Среда Воскресения

Которая тебя разбудит

И (как душа) едва коснется тела?

А если смерти нет, то что твои слова,

Которые не станут делом,

Доколе не поднимет голова

Всю твердь небесную на крыльях лебедей?

А если смерти нет среди людей,

И некому вернуться из нее

И оглядеться, чтобы улыбнуться

И осознать владение свое

Пусть как грехопадение, но все же…

Но вот же он, Илья Дон Кехана, человек Воды! Вот он стоит пред этой немыслимо красивой женщиной на одной ноге (пусть это «всего лишь» одноногость его языка – в невидимом зазеркалье). Другой его половины на этой земле уже нет. Поэтому – он мог бы подумать (а потому – подумал), что сказал бы на его месте заключенный в долговую тюрьму дон Мигель? Или что сказал бы человек, который навсегда остается должен женщине – ибо расстается с ней…

Он бы взглянул на женщину, с которой уже расстался, и обязательно сказал бы себе:

– Я непременно должен иметь другую даму сердца: только она может достойно наградить рыцаря за его доблесть! Но где её (другую) найти? Любовь всегда одна.

И вот здесь его взор обратился бы… Кар-р! Его взор обратился бы на Дульсинею Тобосскую. На кого же еще, кроме живущей по соседству крестьянки? Ведь незачем ехать на край света, чтобы убедиться, что и там небо синее. Ведь для того, чтобы увезти с собой чье-то имя, необходимо (но никак не достаточно) просто расстаться с его прекрасной обладательницей.

Что иное могло бы прийти в его ум, помраченный от такой очевидности?

Только оче-видность. То есть – только то, что у человека вообще ничего в жизни нет, кроме Прекрасного Вчера.

Поэтому – он увидел сегодняшнюю (более того – пришедшую к нему) женщину – вчерашними глазами. Более того, он увидел сегодняшнюю женщину – не своими глазами; и он понял простую вещь: нет у человека никого ближе тех, с кем предстоит расстаться.

Теперь эта женщина никуда и никогда его не отпустит… Кар-р! Она везде будет с ним, везде будет напоминать: пророк! Ты всего лишь слабый и грешный человек; но – если из Царства Божьего – возможно уйти (к женщине), то из Первопрестольной – выдачи нет (ты Царь! Живи один). Отныне и на веки веков женщина опоздала.

Я водомерка, что бежит по глади дня:

Его воды, огня, земли и кожи -

И видит берега вдали,

Которых не коснется никогда…

А если смерти нет, то что есть красота?

Он смотрел не на Жанну (из деревушки Домреми), а Дульсинею Тобосскую. Поэтому – он молчал. Поэтому – пауза затянулась, причём – словно бы на его шее. Дыхания перестало хватать. Он был разорван между двух состояний, на земле и на небе.

Перестав дышать (воздухом) – здесь, он продолжил дышать (душой) – там; поэтому – терпения ему было не занимать. Но она была ещё более терпелива и заговорила первой:

– Ты куда-то собрался? Впрочем, не важно! Главное – подальше от меня, – она не спрашивала, а утверждала, сразу давая понять, что раз уж она приехала за ним сама и без приглашения (и уж тем более – без предварительного звонка), то любой ее мужчина просто обязан быть ей рад и немедленно пригласить войти.

Чего он до сих пор не сделал! Тогда – он опустил одну ногу (непонятно, какую) и встал на обе ноги (непонятно, где), и уронил калигулу на землю, причем – почти ей под ноги.

Казалось бы – он всё это проделал чуть раньше. А вышло у него – чуть позже. Посколдьку сначала он проделал это в реале; но – ирреальная реальность зазеркалья оказалась прочней! И лишь теперь эти «антимиры» почти совместились; тогда – женщина усмехнулась и почти спросила его (она хотела определённости времён):

– Стоит ли так обходиться с императором? Или, по крайней мере, с его распутным (не зашнурованным) тёзкой.

Вот что она имела в виду: на самом деле третьего императора Рима звали Гай Цезарь Германик. Прозвище «Калигула» он получил, когда Германик, его отец, взял с собой сына в военный лагерь в Германию на берега Рейна, где малыш часто появлялся в форме легионера таких маленьких размеров, что вояки, глядя на двухлетнего малыша, которого они любили, дали ему шутливое прозвище Калигула (Сапожок) от caliga – солдатский сапог. Кстати, Калигула в дальнейшем терпеть не мог, когда его так называли.

А ещё она имела в виду исцеление (его собирание в дорогу, его целостность); сам он понимал, насколько не готов. А когда они с ней расставались – он ей едва не признался, насколько свое-временен её «тезка»!

Поэтому – пока что сказал о другом, но тоже чистой Воды правду:

– Пожалуй, мне вообще предстоит обходиться (без целостности) и ходить босиком.

Разумеется, что ни внешне, ни внутренне такого разговора попросту не было (но – он мог быть), и поэтому Илия Дон Кехана (впрочем, стоя уже реально – на обеих ногах и убрав руку от дверной ручки) сказал ей нечто совершенно другое:

– Как ты думаешь, ты очень красива?

Она была красива. Маленькая и опасная в своем женском праве быть любимой. Узкобедрая и ослепительно черноволосая, она смотрела на него огромными синими глазами и видела своего родного человека, который вознамерился поступить неправильно: оставить ее одну… Ведь тогда ей тоже пришлось бы оставить его одного.

Ведь хранить (и хоронить) далекого любимого в своем сердце она не собиралась.

Но он спросил себя ещё раз:

– Как я думаю (как я могу думать), её зовут на самом деле?

Спросил – себя. Ведь смотрел – на Дульсинею, и (хотя этот вопрос не имел места быть в его Царстве Божьем), ему казалось, что ему еще только предстоит определиться со своим дальнейшим поведением. Он ещё не осознал того, что его сердце уже без него (но – за него) определилось… Его сердце нашло свою даму сердца, поэтому – вышло из груди Идальго и стало перед ней, Дульсинеей Тобосской.

Это очень важное разделение: сердце стало биться (отдельно от всех) между любимой женщиной и её мужчиной.

На самом деле его любимую звали Жанна (и он до сих пор не предложил ей войти); но – и эта его заминка уже словно бы стала «невсамделишной» – и делом не обернулась! Просто потому, что его любимая не полагала своё имя тем или иным вещим призраком (в мире вещей) – она его знала единственной осью вселенной.

Поэтому – на никогда не думала о своем имени. Поэтому – она более не стала ждать его бесполезного приглашения и просто-напросто вошла сама.

Как это у нее получилось? Этого никак не могло получиться. Идальго (как мужлан) продолжал и продолжал загораживать ей проход. Да и калигула свалилась ей прямиком под ноги. Но она вошла. А на вопрос о красоте она не ответила.

Точно так и я не отвечу, как же она вошла; но – его сердце вошло вместе с ней (и – мимо его)!

Точно так нет на него ответа в Евангелиях – когда равви шел меж озлобленных или заблудших людей: помните, стражники и фарисеи хотели наложить на него руки, но – он прошел меж них, а все они не смогли ему воспретить?

Вот и в наших местах и наших с вами временах попросту не существует такого глупого вопроса – «как?».

И ожидается грехопадение града:

Неспешный шаг меж капель и распада -