Пассажиры колбасного поезда. Этюды к картине быта российского города: 1917-1991

К 1960 году производство легковых автомобилей в СССР выросло по сравнению с 1945?м почти в 28 раз, достигнув 139 000 в год. Соответственно, больше стало и автовладельцев. Уже в первом издании «Краткой энциклопедии домашнего хозяйства» (1959) имелась статья, посвященная автомобильному туризму как «популярному виду отдыха и путешествий». Авторы энциклопедии давали автотуристам ряд советов, определяемых прежде всего уровнем тогдашнего автосервиса. Это касалось установки дополнительных багажников, где необходимо разместить запасные канистры с бензином и маслом, а также формирования автогруппы из машин одного типа, что позволило бы «брать (в путешествие. – Н. Л.) значительно меньше запасных частей»[217 - КЭДХ 1959 642.].

Сложности, сопровождавшие взаимоотношения советского человека с автомобилем, следовали из развития плановой экономики. Но уже само их наличие позволяет утверждать, что в СССР в обыденной жизни появились предметы, характерные для западных бытовых стандартов, которые основаны на четком разграничении публичной и приватной сферы (притом что последняя постоянно расширяется). Об этом свидетельствовала и михалковская пьеса «Дикари». Ее героини закапывают на месте своей стоянки бутылку из-под шампанского со следующей запиской: «„В здоровом теле – здоровый дух!“ Мы, презирающие и осуждающие все виды отдыха, кроме „дикого“, заявляем, что это место на берегу Черного моря открыто 20 июля 1956 года и в тот же день закреплено за нами пожизненно. Каждый год обязуемся мы, используя для этого все средства и возможности, отдыхать именно и только здесь!»[218 - Михалков 132–133.] Записку можно расценивать как своеобразный меморандум поколения шестидесятников, «детей ХХ съезда», тем более что дата проведения антисталинского партийного форума и появления героев пьесы Михалкова на Черноморском побережье – 1956 год – совпадают. Нелепо было произносить подобные клятвы в строгих костюмах и тем более в полосатых пижамах – атрибуте сталинского организованного отдыха. Неудивительно поэтому, что Михалков тщательно описал в авторских ремарках к спектаклю внешний облик своих героев. Это синие сатиновые брюки спортивного покроя и безрукавка-сеточка, выгоревшие от солнца короткие штаны и майка неопределенного цвета, а иногда и только одни помятые белые брюки при полностью обнаженном торсе. Кроме того, важнейшая деталь сценического интерьера – красные и желтые плавки и купальники, которые периодически сушатся на веревке, протянутой между двумя деревьями. Как протест против бытовых канонов отдыха по-сталински звучит и песня «дикарей» из михалковской пьесы. При этом детали внешнего облика отдыхающих по-новому дважды упоминаются в тексте:

На побережье всех морей
Ты можешь встретить «дикарей»,
И повсеместно
Они под звездным небом спят
И отдыхают как хотят,
Живут чудесно!
Коль ты назвался «дикарем»,
Ты не пасуй перед дождем,
Не хнычь напрасно!
И не смотри, как ты одет
И что сегодня на обед,
Ведь жизнь прекрасна!
Всего лишь только тридцать дней
Мы ходим в шкуре «дикарей»,
Живем на славу!
Кто честно трудится весь год,
Тот по-дикарски, без забот,
Живет по праву!
Курорты нам не по душе.
Для нас ведь рай и в шалаше,
В простой палатке.
Пускай иные говорят,
Что в голове у «дикаря»
Не все в порядке!..[219 - Михалков 128–129.]

Конечно, дух пуританства, еще царивший на советских сценах в середине 1950?х годах, не позволил михалковским героям появиться перед зрителем в купальниках и плавках. Но можно утверждать, что пляж как место отдыха менял свой характер. Естественная открытость тела презентовалась в новом пространстве, все больше и больше обретавшем черты достаточно публичного места, где было необходимо и возможно демонстрировать и гендерные отличия, и коммуникативные способности в выгодном свете.

До Второй мировой войны западные модельеры предлагали женщинам появляться на пляже в цельнокроеных костюмах с открытыми спиной и грудью. В середине 1940?х годов практически одновременно два французских дизайнера – Жак Эйм и Луи Реар – создали купальники, состоящие из двух частей: бюстгальтера и трусов. Первоначально этот фасон назывался «Атом». После взрыва в 1946 году американской атомной бомбы в Тихом океане на атолле Бикини супероткровенный женский пляжный наряд получил имя печально знаменитого кораллового острова. Бикини быстро распространилось в Европе. Его женственный вариант с отделкой оборками продемонстрировала юная Брижит Бардо в фильме «И бог создал женщину» (1956)[220 - Кирсанова 2004 99.].

