Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города: 1917-1991

Билет во Дворец пионеров. 1937. Личный архив Н. Б. Лебиной

Новогоднее всеобщее веселье, поощряемое властью, явно затмевало воспоминания о религиозном контексте зимнего праздника.

В художественной литературе с середины 1930?х годов стали встречаться упоминания о вполне светских новогодних торжествах. Юрий Герман в романе «Наши знакомые», опубликованном в 1936 году, писал о встрече Нового года как некоем судьбоносным событии в жизни главной героини Антонины Старосельской. Новогодний праздник в компании с будущим вторым мужем, до революции управляющим крупным петербургским рестораном Пал Палычем Швырятых, проходит на излете нэпа в привычной стилистике старых рождественских праздников:

Новый год они встретили вместе, вдвоем, – так предложил Пал Палыч, и Антонина согласилась. <…> Провансаль для винегрета оказался очень вкусным, печенье таяло во рту, все удалось на славу, и Антонина в одиннадцать часов ушла переодеваться. Вернувшись, она застала Пал Палыча еще более помолодевшим и совсем элегантным: на нем был добротный темный костюм, скромный галстук, белоснежное белье и отличные лаковые туфли… <…>

…они долго слушали купленные к этому дню пластинки Чайковского, Визе, Штрауса, Мусоргского. <…>

Пластинки, действительно, были отличные, граммофон не хрипел и не булькал, как обычно, стосвечовая лампа поливала круглый стол белым светом, искрились вина в бутылках, и множество огоньков дрожало в хрустальных бокалах – все было отлично, пахло духами и старым ковром. Антонина чувствовала себя совсем девочкой, и ей все казалось, что потом, после Нового года, они большой компанией непременно выйдут на Неву и будут бродить по льду. Будут смеяться и скользить, потому что на льду ведь скользко…

Без минуты двенадцать Пал Палыч открыл бутылку шампанского. Пробка ударилась в потолок, пенная золотистая влага потекла на ковер.

– Бокал, скорее бокал! – Пал Палыч посмеивался: – Ничего, Тонечка, ничего, так и полагается.

Стенные часы пробили густо и громко двенадцать часов, все получилось очень торжественно. Пал Палыч поднял свой бокал и сказал взволнованным голосом:

– Ну, Тонечка, пусть этот год будет для нас хорошим и новым. Пусть жизнь будет новой. Пусть все будет![266 - Герман 1959 284–285.]

Через несколько лет, уже в годы первой пятилетки героиня Антонина опять-таки встречает Новый год, но в иной обстановке, вместе с ее друзьями по работе на строительстве жилмассива в Ленинграде:

Когда Антонина наконец окончательно оделась и вышла в столовую, было уже без минуты двенадцать и все стояли вокруг стола со стаканами в руках… <…> Альтус тотчас же к ней повернулся и протянул стакан с темным, маслянистым вином. В эту минуту отчаянно затрещал будильник, и все стали чокаться.

– С Новым годом! – крикнула Женя. – До конца, пейте вино до конца!

Антонина пила и чувствовала, что вино необычайно вкусное, кисловато-терпкое и крепкое. <…>

– Уф, – вздохнула она и стукнула стаканом об стол, – как вкусно… <…> И деловито съела большую котлету. <…>

Она вовсе не ложилась спать в эту ночь. Вернувшись домой, долго и азартно играла в дурака с Родионом Мефодьевичем, Щупаком, Заксом, пила чай, особенно как-то смеялась, а потом ушла к себе и до восьми часов проходила по комнате, кутаясь в платок и старательно собираясь с мыслями. Потом надела старенькое платье и пошла на комбинат[267 - Герман 1959 582, 588.].

Обстановка праздника совершенно иная, нет ни шампанского, ни хрустальных бокалов, ни классической музыки, ни веселой прогулки. Старая символика сказочного торжества, связанного и с Рождеством, ушла, а новая пока не появилась. Но Герман как довольно тонкий психолог, еще не ведая, каким будет Новый год, еще не описывая елку как непременный атрибут зимних праздников, все же отметил знаковый смысл обрядов, связанных со сменой годового цикла.

