Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города: 1917-1991

Особое развитие штамповка получила после окончания Великой Отечественной войны. Галоши в середине 1940?х годов пользовались большой популярностью у советских людей. В 1947 году после отмены карточек в течение первого месяца торговые работники определили товары повышенного спроса. Среди промтоваров лидировали галоши! В одном из московских универмагов за день продали всего лишь 120 пар кожаной обуви, но зато 1500 пар резиновой. В некоторых районах столицы был даже введен лимит на ее продажу. А продавцы предлагали уменьшить спрос за счет повышения цен на обувь из резины. На барахолках же в это время галоши, которые стоили в магазинах примерно 22 рубля, продавались по 175–200 рублей за пару[170 - Советская жизнь 569.].

Метод штамповки позволял делать 3500 пар резиновой «обуви для обуви» на одном прессе за смену! Но галоши были тяжелыми, неэластичными, грубыми. И все же и в начале 1950?х они продолжали обеспечивать определенный комфорт в условиях непогоды. Их производство в СССР выглядело достаточно отлаженным. Знаменитый «Красный треугольник» в это время выпускал около 100 артикулов резиновой обуви и даже пытался разрабатывать ее новые виды. Летом 1955 года на предприятии начали изготовлять женские галоши без каблука на тонкой подошве. «Эти галоши, – писала „Ленинградская правда“, – очень удобны в условиях резкой перемены погоды. Их можно носить с собой в кармане или в дамской сумочке»[171 - ЛП 1955e.]. Конечно, подобных вещей я не помню, ничего не говорили о них и мои родители. Запечатлелись в детской памяти лишь огромные «мокроступы» папиного фронтового друга Виктора Павловича Прохорова, дядьки огромного – 1 м 90 см – роста. Носил он обувь 45?го размера. Тоже редкость. Прохоровская резиновая обувь напоминала мне лодки. Наверное, так же думал и наш кот, всегда залезавший именно в галоши Виктора Павловича. В общем, «обувь для обуви» в годы моего детства была элементом обыденности горожан всех возрастов и социальных групп.

Привычный статус галош поколебала хрущевская оттепель. Самое это слово, определяющее в советской истории эпоху демократизации общественной жизни и деструкции сталинского быта, порождает не только социально-политические ассоциации. Его прямое значение связано с процессом таяния снега и льда, обилием влаги, неизбежной распутицей и грязью. Неудивительно, что остромодной вещью начала хрущевской оттепели стали мужские ботинки на толстой микропористой подошве, которую в СССР прозвали «манной кашей». Ничего подобного нельзя было купить в советских магазинах в середине 1950?х. Но частные сапожники, еще существовавшие в условиях социалистической экономики, по воспоминаниям бывших стиляг, героев документальной книги «Стиляги: Как это было», «наклеивали толстую мягкую подошву и еще гофрировали ее сбоку»[172 - Литвинов 129.]. Известный советский модельер Александр Игманд вспоминал о еще более экзотической практике обувщиков на дому: «У меня был один знакомый по прозвищу Шнапс, который из обыкновенных туфель делал платформы. Он разрезал покрышки для машин, вырезал по контуру обуви и пришивал к ботинкам. В народе такие туфли назывались танками – они были на шинах толщиной пять-шесть сантиметров»[173 - Юшкова 33–34.]. Литераторы Петр Вайль и Александр Генис считали, что эта обувь наиболее соответствовала «принципам раскрепощения личности»[174 - Вайль, Генис 65.]. Действительно, мощная рифленая подошва позволяла спокойно преодолевать лужи и слякоть. Свобода же в начале оттепели выражалась в возможности игнорировать обязательный атрибут межсезонья – галоши. Они у «поколения ХХ съезда», который развенчал культ личности Сталина, считались чем-то допотопным и ненужным. Кроме того, на рубеже 1950–1960?х годов советские «мокроступы» вошли в конфликт с остромодной в прямом и переносном смысле обувью. Так, поэт Евгений Рейн, выбирая наиболее значимые признаки времени хрущевских реформ, писал в стихотворении «Шестидесятые» (1978):

И остроносые ботинки,
И длиннохвостые блондинки…
Вас, бледноватые картинки,
Я вызываю на парад.