В США в большинстве штатов бикини находилось под запретом до середины 1960?х годов. В СССР, как ни парадоксально, ситуация была иной. На смену купанию «голышом», в рубашках без рукавов и мужских майках у советских женщин в 1940?х – середине 1950?х годов пришла практика появления на пляже в трусах и бюстгальтерах. Это чаще всего были обычные бельевые изделия традиционно пастельных цветов. Особы с более изысканным вкусом плескались в воде в черных трусиках и лифчиках. На начальном этапе развития именно «дикий» отдых способствовал тому, что советские люди купались в нижнем белье. Автовладельцы обычно останавливались на стоянки в безлюдных, как им казалось, местах. Даже в 1960 году журнал «Работница» писал: «Иногда видишь на берегу реки или озера женщин, купающихся в нижнем белье: трикотажных, шелковых трусиках и бюстгальтерах – белых, розовых, голубых цветов. Это настолько некрасиво, что лучше совсем не купаться тем, кто забыл взять с собой специально предназначенный для купания костюм»[221 - Работница 1960c 31.].

Однако чем больше в СССР становилось автомобилей и любителей пеших походов с длительными ночевками на воздухе, тем чаще частное пространство дикого отдыха подвергалось вторжению таких же любителей пожить прямо на берегу. Эта ситуация, по сути дела, и описана у Михалкова. Нарочитая интимность нижнего белья, далеко не всегда отличавшегося красотой, вступала в противоречие с нормальным стремлением продемонстрировать свое тело в наилучшем виде (чему в целом способствует грамотно подобранный купальный костюм).

На помощь «дикарям», желавшим выглядеть достойно даже в воде, в середине 1950?х пришли практики «самострока». Правда, это относится в большей мере к женщинам, которые традиционно использовали корсетные изделия. В годы десталинизации, во всяком случае, в крупных городах существовали бельевые ателье и надомницы, специализировавшиеся на шитье бюстгальтеров и поясов[222 - Подробнее см.: Бартлетт 296, 297.]. Эти же мастера могли по особому заказу сшить и некое подобие купального костюма из двух частей. Кроме того, первые широкодоступные книги по домашнему рукоделию предлагали выкройки «спецодежды» для пляжа. В первом издании «Домоводства» (1957) была помещена большая статья о раскрое и пошиве бюстгальтера с большой вытачкой и женских трусов[223 - Домоводство 1957 178–183.]. Выкройки сопровождались единым для двух изделий рисунком, на котором изображалась женщина, явно направлявшаяся купаться[224 - Домоводство 1957 178.]. В третьем издании книги при почти полном сохранении текста 1957 года появилась новая картинка пляжного костюма из двух частей. Наряд дополнялся широкополой шляпой и кокетливой сумочкой-мешком из той же ткани, что и трусы с бюстгальтером[225 - Домоводство 1960 326.]. Изделия для публичного купания предлагалось шить из пестрого ситца или сатина. В общем, получалось, что советские женщины опережали американок в смелости купальных нарядов, отдавая предпочтение костюму из двух частей уже в конце 1950?х. Одновременно специалисты по моделированию одежды для отдыха и спорта считали необходимым следовать так называемым ансамблевым принципам. В 1959 году редакция «Журнала мод» подготовила специальный альбом «Одежда молодежи». Там демонстрировался вариант пляжного ансамбля. Он состоял из закрытого купальника и широкой юбки, сделанных из набивного ситца, а также фигаро и штанишек из гладко крашенного льняного полотна[226 - Одежда молодежи 90.]. Такие же вещи предлагало и издание «Модели сезона». В первом номере за 1959 год можно встретить «пляжный комплект из полосатой хлопчатобумажной ткани. Купальник на бретелях, сверху отделан цветной планкой. Юбка широкая, у талии присобрана, отрезной низ с горизонтальным изображением полос отделан цветной планкой»[227 - Модели сезона 32.]. Здесь же рекламировался набор – костюм для загара и купания без бретелей из яркой набивной хлопчатобумажной материи и халатик[228 - Модели сезона 33.]. Рижские модельеры в 1961 году также предлагали советским женщинам появляться на пляже в закрытом купальнике из набивной «пестрой ткани, отделанной одноцветной бейкой, переходящей в бретели». В комплект входила и юбка «спереди сверху и донизу на пуговицах»[229 - Рижские моды 19.]. Это очень напоминало пуританские пляжные наряды Америки рубежа 1950–1960?х. Однако закрытые купальники из ситца не могли «держать» форму, в особенности если были сшиты в домашних условиях. Возможно, поэтому советские «дикарки» ориентировались на «самострок» из двух частей, зачастую бессознательно подражая Брижит Бардо. Хотя, если верить комедии Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука», отечественные модельеры в конце 1960?х тоже пытались внедрять образцы «пляжного ансамбля мини-бикини-69» в советское культурно-бытовое пространство[230 - Кожевников 509.].