Полное восстановление статуса Нового года, то есть объявление его днем отдыха, произошло после Великой Отечественной войны, в 1947 году. К моменту смерти Сталина сложилась и символика проведения главного зимнего торжества. Она описана в романе Веры Пановой «Времена года» (1954). События в произведении охватывают один, предположительно 1950 год. Повествование начинается так:

С Новым годом!

Пройдет сорок минут, и на Спасской башне заснеженного Кремля, в Москве, часы отобьют полночь. В миллионах радиоприемников и репродукторов повторится бой кремлевских часов, его услышат во всем мире.

Упадет двенадцатый удар, люди сдвинут свои чарки и скажут: «С новым счастьем!»

Милый сердцу обычай – встреча Нового года. Население города Энска готовилось к этой встрече целый месяц. Громадный был спрос на елочные украшения: блестящие шарики, целлофановые хлопушки, картонажи, куколки, золотой «дождь», золотые орехи, разноцветные свечи, «елочный блеск», похожий видом на нафталин и продающийся в запечатанных пакетиках, как глауберова соль. Одних только дедов-морозов разных размеров в декабре продано четырнадцать тысяч штук. В том числе совершенно выдающийся дед, дед-экстра, дед-люкс в рост человека… <…> [Он] стоит в сияющей витрине, в раме из еловых ветвей: могучий, красноносый, в роскошной шубе из ваты, в настоящих валенках, с раззолоченной палицей в руке; и у ног его по зеркальцам-прудам катаются на крошечных салазках мальчики и девочки с красными флажками… <…>

Многие в последний час вспомнили, что забыли купить такие-то закуски и такие-то подарки, и кинулись исправлять свой промах.

Повальный азарт приобретения: несут мандарины и яблоки в сетчатых сумках, свертки и бутылки, коробки с тортами и куклами, мячи, кульки конфет. <…>

Какой-то чудак в франтовской велюровой шляпе тащит на плече длинную облезлую елку. Эк, когда спохватился: не успеете, гражданин, украсить ваше дерево к двенадцати! <…>

Да, он поздновато сообразил, что хорошо бы украсить комнату елкой; сообразив, почувствовал, что это необходимо сделать, что без елки его жизнь неполноценна… <…> И вот чудак поднимается по лестнице с елкой на плече. Елка пахнет дорогими воспоминаниями детства…[268 - Панова 1954 5–7.]

Все детали этого текста напоминают дореволюционные описания новогодних ощущений. К началу 1950?х годов елка успешно переместилась из сферы приватного быта в пространство публичной советской повседневности. Это был тот редкий случай, когда власти всего лишь «очистили» праздник от клерикального содержания, восстановив его как норму обыденной жизни.

Комсомольская пасха. Пригласительный билет. 1923. ЦГА ИПД СПб

Статус второго, а для российского варианта православия, возможно, и первого религиозного праздника – Пасхи – так и не был восстановлен.

В годы нэпа горожане, несмотря на проводившиеся революционной молодежью кампании «комсомольской пасхи», привычно участвовали в шумных гуляньях в предпасхальные и пасхальные дни. Питерскому старожилу Павлу Бондаренко, чье детство совпало с 1920?ми годами, больше всего запомнился праздник Вербного воскресенья. Гулянья на площадях Ленинграда сопровождались торговлей лакомствами, балаганными представлениями, продажей особых игрушек: свистулек, «тещиных языков» и мячиков-раскидайчиков[269 -

],[270 - Бондаренко 112.]. Художник Валентин Курдов, родившийся в 1905 году, вспоминал о том, как он был на пасхальной заутрене в 1926?м и, словно в детстве, вновь стоял «в толпе верующих, а теперь и просто любопытствующих людей с горящей свечкой в руке…»[271 - Курдов 1994; 32.]. В условиях нэпа было несложно соблюдать и традиции обильного пасхального стола. По данным журнала «Антирелигиозник», в рабочих семьях на Пасху 1927 года с большим удовольствием ели «яйца, куличи, пасху и другие культовые продукты»[272 - Антирелигиозник 1927 28.]. Известный комсомольский публицист Иван Бобрышев писал в 1928 году: «Пасхальное обжорство, пасхальная пьянка… упорно держат рабочие окраины»[273 - Бобрышев 28.].