В конце 1950?х самым серьезным событием в западной моде стал резкий переход от закругленной формы обувного носка к заостренной. Кроме того, «остроносые ботинки» завершили вытеснение из гражданской мужской одежды военизированного стиля. В 1920?х – начале 1950?х годов с ним ассоциировались высокие сапоги. В годы нэпа, когда в сравнении с периодом революции и Гражданской войны несколько улучшилось обеспечение городского населения одеждой и обувью, в гардеробе мужчин появились ботинки «шимми», или «джимми», чаще всего сделанные из светлой, почти желтой кожи. Даниил Хармс записал в дневнике в сентябре 1926 года: «Купил сапоги „Джим“ в Гостином дворе, Невская сторона, магазин 28»[175 - Хармс 439.]. В желтых ботинках разыскивал сокровища тещи Кисы Воробьянинова великий комбинатор Остап Бендер, главный герой романа «Двенадцать стульев». Эта обувь потрясла провинциальную мадам Грицацуеву и показалась ей особой приметой внешнего облика Бендера. Однако сотрудник газеты «Станок» не согласился с мнением брошенной Бендером «знойной женщины» и заявил: «Я сам в желтых ботинках. В Москве еще двести тысяч человек в желтых ботинках ходят»[176 - Ильф, Петров 1:262.]. О популярности этой обуви повествует и фольклор: молодежь во второй половине 1920?х вдохновенно распевала песню с такими словами:

Я Колю встретила на клубной вечериночке.
Картину ставили тогда «Багдадский вор».
Оксфорд сиреневый и желтые ботиночки
Зажгли в душе моей негаснущий костер.

Но в конце 1920?х человек в ботинках «шимми» уже выглядел как представитель «сословия бывших». Пантелеймон Романов в романе «Товарищ Кисляков» выделил следующие детали облика «общипанного интеллигента»: «На нем… прорезиненное пальто, порыжевшее от солнца, фуражка и на ногах вместо сапог краги бутылочной формы с ремешками, надевавшиеся как голенища к башмакам»[177 - Романов 290.]. Шнурки на обуви были в узелках, «каблуки у башмаков, съеденные с одной стороны асфальтовыми тротуарами, имели жалкий вид и были рыжие, так как не хватало терпения каждый раз чистить их сзади»[178 - Романов 366.]. Неудивительно, что бывший инженер, а после революции музейный работник Ипполит Кисляков внешне одобрительно относится к предложению своего нового начальника, выдвиженца из рабочих, носить вместо башмаков сапоги: «Как доношу, так куплю сапоги, – сказал Кисляков, и ему показалось, что его костюм действительно излишне франтоват»[179 - Романов 404.]. Сапоги вновь становились камуфляжной деталью внешнего облика, средством демонстрации лояльности к новой стилистике повседневности, диктуемой территориальными перемещениями первых пятилеток.

Популярная обувь 1930-х годов: сапоги кожаные и кирзовые, белые парусиновые туфли. Личный архив Н. Б. Лебиной

Начищенные ботинки вернулись в быт горожан во второй половине 1930?х годов в контексте эстетических ориентиров сталинского гламура как составляющей большого стиля. Но в 1940–1950?х под влиянием возрастания статуса «человека военного», а отчасти и в связи с нехваткой обуви гражданского образца мужчины вновь стали носить, а может быть, и просто донашивать сапоги. Известный океанолог и поэт-песенник Александр Городницкий вспоминал: «В начале десятого класса в нашей школе появился ладно скроенный молодой подполковник… Его литая фигура, туго обтянутая новенькой гимнастеркой с яркими полосками орденских колодок, зелено-черное мерцание погон, портупеи и начищенных до предельного блеска сапог безоговорочно покорили и наши мальчишеские сердца… Нельзя забывать, однако, что для нас, школьников военного поколения, облик боевого офицера был тогда главным идеалом. Не в пример Белинскому „титло литератора“ заслонялось от нас „блеском мундиров и мишурой эполет“»[180 - Городницкий 52–53.]. Одновременно после Великой Отечественной войны сапоги стали атрибутом «криминальной моды», детали которой можно реконструировать по материалам воспоминаний поэтов-шестидесятников. Городская шпана во второй половине 1940?х – начале 1950?х предпочитала носить черное, желательно двубортное драповое пальто, белый шелковый шарф, серые буклированные кепки с гибким козырьком, широкие брюки, почти клеш, обязательно заправленные в начищенные сапоги[181 - Рейн 270; Бобышев 80.]. Поражает эклектика этого модного набора – сочетание псевдоэлегантности, уголовной бравады и копирования стиля «фронтовика». На старой семейной фотографии, сделанной в воскресный день 1952 года на углу Мойки и Невского проспекта, я с удивлением обнаружила, что мой отец, инвалид войны, уже тогда работник системы Академии наук, одет почти по такой моде. Правда, без белого шарфа и в пристойной кепке. Но начищенные до блестка сапоги присутствовали.

