Дмитрий Балашов. На плахе

«Он пешком обошел весь Север России, – пишет Алла Кторова, – был короткое время послушником в Белозерском монастыре под Вологдой, ходил в косоворотке и смазных сапогах, а летом – босиком или в самосплетенных из лыка лаптях, ел только исконно русскую пищу: вареную и вяленую репу, огурцы, «серые», то есть пустые щи»…

Символично, что этот «мутноватый» период жизни Д.М. Балашова совпадает со столь же невнятным периодом в истории всей страны, наступившем после смерти И.В. Сталина и ознаменованном ожесточенной борьбой в кремлевских кругах, завершившейся победой Никиты Сергеевича Хрущева, попытавшегося возродить русофобский ленинский интернационализм.

И тут, казалось бы, расплывчатое и отчасти даже банальное выражение о поисках своего пути, поисках самого себя, применительно к Балашову обретает предельную конкретность.

3

Все это время Балашов ищет себя и в литературе.

Среди многочисленных набросков этого времени[38 - Повесть «Зодчий». ГАНПИНО. Ф.8107 o. 1, д. 415.] мы видим и законченные рассказы писателя.

Таков, например, рассказ «Мученик», написанный в 1955 году…

«В 1954 году, проезжая через Киев, я побывал в пещерах Киево-Печерской лавры и был привлечен одной из надписей: «Иоанн, единственный из подвижников, ушедший в затвор в молодых годах. Часто болел, за что и назван многострадальным», – прочел я и, представив себе его жизнь, написал этот рассказ»[39 - ГАНПИНО Ф.8107 о. 1, д. 429.].

Упоминание 1954 года в концовке рассказа «Мученик» не случайно…

7 июля 1954 года вышло Постановление ЦК КПСС об «усилении антирелигиозной пропаганды», ознаменовавшее начало новых гонений на Русскую Православную Церковь, и параллель тут очевидна.

Как очевидно и то, что рассказ, повествующий о судьбе несчастного инока, которого по приказу игумена заморили в монастырском подвале голодом, вполне мог оказаться востребованным в разрастающейся кампании шельмования Русской Православной Церкви.

Сейчас уже известны подлинные масштабы хрущевского наступления на Церковь. За время его правления число действующих храмов и монастырей сократится более чем в четыре раза. Многие православные храмы были взорваны.

Конечно, Дмитрий Михайлович только по-актерски примерял на себя монашеские одеяния, но, хотя с литературной точки зрения рассказ «Мученик» написан вполне грамотно, что-то его все-таки остановило тогда. Участвовать в хрущевской кампании шестидесятнического избиения Русской Православной Церкви, а значит и всей России, он не захотел…

И хотя ни о каком обретении себя в 1955 году еще не могло быть и речи, но нам представляется, что именно тогда был сделан Дмитрием Михайловичем верный шаг в нужном направлении.

Он сумел удержаться от искуса.

Он продолжал искать себя, и в результате нашел себя в эти годы в самом прямом значении этого слова.

Тогда, в середине пятидесятых, среди «пробования» своих сил в разных областях деятельности, действительно, отступает человек с английским именем и выдуманной фамилией, а вместо него является знакомый сейчас миллионам читателей Дмитрий Балашов…

Интересно, что именно тогда Дмитрий Михайлович Балашов начинает задумываться о работе в Пушкинском доме.

«Мы с Дмитрием Михайловичем Балашовым познакомились в пятьдесят четвертом году в Пушкинском доме, – вспоминает Юрий Константинович Бегунов. – Тогда я учился у будущего академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, который возглавлял сектор древнерусской литературы Пушкинского дома, в Академии наук. И Дмитрий Михайлович ходил в качестве слушателя на заседания этого сектора древнерусской литературы, слушал доклады и лекции, которых было немало – каждую неделю. Мы там познакомились. Он задавал вопросы.

Я уже тогда, будучи студентом старших курсов Университета, выступал с докладами, и Дмитрий Михайлович меня заметил… Мы познакомились, впоследствии – подружились. С самого начала я заметил его острый ум…

Была в нем избирательность такая… он сразу отличал плохое от хорошего – находил хорошее и хороших людей. Тяга к хорошему и к лучшему была исконной его тягой, что и помогло ему выбрать жизненный путь, найти свое место в жизни. Он был, конечно, человек выдающихся способностей, очень многих… Но весь вопрос, как приложить свои силы? Это было особенно трудно в начале: кто поможет, кто будет руководить?»

4

В 1955 году, благодаря хлопотам депутата Верховного Совета СССР Н.К. Черкасова, не позабывшего своего товарища по тюзовской сцене, его вдова, Анна Николаевна Гипси, получила со своими сыновьями 28-метровую комнату в четырехкомнатной коммуналке на улице Петра Лаврова[40 - Теперь – улица Фурштатская, дом 34, кв. 14.].