Календарная реформа 1929 года и введение «непрерывки» вообще уничтожили воскресенье, что нарушило празднование Пасхи, а карточная система не позволяла подготовить к празднику праздничные, ритуальные блюда. Историк Аркадий Маньков, в начале 1930?х 20?летний юноша, с удивительной прозорливостью писал об этом в своем дневнике. Запись сделана 16 апреля 1933 года: «То, что большинство теперь не делает пасх и куличей, объясняется тем, что далеко не каждый в состоянии закупить творог, сахар и т. д., но это не значит, что в народе умерло стремление заменить хотя бы раз в год ежедневную порцию кислых щей с куском черного хлеба куском сладкого творога и порцией сдобного белого кулича. И здесь совершенно безразлично, какую форму примет это стремление, когда оно реализуется»[274 - Маньков 141.].

Не изменили статус Пасхи ни отмена карточек в 1935 году, ни новая советская Конституция. Правда, по данным сводок органов НКВД и материалам мартовских постановлений ЦК ВЛКСМ об антирелигиозной работе в 1937–1938 годах, количество участников торжественных пасхальных богослужений резко возросло[275 - ЦГА ИПД СПб. Ф. 24. Оп. 8. Д. 437. Л. 60; РГА СПИ. Ф. М-1. Оп. 3. Д. 173. Л. 147.]. Но крестные ходы – традиционный ритуал церковного торжества – по-прежнему можно было проводить только вокруг храмов[276 - Шкаровский 1995 157.]. Никаких публичных церемоний по поводу Пасхи власть не устраивала. Ситуация не изменилась и после официального примирения советской власти с православной церковью в 1943 году. Но особых гонений, направленных на искоренение пасхальной традиции, до конца 1950?х годов не наблюдалось.

На рубеже 1950–1960?х, в период оттепели, началось новое наступление на религиозные праздники. В январе 1960 года вышло сразу два постановления ЦК КПСС об усилении партийной пропаганды и антирелигиозной агитации[277 - Подробнее см.: Шкаровский 1995.]. Решено было в предпасхальные вечера организовывать культурно-массовые бесплатные мероприятия, демонстрировать лучшие фильмы и спектакли. В 1970?х годах в пасхальную ночь телевизионное вещание продолжалось до 3–4 часов утра. Это было непривычно для советского зрителя: обычно даже в выходные дни телепрограммы заканчивались около полуночи. В Пасху же до утра транслировались фильмы комедийного характера. Мне больше всего запомнились чехословацкие киноленты «Лимонадный Джо» (1964) Олдржиха Липского и «Призрак замка Моррисвиль» (1966) Борживоя Земана. В студенческом возрасте я смотрела их в кинотеатрах, а позднее искренне радовалась тому, что через десять лет их можно увидеть и по телевизору. Они были сняты в остроумном жанре пародий на вестерны и мистические детективы. Кроме того, в фильмах пели популярнейшие в 1960?х – начале 1970?х чешские певцы – Карел Готт и Вальдемар Матушка.

В противостоянии Пасхе участвовали и торговые организации. Они по предписанию властей с 1960 года должны были принять «меры по ликвидации продажи в дни церковных праздников куличей, пасхальной массы, мацы и др. товаров»[278 - Шкаровский 1995 145.]. Одновременно на замену традиционным пасхальным кушаньям в магазины поступали вне зависимости от церковного календаря «кекс весенний» и «творожная масса с изюмом» – антагонисты куличей и пасхи.