К середине 1950?х годов внешний облик горожан изменился, кончилась эпоха сапог, вошли в моду элегантные остроносые ботинки. У Василия Аксенова в повести «Коллеги» есть показательная фраза: «Крепкие башмаки, но – Боже! – неостроносые! Сложная проблема элегантности»[182 - Аксенов 2002 135.]. Советские обувщики, правда, не поспевали за модой. Мужские полуботинки фабрики «Скороход», например, в конце 1950?х годов не только не соответствовали новым эстетическим требованиям, но были вообще малопригодны для носки, так как весили 1 кг 200 г каждый! Ситуацию немного улучшала попадавшаяся на советских прилавках импортная обувь. На рубеже 1950–1960?х она, конечно, была предметом повышенного спроса. Анатолий Найман вспоминал, что внезапно понадобившиеся ему остроносые венгерские туфли можно было купить только через знакомую продавщицу. Неудивительно, что в конце 1950?х годов человек, обутый в узконосые ботинки, привлекал к себе повышенное внимание, как отмеченный знаком особой элегантности. Актриса Татьяна Доронина, описывая свою первую встречу в 1958 году с актером БДТ Павлом Луспекаевым, вспомнила, что ее буквально сразил вид его обуви: «Я смотрю и вижу именно ботинки. Я боюсь поднять глаза. Я уставилась на эти узконосые модные черные ботинки со шнурками»[183 - Евтушенко.]. По воспоминаниям Евгения Евтушенко, примерно в это же время «в одном рабочем клубе на сцену начали выскакивать дюжие молодцы с красными повязками, которым в моих остроносых ботинках почудился вызов пролетарскому вкусу»[184 - Доронина 201.]. В начале 1960?х годов в СССР появилась австрийская и английская обувь. Единственным ее недостатком была дороговизна. Современники вспоминали, что в 1961 году супермодные остроносые английские туфли из?за своей высокой цены «спокойно лежали» на полках советских магазинов. Отечественные же остроносые ботинки стали делать лишь в начале 1960?х годов. Первыми в стране надели советские строгие туфли из черного хрома с зауженным носком ленинградские мужчины. Такую обувь начала изготавливать городская обувная фабрика «Восход». Конечно, привычные, удобные и практичные галоши надеть на остроносые ботинки – знак хрущевской оттепели – практически невозможно.

Еще больше проблем возникло у женщин, ведь модная обувь конца 1950?х годов обладала в дамском варианте еще и новой формой каблука. В Европе ее называли шпилькой, а в СССР иногда именовали «гвоздиком» из?за расположенного внутри металлического штыря. Туфли такого фасона были сначала только импортными. Отечественные производители приблизились к освоению новых тенденций в 1960?х. Советская пресса уже рассказывала о многообразии изделий обувщиков, перечисляя «элегантные вечерние туфли из замши и лакированной кожи на каблуке, который модницы называют шпилькой, «различные туфли на тонком среднем каблуке, туфли разных фасонов и цветов с каблуком от 25 до 75 мм, с закрытым и открытым носком, с закрытым и открытым задником»[185 - ЛП 1960a.]. В реальности половина всей выпускаемой обуви пока еще шилась по моделям 1954–1958 годов, что вызывало резонное недовольство женщин. Они писали в газеты: «Считаем, что женщины – не футболисты и достойны более изящной обуви»[186 - ЛП 1961c.]. В то же время галош и бот, в которые спокойно прятались относительно старомодные туфли на толстых, массивных каблуках, хватало. Это позволяло обуться по погоде и без особых затрат.

К середине 1960?х в СССР выпускали уже достаточное количество модных туфель с острыми носами и на шпильках. Эта мода «записала» свой след прямо на тротуарах городских улиц: острые каблучки летом буквально протыкали размягчавшийся под лучами летнего солнца асфальт. Модная женская обувь упомянута в песне из знаменитого в 1960?е годы «дворового цикла» композитора Аркадия Островского и поэта Льва Ошанина. Молодой Иосиф Кобзон пел:

В туфлях на гвоздиках, в тоненьком свитере,
Глупая, мучит тебя лишь одно:
Как бы соседи тебя не увидели
Да старики, что стучат в домино.

Но вожделенные шпильки/гвоздики порождали серьезные бытовые проблемы. Журнал «Работница» летом 1961 года развернул дискуссию о том, в каких случаях следует носить «изящные босоножки без задника на каблучках „шпилька“». Женщины считали их пляжными, но изумлялись довольно высокой цене. Журнал же разрешил сомнения следующим образом: «Современная мода предлагает фасон туфель на тонком каблучке без задника. Их можно надевать с нарядным платьем. Для пляжа эти туфли не годятся хотя бы уже потому, что они на высоком каблучке»[187 - Работница 1961c 30.]. Еще сложнее оказалось вписать модную женскую обувь в осенне-зимнее городское пространство. Газетчики начала 1960?х отмечали: «Вкусы меняются – многие предпочитают теперь носить обувь с зауженным носком и тонким каблуком, а попробуйте найти галоши к ней!»[188 - ЛП 1961d.] На «Красном треугольнике» попытались наладить производство женских резиновых галош для туфель с каблуком-шпилькой[189 - ЛП 1962c.]. Но идея оказалась абсурдной. Наверное, кто-нибудь все же осознал, какой опасности подвергались женщины, которых собирались обуть в эти изделия. Ведь и боты, и галоши должны были надеваться на туфли со шпилькой, иногда достигавшей 12 см: балансирование на таком двухслойном каблуке – номер почти смертельный. По-видимому, до массового выпуска таких бот и галош дело не дошло. Их не помнила ни одна женщина из моей семьи.

