Сказания о недосказанном. Том I

Она, где то в Сибири, в староверческой многодетной семье. Зашла в дымную баньку, которая была рядом с речушкой, куда они потом с шумом прыгали после пара, в воду, а зимой в прорубь. Ей, даже показалось, что пахнет дымом, даже ощущала, и, странно, почему она одна.

В баню, они ходили всегда всем семейством, молодёжь, старики, и малые дети. Мыли сначала малышей, а потом ещё поддавали пару на камни, лили воду, такое детям малым было не велено.

И, вот этот сон. Она одна входит в баньку. А там мужчина, но не их семьи. Ну и, что же?

Разделась и стала баниться мыться, по всем правилам и обычаям.

Мужчина был среднего роста, возраста, но, как и все жившие в их поселении была борода, окладистая, она скрывала его улыбку, или он сумел спрятать её так далеко, что и не поняла, смотрит на неё, и, думает ли о ней.

… Вот они совсем рядышком, она лежит на тёплых досках, полке, дерево издаёт аромат леса, что и баней то не пахнет. Потом они отхлестали друг друга, берёзовыми вениками, но он умудрился так это делать, как будто всю жизнь смаковал эротические взлёты и массажи, которые бодрили, а потом рожали, прекрасное богатырское поколение сибиряков.

Семьи были крепкие, многодетные, а ночи зимние долгие и сладкие.

… От близости его ласковых рук и массажа, от запаха берёзовых листочков, облепивших и трепетавших на её молодом теле, которое ещё не знало мужского прикосновения, а тем более, ласки, как на весенних молодых берёзках листья, утренним ветерком.

И сердце её наполнилось такой жаждой любви, той любви и близости, которой она ещё не знала, и, казалось тогда, что потеряла её теперь навсегда. А, он, незнакомец, так старательно исполнял роль кудесника, акта омовения, но это был не тот акт, не тот который был так рядом, теперь, совсем рядом с её молодым упругим телом. Своими пассами и прикосновениями, будто дразнил её трепещущее тело, переполненное жаждой любви и потомства.

А, оно – осталось и неприкосновенным и, пустым.

Сон ушёл. Сон улетел. Потом появился в тумане, будто ангелы сатаны, дразнили, издевались над её мечтой – радости материнства.

И, этот последний сон.

Перед грозой войны.

… Отшумела свадьба и они в своей светлице. Первая брачная ночь. За цветастой перегородкой из новой мануфактуры – широкая штора… Родители тихо разговаривают о гостях и молодых, а они, молодые, и… и… этот с бородой, в бане, который был… теперь её муж.

Шелестит, белоснежная простыня. Широкая кровать. Он нежно гладит, целует её упругую белую грудь. Она снова у себя, но теперь не Сибирь, – в Карпатах, место – Воловец. И, снова слёзы.

И, где это, этот не призрачный, живой муж. Теперь уже знала, что никогда не станет матерью, и никто, никогда не скажет ей, самое дорогое слово – мама…

*

Крымское солнышко вышло из – за тучки, и снова осветило её уставшее лицо.

Она посмотрела на деда, ясным новым взглядом, будто ожила или проснулась, маленькая, в объятиях своей мамы. И, впервые, за всю эту долгую, как жизнь, встречу, с ним заговорила.

Удивились оба.

Дед, в студенческие годы, был в тех местах, где она жила до этой войны. Дед назвал это место, – Воловец. Стрий. Карпаты. Рассказал, как они косят сено, и, как выглядят их смереки, братья наших крымских кипарисов, тополей. А бабуля, у которой он остановился, показала ему свою дочь, конечно фото.

Она разговаривала на путаном русском, польском, украинском наречиях.

– Я вижу, хлопчик ты дуже гарный, ще и богомаз, так они называли художников.

– Ось, дывы, она показала фото своей дочери.

– Ну, шо, гарна?

– Да, говорю, гарна та пышна, и косы?! Краса – коса до пояса, в косичках лента голуба, на такой не грех жениться. Таких красавиц уже нет, они только в горах, на цветастых лугах, на чистых, бескрайних, ромашковых полонинах выращивают у вас, в Карпатах.