Закрытые же купальники, наиболее удобные для водного спорта и сделанные из хороших синтетических тканей, были, как правило, импортными и потому малодоступными. Именно о таком пляжном наряде и способе его приобретения писал Федор Абрамов в повести «Алька» (1971): «Есть, есть у нее купальник. Такой, что в ихней деревне и не снился никому, – темно-малиновый, шерстяной, с вшитым белым ремешком, с карманчиком на молнии (зимой три часа на морозе выстояла за ним в очереди)»[231 - Абрамов 127.]. То, что в советской торговле в 1960?х годах, в период господства синтетики, не было костюмов из эластичных тканей, можно объяснить лишь неповоротливостью модной индустрии в СССР. Невольно вспоминаются собственные бытовые практики. В юные годы, как раз совпавшие с периодом десталинизации, я сносила четыре закрытых купальника. Первый сшила мне из ситца мама. К купальнику прилагалась широкая юбка на резинке из аналогичного материала. На плоской как дощечка 12-летней девочке ситец выглядел неплохо, но быстро потерял и форму и цвет от купания в Балтийском море. Затем появился вновь самодельный костюм, сделанный из обрезанных тонких черных шерстяных рейтуз. Сверху в районе груди была пристрочена шелковая оборочка. В 16 лет на день рождения получила от родительских знакомых, как-то связанных с торговлей, купальник из синтетики. Несмотря на всю свою безразмерность, он был мне невозможно велик и потому подвергся ушивке на машинке «Тула». Она с большим напряжением строчила низкосортный довольно толстый нейлон. Самой роскошной вещью в ряду моих пляжных нарядов стал проданный мне знакомым парикмахером нейлоновый купальный костюм югославского производства со шнуровкой. И все же чаще в юности я перебивалась ситцевыми бикини – иногда сшитыми самостоятельно, иногда купленными в магазинах.

Но если женщины в годы оттепели могли порадовать себя хотя бы самодельными купальниками, то у мужчин все было гораздо сложнее. В мировой моде плавки – очень короткие трусы, плотно облегающие тело и предназначенные для купания, – появились в начале 1960?х годов. Историки моды характеризуют их как мужскую версию бикини[232 - Балдано 271.]. До начала 1930?х основной вид мужского исподнего – это длинные нижние штаны (кальсоны). Трикотажные «боксеры», пригодные для купания, так и не появились в СССР. Мужчинам, не желавшим носить длинное исподнее, приходилось довольствоваться мятыми синими трусами, сшитыми из сатина и получившими название «семейные». Их даже случайная демонстрация у наиболее утонченных представителей мужского населения в годы оттепели уже вызывала неловкость. Характерную ситуацию подметил Василий Аксенов в повести «Коллеги»: «Саша почувствовал тоскливый стыд, увидев себя глазами Даши. Застывший в журавлиной позе, очкастый, тощий верзила в длинных неспортивных трусах. Как назло, сегодня он раздумал надевать голубые волейбольные трусики»[233 - Аксенов 2005 36.].

Особенно некомфортно было купаться в «семейных трусах», которых на самом деле в продаже тоже не было в достаточном количестве. В стране не уделяли должного внимания изготовлению одежды, а тем более белья для мужчин. В 1963 году обыкновенные мужские трусы из синего или черного сатина оказались в числе особо дефицитных товаров. Способы разрешения проблемы рассматривались на достаточно высоком государственном уровне. Осенью 1963 года на очередной сессии Ленгорисполкома в ходе прений по отчетному докладу тогдашнего первого лица правительства города Василия Исаева высказывались критические замечания по организации производства мужского белья. «Дело доходит до того, – с возмущением говорили выступающие, – что из?за отказа швейных фабрик принять на летнее время заказ на обыкновенные трусы торгующие организации разместили этот заказ из своего материала в Евпатории…» Еще курьезнее выглядели оправдания начальника управления швейной промышленностью Ленинграда. Он утверждал, что «на складах фабрик скопилось более 100 тыс. трусов, не выбираемых торговыми организациями», а их «увлечение… размещением трусов на берегу Черного моря» связано с желанием иметь туда постоянные командировки[234 - ЦГА СПб. Ф. 7384. Оп. 42. Д. 41. Л. 92.]. Аналогичные дебаты, скорее всего, проходили во всех городах СССР: мужских трусов – не только удобных, трикотажных, но и обычных «семейных» – не хватало повсеместно.