Окончательную точку в более чем вековой городской жизни «обуви для обуви» поставила программа химизации народного хозяйства, реализованная в годы оттепели. По решению майского пленума ЦК КПСС 1958 года производство туфель и ботинок из искусственной кожи выросло в 2,3 раза, а изделий на микропористой подошве – в 40 раз[190 - КПСС 1971 327.]. Это был своеобразный ответ власти стилягам. Они в начале 1950?х уже носили обувь на светлой, чаще всего белой, микропоре, которую называли «манной кашей». Эта подошва действительно позволяла ходить в сырую погоду без галош. В начале 1960?х годов на микропоре, правда более сдержанного цвета, стали ходить все. В годы хрущевских реформ в пространстве советской повседневности возник и новый, унисексуальный вид обуви. Произошло это в значительной мере благодаря «химизации народного хозяйства». Вершиной советского обувного искусства стали разработанные в осенне-зимний сезон 1961/62 боты (ботинки) из прорезиненного войлока на толстой резиновой подошве, в быту из?за своей скучной рациональности получившие название «прощай, молодость»[191 - ЛП 1962c.]. Боты были не слишком элегантными, но дешевыми в сравнении с импортными утепленными ботинками и удобными. Литератор Дмитрий Бобышев вспоминал друга своей молодости Володю Швейгольца, который совершенно серьезно заявлял: «Пока молодой, носи с юмором боты „прощай, молодость“, причем на размер больше: тепло и дешево, и в гостях, легко скинув их, не натопчешь»[192 - Бобышев 116–117.]. Серийное производство бот в мужском и женском варианте началось в 1963 году[193 - ЛП 1963a.]. Поносила такие, по сути дела, утепленные галоши и моя мама. Школа милиции, где она преподавала уголовное право, уголовный процесс и только появившуюся тогда криминологию, переехала в 1961 году из здания на Мойке в центре Ленинграда в пригород – Стрельну. Поездка на работу занимала почти два часа. Только что вошедшие в моду высокие зимние сапожки сразу превратились в дефицитный товар. Женщины нашей семьи принципиально не хотели стоять в очередях. Старшему поколению это напоминало блокадные практики, а я была из числа юных снобов – полуинтеллектуалов 1960?х годов, презиравших всякие там «тряпки-тапки». К тому же «прощай, молодость» хорошо грели ноги и не скользили. Кроме того, перед походом на лекцию мама надевала изящные туфли, которые так и «жили» в ее рабочем столе.

Исчезновение галош из городской бытовой культуры сопровождалось появлением новых поведенческих стереотипов. Своеобразным знаком повседневности эпохи оттепели стала сменная обувь. Практика снимать уличную обувь в помещении коснулась прежде всего школьников, а также широко распространилась в приватном пространстве квартир. Эти факты трудно обнаружить в источниках официального происхождения. Однако опубликованные мемуары, источники устного происхождения и художественная литература сохранили об этом память. Сначала женщины меняли сапожки на микропоре, предназначенные для ношения без обуви, на туфли в театре. Но этот поведенческий код был калькой с манеры сдавать на вешалку галоши и поэтому спокойно воспринимался коренными горожанами. Иной характер имела появившаяся практика снимать уличную обувь в гостях. В дохрущевскую и раннехрущевскую эпоху горожанин сбрасывал в прихожей грязные галоши и проходил в комнаты. С появлением специальных осенне-зимних ботинок на микропоре люди считали возможным находиться в гостях без обуви вообще. Внедрение этой привычки вызывало раздражение в многопоколенных городских семьях. Иосиф Бродский вспоминал, что его мать всегда возражала против того, чтобы дома ходили в носках. Она требовала, чтобы и домашние, и гости надевали тапочки. Мать, писал поэт, «считала эту привычку (ходить без обуви. – Н. Л.) невоспитанностью, обычным неумением себя вести»[194 - Бродский 421.].

Мужчина в костюме, галстуке и носках – знаковая фигура в контексте гостевого общения, проявившаяся на рубеже 1960–1970?х годов. Произошедший здесь слом повседневности многим казался посягательством на культурно-бытовые традиции города со стороны мигрантов из села, лимитчиков, провинциалов. Эта деталь точно подмечена в повести Владимира Кунина «Ребро Адама», написанной, правда, в 1980?е: в ней командировочный из провинции

Евгений Анатольевич осторожно переступает порог и сразу же автоматически снимает полуботинки, оставаясь в носках.

– Эй, эй! Немедленно прекратите этот стриптиз! – прикрикивает на него Нина Елизаровна. – В нашем доме это не принято.

– Что вы, что вы… Как можно?

– Я кому сказала – обувайтесь! Тоже мне, герой-любовник в носочках![195 - Кунин 87.]