Однако религиозный праздник, упорно изгоняемый властью из публичного пространства, спокойно существовал после Великой Отечественной войны в приватной сфере, контроль над которой в сравнении с 1930?ми заметно ослабился. Моя бабушка начала после длительного перерыва ходить в церковь во время блокады, а на рубеже 1950–1960?х годов стала соблюдать посты, в первую очередь Великий пост перед Пасхой. Все родные это знали и реагировали очень спокойно, несмотря на то что беспартийными в семье были только бабушка и я по младости лет. Пышно отмечалась и сама Пасха. В квартире бабушки и дедушки на Невском проспекте в эти дни пахло удивительными куличами и особой, приготовленной на растертых крутых яичных желтках, вареной пасхой с самодельными цукатами. Большим поклонником бабушкиной пасхальной стряпни был писатель Юрий Павлович Герман. С ним, можно сказать, дружил мой дед, милицейский работник. Познакомились они еще в 1930?х годах в бригаде знаменитого Ивана Васильевича Бодунова, героя многих произведений Германа. В германовских повестях и романах в числе персонажей второго плана – «орлов-сыщиков» – фигурировал и мой дед Николай Иванович Чирков. Он женился на моей бабушке после смерти ее первого мужа – маминого отца – и стал родным человеком, позднее – самым любимым дедушкой. «Выдержанный товарищ. Можно положиться при любых обстоятельствах» – так охарактеризован Чирков в документальной повести Германа «Наш друг – Иван Бодунов»[279 - Герман 1964 306.]. А еще Юрий Павлович отметил особые отношения в семье бабушки и дедушки, которые до конца жизни называли друг друга не иначе как «Коленька» и «Катенька». Любимым у писателя был эпизод, относящийся к началу 1930?х годов: «Екатерина Ивановна Чиркова – супруга замнача Николая Ивановича – бежит по перрону за уходящим поездом, дабы ее Коленька не уехал ловить бандитов в мерзлых февральских болотах без валенок. „Стойте, стойте!“ – будто бы кричит Екатерина Ивановна вслед поезду и бросает в тамбур сначала один валенок, а в тамбур другого вагона второй: „Ничего, Коленька соберет!“»[280 - Герман 1964 310.].

За пасхальным столом в начале 1960?х собирались члены КПСС: дедушка – с 1919 года, мой отец – с 1940?го, мама – с 1942?го, Юрий Павлович Герман – с 1958?го. Никто на них не доносил в партийные инстанции, а они – индифферентные к вопросам религии, спорящие о культе личности, а не о воскрешении Христа – просто отдавали дань памяти народной традиции и уважения моей бабушке. Со смертью деда в 1977 году мы в семье Пасху не праздновали – у бабушки на это не было сил… Но ныне мне, человеку невоцерковленному, нравится этот праздник своей неистребимой надеждой на будущее.