– Ну, ось, скажи мэни, она совсем дивчина, а её жених военный. – Красивый, умный, но москаль.

– А виткиля он, спрашиваю. Пытаюсь по ихнему,

– С Кыива!

– Да какой же он москаль?! Киев столица Украины!

–Та нии, вин не нааш. Не западник…

… Дед, тогда парень, ходил на полонины. Писал этюды. Маленькие девчатка, да хлопчики, просились с ним вместе ходить, они покажут красивые места. Он разрешил, согласился, только просил не шуметь, не дразниться и не драться, не царапать друг другу носы и, не дёргать дивчаток – красунь, за косички.

… Вот и шли все вместе в горы, он стоял и писал свои этюды, а девчатка та хлопчики пели. Да как! На два и на три голоса. Маричку, Гуцулку Ксаню, потом играли на сопилках. И, он, повезло, даже слушал у них вечером, взрослых сопилкарей. А хлопчики, та дивчатка пели, плели веночки и дарили, одевали мне на голову. Эту сказку, я помню до сих пор, – сопилкарей, детские голоса, которые, как молитва, остались навсегда в моей памяти.

… Я слушал орган, в Домском соборе, слышал хор Ангельских детских голосов, которые исполняют церковные песнопения.

Слышал Клиберна. В консерватории. В Москве. Всё это стоит жизни.

ЭТО, обязывает человека, быть светом, радостью, для себя и для других.

… И, где теперь эти песни? Где то сердце, которое замирало, от детских голосов, где те слёзы радости родителей, которые дали им эти голоса и чувства?

– Где?! Светлые личики детей, в нимбе белых светящихся ромашек?

Где они?

Тогда, не казалось, – это было эхо гор Карпатских.

Детские голоса – эхо и песня, самих гор.

… Прошли годы.

… Гады и годы, чёрной пропаганды… Саван черноты накинули на всё то, что пело, радовалось. Растило художников, музыкантов, тружеников.

… Пришли последыши в намордниках, дети и воспитанники из африканского племени Барана А Бомба Ржа, им ничего уже не нужно, они пустота, но хотят и делают мир – никто, ни что и ничего.

На Украину, пришли на погибель свою и нашу. Это обезьяны. А свои, хлопцы с полонин и гор хрустальных?! Где ваши очи, что не бачуть и не чують… вой, и стоны проклятий.

… Она, тогда, лежала в саду, своём, бывшем саду, присыпанная землицей, своей родной землёй. Соседи утащили, когда намордники отошли взрывать погреб, спрятали её. Потом отмывали окровавленную землю на её теле. Пули обошли её, так, вскользь зацепили, а тут. Откуда кровь, таам, под нижней рубашкой? Насилие. Нестерпимый огонь, боль, там и в сердце.

Вот тебе и дети. Вот тебе и ребёнок. И, как теперь жить с этим, с таким грузом? Что с ним, этим делать. Как поступить. Что я скажу, если он выйдет на свет. Мой. Чей ещё? Папа. Как произнести это святое слово. Отец. Что я ему скажу, кто твой папа. Скажу ли?

Пыталась думать. Силилась понять, что это? Вырождение? Перерождениё? Дегенерация? Регенерация? Рождение широкой улыбки, самой широкой – улыбки крокодила. Он убивает всё, что движется. Убивает и жрёт, жрёт даже свою породу, своего брата, по шершавой шкуре. Брата всей своей семьи, вида и национальности, как эти намордники.

А вы, ребята, где ваши песни про Маричку и гуцулку Ксеню?! И, где вы были, когда девчатка пели, а хлопцы стояли тихонько рядом, и, слушали, слушали и, впервые вздрогнуло сердечко, от тех косичек и веночков ромашки, которые когда то им хотелось погладить? Шепнуть такое, которое и гладит и ласкает, даже во сне, и от чего сердце замирает и поёт.

Ушло. Вытравили. Сожгли и чувства и душу. А теперь, на Украине, все, куда то бегут, пытаются что то увидеть, разобраться, найти и успокоиться.