Несмотря на внешнюю курьезность многого из вышесказанного, в крахе галош и возвышении синтетической обуви закодирован глубокий семантико-семиотический смысл, имеющий как общецивилизационные, так и конкретно-исторические характеристики. Акт снимания обуви и почти насильственное обряжение в чужую в поле традиционных культур всегда носил знаковый характер. В советском же бытовом пространстве он маркировал, с одной стороны, скрытую агрессивность нового частного пространства – отдельной квартиры, в первую очередь хрущевки; с другой – излишнюю деинтимизацию предметов личного пользования (домашних тапочек).

Галоши в контексте перемен, порожденных оттепелью, утратили приоритетное положение на улицах городов, переместились в сельское, а скорее даже в садоводческое пространство как предмет, полностью лишенный эстетики и предназначенный для особо грязных работ. Однако это вовсе не означало, что резиновая обувь в целом стала сдавать свои позиции как комфортный и в какой-то степени модный элемент внешнего облика человека второй половины ХХ века. Напротив, советская резиновая промышленность наращивала темпы производства. Так, если в 1950 году в СССР выпускали обувных изделий, предохраняющих от влаги и грязи, на 417 млн рублей, то в 1967 году – на 687[196 - Народное хозяйство 1968 721.]. Дизайнеры и производственники осваивали новые виды обуви. В 1961 году появились «баскетбольные ботинки с эластичной стелькой из микропористой резины на текстиле», более известные как кеды[197 - Матвеева 37.]. Еще в конце 1950?х в СССР начали поставлять текстильные ботинки на резиновой подошве, сделанные в Китае. Они оказались очень востребованным товаром, использовались не только для спортивных занятий, но и как туристическая обувь. В 1966 году на экраны страны вышел документальный фильм режиссера Игоря Бессарабова «Возьмите нас с собой, туристы». Музыкальным фоном короткометражки была песня «Кеды» композитора Александра Флярковского на слова поэта Леонида Дербенева. Это был гимн уже советским изделиям из резины и текстиля:

В кедах можно вслед за песенкой шагать
По асфальту, по траве, среди болот,
В кедах можно даже по небу летать,
Если к ним еще добавить вертолет.
По всей земле пройти мне в кедах хочется,
Увидеть лично то, что, то, что вдалеке.
А ты пиши мне письма мелким почерком,
Поскольку места мало в рюкзаке.

Однако самым значительным достижением советских обувщиков стало массовое изготовление цельнорезиновой обуви, которая надевалась непосредственно на ноги. Это были разного вида сапоги и утепленные боты. Их производство осуществлялось благодаря научно-техническому прогрессу – вулканизированной резине придавали нужное очертание в специальных пресс-формах. По сравнению с клеевой формованная обувь не лакировалась отдельно, но была более устойчивой к износу, резиновая облицовка прочнее скреплялась с подкладкой. Полимерные материалы – бренд хрущевских оттепельных преобразований – облегчали переход к формовке резины.

Осенью 1969 года в Москве состоялась международная выставка «Обувь-69». Сохранившийся каталог поражает великолепием именно резиновой обуви советских производителей. Продукция «Красного треугольника» и «Красного богатыря» демонстрировала стремление производственников «к внешневидовому сближению кожаной и резиновой обуви (силуэт, форма каблука, создание фактуры резин, имитирующих кожи, и т. д.)»[198 - Международная выставка 56.]. Непромокающие сапоги для женщин и детей выпускались в разных цветовых решениях: коричневые, белые, зеленые, красные, что было совершенно непривычно для советского потребителя, воспитанного на черных галошах с малиновой подкладкой. Совершенствовались и пресловутые ботинки «прощай, молодость». Как писали советские дизайнеры в каталоге выставки «Обувь-69», для верха резиново-текстильной обуви теперь применяются «фактурные текстильные материалы, вельвет в крупный и мелкий рубчик»[199 - Международная выставка 58.]. Трудно сказать, доходило ли все это резиновое и резиново-текстильное великолепие до рядового потребителя в достаточных количествах, но сталинские штампованные грубые галоши к концу оттепели превратились в реальный анахронизм. Под воздействием научно-технического прогресса происходило технологическое и стилистическое преображение резиновой обуви, менялись ее модный статус и утилитарная ценность.

Дикари

Одежда как гарантия приватности досуга

О толковании в русском языке слова «дикарь» («дикари») можно узнать даже из составленного в середине XIX века словаря Даля. Прилагательное «дикий» означает «в природном виде состоящий, не обработанный человеком, невозделанный, природный; необразованный; неручной; необузданный, свирепый; суровый; застенчивый, чуждающийся людей…». А существительное «дикарь» уже при жизни Даля часто использовалось в переносном смысле: «Он живет дикарем, почти затворником, не выходит в люди, чуждается их…»[200 - Даль 1:432.] В советском лингво-бытовом пространстве получило специфическое применение иносказательное содержание давно устоявшейся лексической единицы «дикарь». Именно потому филологи относят это понятие к новообразованиям 1960?х годов: «Дикарь. О том, кто отдыхает, путешествует без путевки, неорганизованно, в частном порядке»[201 - НСИЗ 1971 157.]. Формулировка «в частном порядке» характеризует ощутимое наличие элементов приватности в структуре и содержании досуга советских людей, что не слишком соответствовало коммунистическим воззрениям.