Жакт

Личная инициатива решения жилищных проблем: возможности и ограничения

Авторы «Толкового словаря языка Совдепии» смело включили в число советизмов аббревиатуру «ЖАКТ», расшифровав ее как «жилищно-арендное кооперативное товарищество»[281 - Мокиенко, Никитина 188.]. Однако отсутствие каких-либо указаний на дату появления в русском языке этой аббревиатуры не позволяет выявить ее социальный смысл. В реальности правовым документом, фиксирующим возникновение ЖАКТов в советском быту, стало постановление ЦИК и СНК СССР «О жилищной кооперации» от 19 августа 1924 года. Оно закрепило право граждан участвовать не только в управлении жилищным хозяйством, но строить на собственные средства жилье[282 - СЗ СССР 1924. № 5. Ст. 60.]. Так документально советская государственность, в основе которой лежала идея запрета на частную собственность, по сути дела конституировала личную инициативу в решении квартирных проблем. Это положение явно противоречило первоначальным установкам большевиков, организовавшим в 1918–1920 годах форсированное обобществление городского хозяйства (подробнее см. «Уплотнение»). Полная муниципализация недвижимости – постулат жилищной политики советской власти – к концу Гражданской войны оказалась тормозом на пути возрождения порядка в городах: жилые дома и большинство административных зданий находились в плачевном состоянии. Описанием разрухи в коммунальной сфере были наполнены газеты начала 1920?х. В Оренбурге, по данным местной прессы, к началу 1920?х годов 40% жилья пришло в негодность из?за отсутствия, в частности, водосточных труб. Их разобрали на дымоходы для буржуек[283 - Нарский 2001 336.]. Эти временные печки, по воспоминаниям очевидцев, выглядели примерно так: «кусок кровельного железа, свернутого в трубку в ? аршина высотой, сверху отверстие, прикрываемое тоже железным тонким кружком. Сбоку небольшое отверстие, куда вставляется тонкая железная труба, и ее присоединяют обыкновенно к открытой дверце в окне. С другого бока пониже крошечная дверца; через нее можно протолкать маленькие кусочки лучинки или простую бумагу и – зажечь»[284 - Цит. по: Нарский 2001 512.]. Буржуйками отапливались и обыватели, и совслужащие. Последние мало заботились о сохранности государственного имущества, и это происходило повсеместно. Главная официальная газета Иваново-Вознесенска в 1920–1921 годах нередко сообщала о том, что разного рода комиссии и подкомиссии городского Совета, переезжая из одного здания в другое, выламывали рамы и дверные косяки, бездумно разбивали стекла[285 - Рабочий край 1920; Рабочий край 1921.]. В мемуарной прозе Константина Паустовского есть описание процесса «вноса» мебели в помещение одесского Опродгубкома – учреждения, ведавшего снабжением города в 1920 году: «Мы вышли в коридор. В нем туманом висела известковая пыль. В полу зияли борозды, будто коридор пропахали тяжелым плугом. Угол у окна был отбит. Внизу, на первом этаже, на площадке черной лестницы, лежал на боку, отдыхая, слетевший со второго этажа злополучный стальной шкаф, опутанный рваными веревками. Перила лестницы были начисто отломаны. Они чудом висели на одной ржавой проволоке»[286 - Паустовский 1961 19.].

Разруху усугубляло и «малокультурное» поведение жильцов, вселившихся в бывшие «барские квартиры». Практики быта «новых хозяев» запечатлены в художественной литературе, созданной «по горячим следам» в 1920?е годы. Хрестоматийный пример, конечно, «Собачье сердце» Михаила Булгакова. Но не менее выразительны и детали, воссозданные Викентием Вересаевым в романе «В тупике» (1923), написанном на провинциальном материале: «В квартиру <…> вселили десять солдат. Они водворились в кабинете <…> выходившем на садовую террасу, и в комнате рядом. Лежали в грязных сапогах на турецких диванах. Закоптелые свои котелки ставили прямо на сукно письменного стола, на нем же и обедали, заливая сукно борщом <…> Солдаты ничего не делали круглые сутки, но пола никогда не мели. Дрова кололи на террасе, разбивая цветные плиточки мозаичного пола; а спуститься пять ступенек – и можно было колоть на земле. За нуждой ходили в саду под окнами»[287 - Вересаев 1990 79.].

К январю 1921 года жилье в связи с отменой квартплаты стало дармовым, что еще больше «раскрепостило» новых жильцов. Городская недвижимость превращалась в настоящую клоаку. Дело дошло до того, что летом 1921 года Ленин, обращаясь к Малому Совнаркому, написал с возмущением: «Наши дома – загажены подло»[288 - Ленин 53:106–107.]. Средств на приведение домов в порядок у советской власти не было. И тогда, кардинально изменив жилищную политику, большевики решили отдать большую часть муниципализированного жилья в коллективную собственность горожан.

