы будем в сорок лет и далее, понимаешь?

Время бежит быстро, и настанет миг, когда я обниму тебя и в глаза твои загляну. Привет большой от меня твоим близким, я уже хочу гулять с Тишкой вместе с тобой, хоть каждый день, даже на безобразницу-кошку не сержусь.

До свидания, моя несравненная, обнимаю и целую тебя бесконечно, твой Николай безутешный.

16 окт. 85 г.

Письмо четвертое.

Здравствуй, любимая! Опять вечер, и опять я вижу тебя, стоит мне только закрыть глаза, и вот сижу и пишу тебе. Пошла уже вторая неделя, как я в командировке.

Совсем не пишется, и от тебя письма нет, не дошло еще. Уже 19 октября, я понимаю, время работает против меня, я должен писать очерк, сценарий, но никак не могу собраться. Ты словно околдовала меня своими «опасными» глазищами, раньше я был другим, а сейчас никого не хочу видеть, кроме тебя.

Вот так и буду писать это письмо, пока не получу ответ хотя бы на свое первое. Обуревают сомнения, а вдруг ты изменилась, пока меня нет.

Хотя, о чем это я, только о себе пекусь, знаю ведь, что тебе приходится претерпеть, но что я могу, только переживать, а болеть приходится тебе, любовь моя.

Готов сорваться, бросить все и ехать в столицу, к тебе на проспект Мира, напиши, может, тебе надоело читать мои бредни? Просто, я ведь говорил, что рядом с тобой теряю голову, а без тебя и того подавно.

Мне так не хватает твоих заботливых ласковых рук, я благодарен судьбе, что узнал тебя, что ты есть в моей жизни, главное для меня – чтобы ты и я были одним целым, одной судьбой, одной жизнью, для которой прошлое – как дурной сон, а будущее – это наша любовь…

Опять вечер, воскресенье 20 октября. Скорей бы ноябрь наступил, а там после праздников и домой, к своей дюймовочке под крыло. Вот видишь, размечтался, ты не подумай, что я чересчур сентиментальный, просто очень скучаю по тебе, сердцу не прикажешь, а оно не на месте, оно рвется к тебе…

Вот уже вечер 21 октября, понедельник, а от тебя ни ответа ни привета. Когда я на съемках, еще ничего, но вдруг вспомню наши встречи, и сразу сердце мое обрывается и падает куда-то в пропасть, становится тоскливо, что я в Днепропетровске, а ты в Москве, и все это из-за моей цыганской работы.

Остается утешаться тем, что все же близится время нашей встречи. Я договорился в отделении милиции, с которым мы сотрудничаем, о написании очерка, есть кандидатура педагога-воспитателя, напишу очерк и с места событий отправлю его в Москву, в журнал. Так вернее.

Но это все ерунда в сравнении с постоянной тревогой, в которой я пребываю. Головой понимаю, ну чего тревожиться, мы любим друг друга, а сердце говорит: скорее к ней, к дорогой дюймовочке моей…

Вот настал вечер 22 октября, а письма от тебя все нет.

Что же ты пишешь так долго, Оля, это нехорошо. Ведь я так жду, когда ты напишешь мне, или позвонишь…

Пишу тебе в полном отчаянии, ведь сейчас за окном уже вечер 25 октября, а ты все еще молчишь, почему не отвечаешь?

Может быть, из-за болезни, или тебе не нравятся мои письма, или есть еще какая причина? Я в полной растерянности.

Съемки у нас в разгаре, работаю над очерком, по ночам вспоминаю все твои слова о любви ко мне, как ты сказала однажды под утро, что тебе ни с кем не было так хорошо, как со мной. И вдруг молчание.

Еще раз пишу тебе, что люблю по-настоящему, и ничто не в силах погасить моих чувств к тебе!

Оленька, я не выдержал, и посылаю тебе это письмо, не дождавшись ответа. Первое письмо послал 14 октября, за ним еще два, и вот вслед за ними к тебе летит четвертое.

Я в отчаянии, и если что не так, то не выдержу и запью, пойду в разгон! Все еще жду ответа, до свидания, целую тебя и обнимаю, твой Коля надеющийся.

26 окт. 85 г.

Пятое письмо. Ответ на Олино.

Здравствуй Олечка, моя желанная! Наконец, пятого ноября получил твое письмо, счастлив и расстроен в то же время.

Счастлив, что получил письмо от тебя, расстроен, что ты болеешь. Я чувствовал это, хотя надеялся на лучшее. Переживал, а вдруг ты просто не хочешь писать? Оказалось, тебе не до писем было после больницы. Рад, что стало лучше.