В контексте раннебольшевистского дискурса досуг рассматривался как некое организованное мероприятие ради оздоровления в первую очередь «социально ценных» индивидуумов. Неудивительно, что дома отдыха и санатории, появившиеся в России после 1917 года, в первую очередь предназначались для рабочих и членов партии коммунистов. Первое такое учреждение начало функционировать в Петрограде в октябре 1919 года. Газета «Петроградская правда» писала: «Открытие домов отдыха – начало создания новых условий жизни для трудящихся. Это первый камень того грандиозного здания, где со всеми удобствами будут отдыхать те, кто заслужил отдых»[202 - ПП 1920.]. На знаменитом еще в царской России Сестрорецком курорте в окрестностях Петербурга, судя по дневнику Корнея Чуковского, летом 1924 года одновременно отдыхало по 500 рабочих: «…для них оборудованы ванны, прекрасная столовая (шесть раз в день – лучшая еда), порядок идеальный, повсюду в саду ящики „для окурков“»[203 - Чуковский 276–277.]. В 1925 году одна из отдыхающих в Сестрорецке делилась впечатлениями в письме родственникам в Ташкент: «Не успела выйти из больницы, как мне уже больница приготовила место в Сестрорецком курорте. Находимся в сосновом лесу, воздух замечательный, кормят пять раз в день, питание шикарное, лечение по всем специальностям. Получаю уколы мышьяка, пью „Ессентуки“, словом, попала в рай земной на полтора месяца»[204 - Измозик 274.]. Санатории и дома отдыха для рабочих функционировали и на юге – в Крыму, на Кавказе. Но туда в 1920?х годах рядовые пролетарии ездили нечасто. На заседании фабричного комитета одной из ленинградских фабрик в мае 1926 года отмечалось, что на южные курорты – в Ялту, Форос, Сочи, Гагры, Кисловодск – предприятие могло приобрести всего одну путевку на весь летний сезон[205 - Полтора века 149–150.].

Рабочие, получавшие путевки, невольно приобщались к отдыху по режиму. В санаториях все подчинялось лечебным целям. Пребывание на пляже именовалось «водными процедурами» и «солнечными ваннами». Купались и загорали организованные отдыхающие в определенное время, в строго отведенных местах, четко разделенных по половому признаку. У них не было необходимости показывать свое тело в лучшем виде, чему мог бы способствовать особый наряд для отдыха на воде.

Обыватель, не охваченный системой организованного отдыха, вообще не утруждал себя мыслями о пляжной одежде. Михаил Булгаков в фельетоне «Шансон д’эте» (1923) писал: «В воскресенье – чистый срам. Голье, ну в чем мать родила, по всей реке лежат»[206 - Булгаков 1989 355.]. Иностранцы, посещавшие СССР в конце 1920?х, отмечали «голые пляжи» в Москве и Ленинграде, разделенные на условные мужские и женские зоны. Купальники же, в которых плавали пока еще нечастые интуристы, вызвали изумление и отторжение[207 - Подробнее см.: Щеглов 540–541.]. Нудизм в данном случае был проявлением естества, а особые костюмы для плавания, напротив, воспринимались как подчеркивание сексуальности, характерной для нэпманской буржуазии. Пляж в большевистском дискурсе расценивался как пространство для совершенно конкретной цели – бодрящего и гигиенического контакта с водой.

В мировой же практике в это время можно было увидеть специальные одежды для досуга на морских пляжах, которые постепенно превращались в публичные места. На Западе уже в 1920 году началось фабричное производство сплошных женских купальников. В 1928 году Эльза Скьяпарелли в Париже открыла специальный магазин спортивных товаров. В их числе были и яркие вязаные, часто из натуральной шерсти, женские купальные костюмы с юбочками и специальные, длинные, обтягивающие фигуры мужские трусы для плавания. Их позднее стали называть «боксерами». Такие предметы гардероба в СССР в 1920?х годах могли приобрести лишь люди, имеющие связи с заграницей или не гнушающиеся покупать контрабандный товар: крупные хозяйственники, обласканные советской властью деятели литературы и искусства, нэпманы. Они поддерживали сложившийся еще до революции внешний облик неорганизованных курортников и на рубеже 1920–1930?х годов блистали на южных курортах чесучовыми костюмами и канотье, белыми батистовыми платьями и широкополыми шляпами, а главное, особыми купальными принадлежностями.