С сентября 1921 года в Советской России начали создаваться жилищные товарищества. В какой-то мере их можно считать преемниками возникших после событий февраля 1917 года своеобразных институтов самоорганизации горожан – домовых комитетов, – хозяйственно-созидательная деятельность которых в годы военного коммунизма прекратилась[289 - Подробнее см.: Пиир.]. Все усилия обновленных домкомов, имевших в своем составе теперь новых жильцов из числа «бедноты», были направлены на осуществление жилищного передела. При переходе к нэпу власть решила переложить тяготы ремонта и восстановления разрушенных и запакощенных зданий на городских обывателей. В жилищные товарищества принимались не только представители пролетариата, но и бывшие владельцы квартир, и недавно появившиеся нэпманы. Многие из них рьяно принялись ремонтировать свое жилье. В Петрограде, например, особую активность проявило жилтоварищество дома 72 по Невскому проспекту, которое возглавлял известный фотограф Моисей Наппельбаум. За два года в доме восстановили водоснабжение, канализацию и отопление за счет самообложения жильцов[290 - Подробнее см.: Обертрейс.]. В 1924 году произошло правовое оформление деятельности жилищных товариществ. Появившиеся в результате ЖАКТы официально получили право распоряжаться финансами конкретного дома и распределять жилую площадь в нем. В середине 1920?х в крупных городах СССР, например в Ленинграде, в ведении ЖАКТов находилось 75% всех городских домов. В целом в стране с 1925 по 1929 год количество членов жилищно-арендной кооперации выросло почти вдвое – с 621 000 до 1 113 000 человек[291 - МСЭ-1 4:217.].

Несмотря на эффективность своей деятельности, жактовцы постоянно испытывали разного рода трудности – это и нападки официальных коммунально-управленческих структур, и споры жильцов жактовских домов. В 1926 году появился характерный анекдот: «Что такое жилтоварищество? – Когда жильцы одного дома по-товарищески бьют друг другу морду»[292 - Мельниченко 587.]. Переложив на кооперативные товарищества заботу о жилом фонде, власти в конце 1920?х решили привлечь ЖАКТы к новому витку квартирного передела, начавшемуся с лета 1927 года (подробнее см. «Уплотнение»). Примерно тогда же закончилась и жактовская вольница: из руководства товариществ вытеснили всех «бывших» и нэпманов. В отдельных случаях новое пробольшевистское руководство ЖАКТов использовало всё же знания людей из непролетарской среды. Они были вынуждены работать в системе коммунального хозяйства, где на рубеже 1920–1930?х не существовало «запрета на профессии» для лиц непролетарского происхождения. Знаменитая фраза Остапа Бендера: «Графа Монте-Кристо из меня не вышло. Придется переквалифицироваться в управдомы» – насыщена глубоким социальным смыслом: в услугах управдомов и других работников ЖАКТов власть нуждалась вне зависимости от их общественного генезиса. Счетоводом сразу в двух ленинградских ЖАКТах работал, судя по дневниковым записям 1933 года историка Аркадия Манькова, его отец – бывший обер-секретарь Сената[293 - Маньков 140.]. В должности управдома два года с 1925 по 1927 год состояла и моя бабушка. А с весны 1928?го по лето 1932 года она работала бухгалтером в ЖАКТе в доме № 9 по 4-й Красноармейской улице. Здесь очень пригодилась математика, которой ее обучали до революции в частной женской гимназии А. Н. Васильева на Рижском проспекте, 19.

Выпускной класс петроградской женской гимназии А. Н. Васильева. Февраль 1917. Личный архив Н. Б. Лебиной

Бабушку не затронули чистки ЖАКТов в 1929 году – возможно, благодаря новому замужеству. С точки зрения старших сестер, это был мезальянс: дочь бывшего домовладельца стала женой местного участкового! Моя мама, тогда девятилетняя девочка, слыша разговоры родственников, называла жениха «Чирков-Участков». Она долго не могла понять, где фамилия, а где название профессии. В 1932 году ЖАКТ на 4?й Красноармейской был ликвидирован. В жилищную систему бабушка вернулась лишь в 1942 году. Трудности и злоключения, выпавшие на долю нашей семьи в первое десятилетие советской власти, определили, по сути дела, бабушкину профессиональную судьбу. На пенсию она ушла в 1955 году с должности главного бухгалтера Жилищного управления Смольнинского района Ленинграда и была, в общем, довольна своей жизнью, в отличие от отца историка Манькова. От ЖАКТов к середине 1950?х остались лишь воспоминания. Еще в 1937 году они прекратили свое существование как легализованная форма управленческой активности населения.