Комната, как вспоминает Г.М. Балашов, была полутемная, и хотя здесь текло с потолка, но это была своя комната.

Тут самое время сказать о главном в характере Анны Николаевны Гипси…

Мать Дмитрия Михайловича была образцом женской кротости, терпения и жертвенности.

Без ропота терпела она, еще востроносой девочкой, когда въехавшая в ее квартиру свекровь тщательно пересчитывала ложки, доставшиеся Анне Николаевне от родителей…

Без возражений приняла она диковинную фамилию, изобретенную чудаковатым супругом-футуристом, и не сменила ее, когда муж умер.

И не ради себя, а ради сыновей, столько лет она, одаренная художница, работала воспитательницей в детском саду.

О ее отношениях с Дмитрием Михайловичем мы уже говорили.

Она всегда защищала его, и даже когда Дмитрий Михайлович вырос, он продолжал искать и находил у нее защиту и помощь.

Но доброта Анны Николаевны распространялась и на других людей.

Анна Николаевна помогала всем, кто нуждался в помощи, и – такой силой обладала эта искренняя, душевная доброта! – что, обратным ходом, она помогла и самой Анне Николаевне в поиске выхода из сложного положения, в котором к тридцатилетнему юбилею оказался ее любимый Дюка.

Как мы уже говорили, пробуя свои силы в самых разных направлениях, Дмитрий Михайлович во второй половине пятидесятых годов начал определяться со своими интересами.

Более всего привлекала его работа в Пушкинском доме…

Но, как справедливо говорит в своих воспоминаниях Ю.К. Бегунов, «весь вопрос, как приложить свои силы? Это было особенно трудно в начале: кто поможет, кто будет руководить?».

Самому Юрию Константиновичу, который начал участвовать в работе семинаров, проводимых Пушкинским домом, еще на последних курсах университета, путь в аспирантуру был открыт.

Другое дело Балашов.

«Театраловедческое» образование, да еще и семилетней выдержки не очень котировалось в Пушкинском доме. И, конечно, как всегда, существенным препятствием становился и сам характер Балашова.

«Я сразу же нашел себе учителя – Д. С. Лихачева, – вспоминает Ю.К. Бегунов. – Что касается Дмитрия Михайловича Балашова, то у него таких знакомств не было, да и характер его был не из простых. Он плохо сходился с людьми, особенно, если эти люди почему-либо были ему не симпатичны. Он слишком чисто, высоконравственно относился к людям, планку ставил высоко… И любая фальшь ему была неприятна. И соответственно, отношение с нужными людьми не налаживались…»

Положение складывалось безвыходное, и тут Балашову помог случай…

Вернее – доброта его матери, Анны Николаевны, распространявшаяся и на других людей, хотя и самой ей, и родным сыновьям и внукам в эти годы приходилось несладко.

У Николая Николаевича Васильева, брата Анны Николаевны, который умер в блокаду, был друг Андрей Николаевич Егунов. Человек этот отличался высоким образованием – он знал семь языков.

Николай Васильев и Андрей Егунов закончили Тенишевское училище, затем – филологический факультет университета и были оставлены на кафедре для подготовки к профессорскому званию.

В двадцатые годы Андрея Николаевича Егунова арестовали, он получил десять лет, отсидел весь срок, и когда перед войной освободился, в Ленинград его не пустили, и он вынужден был поселиться в Новгороде. Тем не менее ему, как редкостному специалисту по древнегреческому языку, разрешили преподавать в Ленинградском университете. В университете Андрея Николаевича ценили и сделали такое расписание, чтобы он мог и из Новгорода ездить на занятия.

Так Андрей Николаевич и ездил в Ленинград, а потом немцы захватили Новгород и угнали Егунова в Германию. Освободили его американцы, но Андрей Николаевич перешел в советскую зону и работал переводчиком в нашей армии, а когда после Победы вернулся на Родину, получил еще десять лет лагерей, которые отбывал в Средней Азии.

Освободился Андрей Николаевич Егунов, когда ему перевалило за шестьдесят… Двадцать лет своей жизни он провел в советских концлагерях, три года в немецком плену.

Освободившись, Андрей Николаевич объявил, что скоро ему умирать, и он никуда не хочет ехать, и сердобольное лагерное начальство, освободив его от надзора, отправило Егунова в дом инвалидов. Однако вместо этого Андрей Николаевич поехал к своему брату, на север, в Ухту, а затем перебрался в Ленинград.

Никаких прав на проживание в родном городе у него не было, но выручила Егунова сестра друга молодости – Анна Николаевна Гипси.

25 июня 1956 года – ей еще только должно было исполниться шестьдесят! – она вышла замуж за Андрея Николаевича, и в комнате на Петра Лаврова появился новый жилец, а у Дмитрия и Григория Балашовых – отчим.