Рано иль поздно

Лохов вышел и хлопнул дверью так, что по всем этажам Дома печати загуляла-пронеслась вот эта как раз самая рифма…

Рифма-эхо.

* * *

Он – погибает!

Лохов понял это отчётливо, осознал всем своим неприкаянным существом: он спивается, он опускается, он деградирует – по-ги-ба-ет!

Неужели ничего ему в жизни больше не осталось, как только пить-спиваться, кропать от времени до времени отрывочные стишки, тискаться-публиковаться в районке, жить в чужом доме, сшибать на опохмелку гроши, страдать от одиночества…

А тут как на грех позвонил Толя Скопюк: всё, нажились-нагостились в проклятой Германии, навкалывались – возвращаемся нах хаус…[8 - нах хаус (с нем.) – домой.]

Иван три дня и три ночи лежал в своей комнате-норе, сказавшись больным, никуда не выходил и – думал, думал, мучительно размышлял. И для начала решил без оглядки и сомнений покончить-развязаться с Домом печати, уйти из газеты.

И – надо же! – сработал, видимо, так называемый наполеоновский закон, который в данном случае можно было сформулировать так: надо решиться и начать менять свою судьбу, и тогда провидение, сама Судьба начнёт тебе помогать. Во-первых, вместе с расчётом Лохов сразу получил и задерживаемую зарплату за три месяца: на руках очутилась вполне приличная куча денег. А во-вторых, он на радостях осмелился заглянуть-зайти в «Золотую рыбку», выпить водки в буржуйском заведении…

Но дело, конечно, не в буржуйской водке. Дело было в хозяине «Золотой рыбки», в этом старом еврее, который удивительно походил на знаменитого певца-эстрадника не только именем-отчеством и пуленепробиваемым чёрным париком, но и хроническим плаксиво-скорбным выражением-маской на бабьем лице. Именно эта встреча нежданная с Иосифом Давидовичем Гроссманом, как короткое замыкание, словно бы высекла сноп искр, высветивший Лохову не только горькие воспоминания, но и гениально-поэтический план по выходу из личного жизненного тупика-кризиса.

И ведь как специально расчёт с долгами выдали ему новёхонькими, свежеотштампованными сотенными. Иван, к счастью, их даже не перегнул пополам, так целёхонькими и положил в дипломат. Дома Лохов ещё раз пересмотрел-пересчитал: таких «фальшивых» сторублёвок оказалось у него тринадцать штук. Он смущаться не стал: дело, что ни говори, он затеял, может быть, и справедливое, но отчасти и мошенническое. Так что если Господь Бог отвернётся от Ивана, то останется на нечистую силу надеяться, а та цифру 13 оченно даже любит-уважает.

План отмщения можно было начинать приводить в исполнение сразу, но Лохов решил не суетиться. Надо было и бородой для конспирации покрыться, и жильцам дать время-возможность съехать, но главное: стоило дождаться подступа своего счастливого года и вообще – наполнить операцию поэзией, создать настоящую жизненную поэму с рифмами-перекличками дат и событий.

Он же не какой-нибудь отпетый мошенник.

Он – поэт!

* * *

Лохов верил в успех своей поэмы.

И как же сжималось его сердце, когда 30-го декабря он шёл в «Золотую рыбку» с двумя последними сотенными в кармане…

Однако ж всё в конце концов получилось, как он рассчитал-замыслил. Судьба, наконец, повернулась к нему своим прекрасным добрым лицом.

Начиналась новая жизнь…

* * *

Когда Иван позвонил в дверь некогда родимой квартиры – было два ночи.

Аня, открыв ему, щурилась со сна, запахивала халатик на груди, непонимающе слушала его извинения и не могла никак сообразить – чего он хочет?

А Лохов хотел поначалу только отдать деньги, коротко пояснить суть дела и тут же уйти-исчезнуть, но от уже подзабытого запаха своей квартиры, от вида полусонной бывшей жены он расслабился, сник, обезволел.

– Извини! Кофеем напоишь? – спросил он, пытаясь добавить в голос шутливости.

– Конечно! – обрадовалась и полностью проснулась Анна. – Раздевайся, проходи…

Лохов разделся, пристроил шарфик на привычный крюк, достал свои старые тапки из обувного ящика, приткнул в угол  сумку, прошёл на кухню, осмотрелся.

– Извини! Всё торгуешь?

– Торгую.

– Прости!.. Одна живёшь?

– Одна. Мне, Ваня, уже пятый десяток… Забыл?

– Извини, извини! Ну и что? Тебе только чуть за сорок! – бодро взялся успокаивать Иван. – И в сорок пять, извини, баба ягодка опять… А что, Татьяна Ильинична женихов тебе не ищет?

– Они к свадьбе Ивашки уже вплотную готовятся – не до меня, – усмехнулась Анна и вдруг серьёзно добавила. – Да и не хочу я никаких женихов!.. Я, может, тебя до сих пор люблю…

– Да?! – изумился Лохов. – А знаешь, какие стихи недавно у меня написались? Извини!..

Простые радости свои
мне предлагала жизнь, врачуя.
Но о тебе я вспомнил. И
остановился, боль почуяв.

Пора смириться мне давно
с тем, что меня ты разлюбила.
И остаётся лишь одно –
забыть, забыть про всё, что было…

Анна подошла к нему, обхватила его лысую голову, с грустью сказала:

– Зачем-то бороду отрастил… Перегаром пахнет… Поэт ты талантливый, а в жизни совсем дуралей… Хочешь остаться?

– Нет, Аня, извини, – встряхнул головой Лохов, высвободился из её объятий. – Мне сейчас срочно надо уехать. Я ещё толком не решил – куда, но, скорей всего, пока в свою деревню. Вот я тебе оставляю, извини…

Он вынул из кармана пачку зелёной инвалюты.

– Вот здесь пять тысяч долларов. Извини! Ты не бойся – они мои и вполне праведным путём получены. Брось ты эту торговлю, отдай все долги Елизаровой… Только деньги, извини, ты обменяй прежде на наши и не говори про все: скажи в «Русское лото» выиграла… Живи, пиши свои картины замечательные…

Лохов вдруг оживился:

– Извини, я вот что подумал: они ж тебя в покое не оставят. Продай ты к чертям собачьим эту квартиру или законсервируй и приезжай ко мне в деревню… У меня вон ещё десять тысяч в сумке… Представляешь, какая жизнь у нас пойдёт?!..

Конечно, Анна не сразу согласилась деньги взять… Конечно, не сразу и решилась она хотя бы возмечтать о крутой перемене своей жизни-судьбы… Но ведь и Лохов, разумеется, не сразу ушёл, да и гощение его в родном доме у бывшей жены, понятно, одним кофе и беседами не ограничилось…

Когда под утро расставались – споров уже не было: Лохов обустроится-обживётся, позвонит Ане, вызовет её.

И – жить!

5

Иосиф Давидович Гроссман изо всех сил хранил тайну целых три дня.