По-иному развивалась судьба строительных кооперативов, созданных одновременно с ЖАКТами и носивших название РЖСКТ (рабочие жилищно-строительные кооперативные товарищества). Действительно, с середины 1920?х годов в СССР новые дома стали возводить на деньги пайщиков. Первыми право построить собственное жилье получили рабочие. Кооперативы создавались по производственному принципу, то есть членами одного трудового коллектива. Строительство разворачивалось обычно вблизи крупных заводов и преимущественно на окраинах городов. Здесь, по мнению архитекторов 1920?х годов, возможно было создать советские города-сады (или поселки-сады). В Ленинграде, например, при Балтийском и Адмиралтейском заводах, а также при «Красном Путиловце» действовали кооперативы, пайщики которых уже в 1925–1926 годах получили первые квартиры. Строящиеся малоэтажные дома имели удобства: электричество, водопровод, канализацию. Но, пожалуй, главным преимуществом было то обстоятельство, что жилье находилось недалеко от места службы. Рабочие, по воспоминаниям слесаря Кировского завода, Героя Социалистического Труда Константина Говорушина, получали в районе своего предприятия маленькие, но преимущественно отдельные квартиры[294 - Говорушин 15–16.]. Кооперативное строительство жилья для пролетариев запечатлено в художественной литературе рубежа 1920–1930?х. В романе Вересаева «Сестры» один из персонажей, комсомольский активист завода «Красный витязь» (в реальности завода «Красный богатырь»), жил «в огромном шестиэтажном, только что выстроенном доме рабоче-жилищной кооперации»[295 - Вересаев 1990 270.]. С конца 1920?х годов, согласно циркуляру НКВД, Наркомата юстиции (НКЮ) и Наркомата труда (НКТ) СССР от 15 сентября 1928 года, пайщиками строительных кооперативов могли стать практически все граждане СССР, которые «пользуются избирательными правами»[296 - Меерович 2008.]. На этом основании формировались ОЖСКТ – общегражданские жилищно-строительные кооперативные товарищества. Жилье на паях строили писатели, актеры, инженеры, вузовские работники. Так проявлялась личная инициатива граждан, стремившихся обеспечить себе нормальные бытовые условия. В Москве в Камергерском переулке в 1929–1930 годах по проекту архитектора Сергея Чернышова был возведен семиэтажный дом для РЖСКТ «Крестьянская газета». Позднее он получил название «Дом писателей», или «Дом писательского кооператива». Примерно в это же время в самом центре Ленинграда, на улице Рубинштейна, появился дом-коммуна инженеров и писателей (подробнее см. «Общежитие»). Кооперативное строительство развернулось по всей стране[297 - См., напр.: Вязова 37–49.], и конечно, на него распространялись действовавшие в то время нормы распределения жилой площади – 8,5 кв. м на человека. Но все же это был способ решения жилищных проблем за счет личных средств граждан.

К концу 1930?х власти решили, что в условиях социалистического общества человек не должен иметь права распоряжаться жилой площадью, даже если она построена на его деньги. 17 октября 1937 года ЦИК и СНК СССР приняли постановление «О сохранении жилищного фонда и улучшении жилищного хозяйства в городах»[298 - ЖЗ 1950 351.]. Этот документ стал правовой основой для упразднения и жилищно-арендной кооперации, и союзов жилищно-строительной кооперации. Бывшие кооперативные дома перешли в собственность местных советов и государственных предприятий.