Однако постепенно особые наряды для пляжа становились редкостью: в государстве строящегося социализма частная инициатива по найму и сдаче жилья пресекалась, перманентно существовала карточная система распределения продуктов, было все меньше людей, способных позволить себе выезд на юг без государственных дотаций в виде путевок. В условиях сталинской повседневности изменилась и практика предоставления бесплатного отдыха даже нуждающемуся труженику. Путевки начали давать лишь передовикам производства. Один из современников зафиксировал эту ситуацию в юношеском дневнике, относящемся к 1933 году: «17 июля. Я в отпуске <…> Решил разузнать в заводской страхкассе, нельзя ли достать платную путевку в какой-либо дом отдыха. Там сидела высокая, упитанная женщина в красном платке. С ней разговаривали какие-то двое, очевидно, рабочие. Она широко, беспрестанно и приветливо улыбалась, щуря заплывшие глазки <…> И той же улыбочкой по инерции обласкала меня <…> Я высказал свою просьбу. „А кем вы работаете?“ – вновь спросила она, очень ловко сгоняя с лица улыбку, хотя и не утрачивая прежней приветливости. „Счетоводом“, – ответил я. „Фи! Служащий… нет, нет, ничего для служащих нет!“»[208 - Маньков 149.]

В советском довоенном обществе сложилась и определенная иерархия оздоровительных заведений, в зависимости от ведомств, их финансировавших. Подтверждением этих априори известных практик служат источники из личного архива нашей семьи. У моих родственников ни одного, ни устного, ни письменного, свидетельства об отдыхе в 1930?х годах в советских санаториях нет. Единственное, что могли позволить себе бабушка с дедушкой по материнской линии, – это поездка на отдых в Псковскую область, в деревню Лябино, в 1932 году. Туда деда, служившего в милиции, ранее посылали на борьбу с кулацкими бандами. Помню его рассказ, как он мерз в засаде зимой и для согрева жевал застывший кусок сала, казавшийся даже сладковатым на морозе. Бабушка же моего мужа – Ольга Захаровна Годисова (1899–1944), о трагической судьбе которой я немного расскажу в этюде «Смерть», в 1930?х годах неоднократно отдыхала в цековских санаториях. Об этом свидетельствуют многочисленные письма к маленькому сыну – Никлену Петровичу Годисову (1925–2010), отцу моего мужа, и фотографии из мест отдыха сталинской партийной номенклатуры. Мальчик в это время тоже жил в лечебных заведениях для детей партийных работников. Трогательно и в то же время страшно выглядят выдержки из переписки матери и 12?летнего сына в 1937 году. «Это вид видный из одного окна нашей палаты крыша кабинета врача и гора верблют. а в правом углу кусочек бухгалтерии, – пишет маленький Никлен, – Мама живи поправляйся и крепни для борьбы с врагами притаившихся в рядах партии и в комсомоле».

Мать отвечает: «А живем мы в особенное время, и дети у нас должны быть особенные, лучше, чем везде. Они должны быть здоровые и очень крепко любить социализм»[209 - Из личного архива Н. Б. Лебиной и О. Н. Годисова.]. Я не сомневаюсь, что и Ольга Захаровна, и ее сын, мой свекор, не без медицинских оснований жили в санаториях – деталей их недугов немало в переписке. Однако другая половина наших родственников даже не могла приблизиться перед войной к системе «доступного и бесплатного» советского здравоохранения. Здесь царили негласные правила уже сформировавшегося «большого стиля». Моего деда после контузии, полученной во время захвата вооруженного преступника в 1937 году, никто не лечил. Просто уволили из милиции как инвалида, что, вероятно, и спасло ему жизнь в период репрессии. Со своими болячками Николай Иванович Чирков мог устроиться лишь учеником токаря на завод. Отказались даже мобилизовать в армию в начале войны. Обратно в милицию взяли только в 1942 году – почти умирающего от голода, но все-таки опытного оперативника. Это спасло жизнь в блокадном Ленинграде.

Во второй половине 1930?х годов номенклатурных санаториев становилось все больше, и основным видом одежды для отдыха в Советском Союзе считались пижамы. Любопытно, что они существовали и в первых советских здравницах для рабочих. Чуковский писал об особых полосатых казенных костюмах, предоставляемых отдыхающим пролетариям в Сестрорецком курорте[210 - Чуковский 276–277.]. Специальная же одежда для купания, как для женщин, так и для мужчин, предназначалась в первую очередь для спортсменов.