Из официально разрешенных форм личной инициативы граждан по улучшению бытовых условий в пространстве «большого сталинского стиля» к концу 1930?х годов остался лишь обмен. Он продолжал существовать как реалия повседневной жизни, которую советские властные структуры предложили населению вместо купли-продажи и найма-сдачи жилплощади. Эти практики не могли функционировать из?за отсутствия частной собственности на недвижимость. Даже в короткий период нэпа, когда небольшая часть ранее муниципализированных домов и квартир была передана в собственность частных лиц, власти ревностно следили за процессами, происходившими на рынке жилья. В конце 1926 года появился декрет ВЦИК и СНК «О порядке выселения лиц, осужденных за покупку жилой площади, из занимаемых ими помещений». И хотя это касалось в первую очередь муниципальной площади, количество официальных сделок по купле-продаже комнат и квартир стало сокращаться. С 1927 года в рамках кампании по самоуплотнению (см. «Уплотнение») государственные органы решили не только узаконить и расширить стихийную практику обмена жилья, но, главное, строго ее регламентировать. Согласно постановлению СНК РСФСР от 15 ноября 1927 года «О мероприятиях по жилищному хозяйству в городских поселениях» создавались «посреднические квартирные бюро» и «бюро обмена». Обменивать площадь можно было только с разрешения домоуправления. Оно следило за тем, чтобы сделка не имела «явно выраженного спекулятивного характера»[299 - Цит. по: Меерович 2003 71.]. Особое внимание власть уделяла обменным операциям, которые совершали так называемые «нетрудовые элементы». Им чинились разного рода препятствия. Мои родственники, не сумевшие по причине явной социальной неполноценности в Стране Советов приобщиться к кооперативному строительству в 1920–1930?х годах, охотно пользовались системой обмена. Особенно активна была бабушка: в течение 8 лет, с 1930 по 1938 год, умудрилась трижды поменять места жительства. Все это были комнаты в коммуналках. В Казачьем переулке бабушкина семья жила вместе с родными Татьяны Дорониной, но до рождения самой актрисы. Особых препятствий при обмене бабушке никто не чинил. Наверное, все же сказывалось место работы деда. Но, несмотря на эти оптимистические детали семейной биографии, следует отметить, что контролирующие функции государства в сфере обмена постоянно расширялись, чему способствовала ликвидация в 1929 году категории квартирохозяев, а в 1937 году – кооперативной собственности на недвижимость. Новые правила изменения жилищных условий, исключавшие куплю-продажу, получили правовое оформление в инструкции Наркомхоза (Народного комиссариата коммунального хозяйства) и Наркомюста РСФСР от 3 ноября 1939 года[300 - Подробнее см.: Бюллетень НККХ.]. Изложенные в документе положения действовали почти без модификаций до распада СССР. Неудивительно, что советским людям необходимо было построить особую стратегию выживания. Без сложных комбинаций, как правило, совершать обмены не удавалось. Но моя семья в 1950–1970?х годах с этими вопросами не сталкивалась. Бабушка с дедом размещались в отдельной квартире, находившейся, правда, на первом этаже, на Невском проспекте; я с родителями – в Доме академиков на набережной Лейтенанта Шмидта (Благовещенской). Нашей, хотя и небольшой, семье не слишком комфортно жилось в системе анфиладных комнат дома постройки конца XVIII века, но официальным путем разменять довольно большую, 70?метровую, квартиру не удавалось. Обращаться же к маклерам родители боялись. Эта незаконная, но доходная профессия благополучно существовала параллельно с государственными обменными структурами – посредническими бюро, бюро обменов и даже с образованным в начале 1970?х годов Горжилобменом. Своеобразное свидетельство тому – фильм режиссера Алексея Коренева по сценарию Валентина Азерникова «По семейным обстоятельствам» (1976). Роль обаятельного маклера, пользовавшегося кодовыми выражениями «квартира – это тетя, метраж – возраст», сыграл Владимир Басов. Квартирный обмен фигурирует не только в советском кино, но и, конечно, в блестящей прозе Юрия Трифонова. Писатель сумел усмотреть сложный социально-психологический контекст операции квартирно-комнатного ченча.