Письмо с Кавказа. 1930?е. Личный архив О. Н. Годисова и Н. Б. Лебиной

Письмо с Кавказа. 1930?е. Личный архив О. Н. Годисова и Н. Б. Лебиной

Десталинизация быта привела к тому, что люди начали сами, без путевок, уезжать на время отпусков – прежде всего на юг. Людей, отдыхавших таким образом, уже в середине 1950?х стали называть «дикарями». Через несколько лет, в середине 1960?х годов, это название, как писала «Литературная газета», «настолько вошло в обиход, что его уже можно употреблять без кавычек. А вошло оно потому, что дикари – наиболее многочисленная из категорий отдыхающих, выбирающих маршрут по своему вкусу»[211 - ЛГ 1966b.]. Питерский историк Михаил Рабинович вспоминал, как в середине 1950?х они с женой поехали отдыхать в Крым: «Никаких путевок у нас не было, – писал мемуарист, – и мы поехали „дикарями“. Добрались благополучно до Коктебеля… и в тот же день сняли комнату с „питанием“»[212 - Рабинович 348.]. На юге в сезон часто сдавали не комнаты, а койки (спальное место). Долгое время цена на них не менялась: до хрущевской денежной реформы 1961 года она равнялась 10 рублям (пятидесятиграммовое мороженое-эскимо тогда стоило 1 рубль 10 копеек), а затем – 1 рублю. Частный сектор – пока не совсем нелегальный, но довольно разветвленный – обеспечивал и жильем, и едой, правда, уже за дополнительную плату. Ныне удивляет неприхотливость неорганизованных курортников. Звезда ленинградского балета 1960–1970?х Габриэла Комлева вспоминала, как она приехала в 1958 году в Крым по курсовке – документу, обеспечивающему лечение в санатории без жилья и питания. По совету многоопытных беспутевочных отдыхающих балерина попросила врача выписать в виде лечебной процедуры сон на пляже. Так у нее появилась легальная койка прямо на берегу моря. «Пляж по сути был моим домом, – пишет Комлева. – Свои вещи я хранила у знакомых»[213 - Комлева 115.]. Такое «жилье» требовало «спецодежды» – хорошего купального костюма. О появлении этих новых реалий жизни человека советского, связанных с деструкцией бытовых устоев сталинского «большого стиля», на официальном уровне впервые поведал Сергей Михалков.

В сентябре 1958 года на сцене московского Театра имени М. Н. Ермоловой с успехом прошла премьера михалковской пьесы «Дикари». Так драматург окрестил людей, приехавших на собственных машинах к Черному морю и расположившихся жить в палатках прямо на берегу. Действительно, в конце 1950?х традиционные для советского общества формы досуга дополнились длительными поездками на автомобилях. До Великой Отечественной войны обыватели чаще всего, как зеваки, наблюдали на улицах больших городов СССР редкие машины, в основном иностранного производства. В 1940 году в СССР было выпущено всего 5500 легковушек[214 - Страна Советов 86.]. После Победы количество автомобилей в частном пользовании стало расти. Появились трофейные, а главное, новые отечественные машины: сначала «Москвич», относительно доступный для рядового потребителя. Бывший питерский стиляга Олег Яцкевич вспоминал: «Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. У меня в пятьдесят восьмом году умерла мама – рано очень. Мамуля оставила мне большую кучу денег, как тогда казалось. На самом деле там была не такая и большая куча, но я купил себе „Москвич-401“. Это было событием»[215 - Литвинов 72.]. Почти одновременно появилась и знаменитая «Победа».

Хрущевское руководство выстраивало свою иерархию автомобилей. В декабре 1956 года начался выпуск автомашины «Волга», а с конца 1957?го – разработка народного автомобиля эпохи десталинизации, «Запорожца». Примерно тогда же дальние поездки на собственных автомобилях уже рассматривались как реальная форма отдыха советских граждан. Уже в марте 1955?го «Ленинградская правда» сообщала читателям, что скоро на Кавказе откроются пансионаты «по обслуживанию граждан, приезжающих на курорты на своих автомобилях»[216 - ЛП 1955с.]. Автотуризм пропагандировался и в кино. В 1957 году на экраны страны вышел фильм «К Черному морю», снятый режиссером Андреем Тутышкиным по сценарию Леонида Малюгина. Главные роли исполняли юная Изольда Извицкая, звезда фильма Григория Чухрая «Сорок первый», и Анатолий Кузнецов, будущий знаменитый Федор Сухов из «Белого солнца пустыни». Герои кинокомедии на собственных машинах ехали отдыхать и праздновать свадьбу на юг. Идеи доступности автотуризма предлагались и молодежи, не имевшей собственных машин. В наиболее яркой форме это сделано в фильме «Друг мой, Колька!» (1961), дипломной работе позднее известных режиссеров Алексея Салтыкова и Александра Митты. Действие происходило в обычной советской школе, в которой появился новый пионервожатый, по совместительству шофер автобазы. Совершенно чуждый формализму и не владеющий педагогической риторикой, вожатый, роль которого играл Кузнецов, завоевал сердца школьников именно идеей восстановить старый грузовик и поехать на нем в Крым. Фильм был популярен в 1960?е еще и потому, что в нем звучали песни на стихи Булата Окуджавы.