Для «детей ХХ съезда» появление в семейных трусах на пляжах ассоциировалось с неуклюжестью и неспортивностью. Не случайно в кинокомедии Юрия Чулюкина «Неподдающиеся» (1959) «трудновоспитуемый» Толя Грачкин неумело пытается прыгнуть с вышки в мятом исподнем до колена, тогда как суперположительный комсомолец и спортсмен демонстрирует свой торс во вполне достойной купальной амуниции. Но на самом деле спортивные плавки были острым дефицитом. На помощь чаще всего приходили практики подмены, свидетельствующие о разнообразии стратегий выживания советских людей. Дмитрий Бобышев надолго запомнил совет друга: «На лето – в качестве купального костюма купи за 12 копеек детские трикотажные трусики, и на твоих взрослых чреслах они обретут тугую элегантность!»[235 - Бобышев 116–117.] Именно так, судя по сохранившимся шутливым фотографиям отдыха в Крыму, в конце 1960?х годов поступал мой будущий муж.

Хорошие импортные плавки «с карманчиком на „молнии“ и вышитым якорем», как у героя повести Анатолия Рыбакова «Каникулы Кроша» (1966), выступали маркером физически развитого, спортивного человека: «Такие плавки могут быть только на хорошем пловце или прыгуне в воду. Плавал я неплохо, а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я молчу. Молчу, молчу, а потом этак небрежно поднимаюсь на вышку и хоп – прыжок ласточкой! Хоп – двойное сальто с оборотом! Хоп – обратное сальто с переворотом!.. Зоя рот разинет от удивления»[236 - Рыбаков 268.]. В начале 1960?х целый ряд литераторов считал необходимым сделать берег моря или озера важным местом действия. Герои повести Аксенова «Звездный билет» (1962) размещаются в палатках на побережье Балтики. Сюда же приезжают отдыхать и молодые влюбленные – действующие лица одиозного романа Всеволода Кочетова «Секретарь обкома». И все они вне зависимости от идейной позиции писателей одеты в подходящие для ситуации сугубо пляжные вещи.

Активно пользовались плавками и купальными костюмами не только автовладельцы, но и туристы, нередко добиравшиеся на юг с помощью автостопа. Это явление пришло в СССР с Запада. Там в конце 1950?х существовала довольно развитая система организованного автостопа. Останавливая автомобиль, человек предъявлял водителю специальный жетон и так мог проехать часть пути. К началу 1960?х годов автостоповское движение пришло и в советскую действительность. В Ленинграде, например, оно зародилось в 1961 году, и по талонам «Автостопа» за первый год ленинградцы проехали 150 000 км, а за 1963 год – уже 10 500 000 км. После состоявшегося весной 1964 года совещания при Центральном совете по туризму, рекомендовавшего «распространять метод „автостопа“, делающий путешествие доступным миллионам советских людей…», почин распространился по всем областям СССР[237 - Лебина, Чистиков 286.]. «Автостоповцев» можно было увидеть на дорогах Поволжья, Новгородчины, Прибалтики и т. д. В областных советах по туризму при профсоюзах желающим путешествовать предельно дешевым способом выдавали книжки «со знаком остановки машин на обложке». Кроме того, за очень небольшую плату поклонники «Автостопа» приобретали талоны на проезд. Водитель, берущий пассажиров, теоретически мог собрать эти талоны, затем отправить их в советы по туризму и получить шанс выиграть в специальной лотерее шоферов-автостоповцев[238 - Труд.]. Однако это была трудоемкая и малоэффективная работа. Водителям более выгодно было сдавать талоны «Автостопа» в бухгалтерию собственных предприятий для получения денежной компенсации. Но и эта идея оказалась трудновыполнимой. В советских условиях, где, кроме плохих дорог, существовала запутанная система учета и распределения финансов, «Автостоп» не получил должного развития. Однако «дикое» передвижение по стране росло и за счет «походников», использовавших поезда и автобусы.

Плавки, 1970?е. Личный архив О. Н. Годисова

В конце 1920?х в СССР существовало Общество пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ). Оно занималось развитием «туристского движения среди рабочих и крестьянских масс и политическим руководством этим движением»[239 - Цит. по: Давыдов 131.]. Походы, которые организовывало ОПТЭ, носили по большей части политическую и познавательную направленность. Свободу экскурсий в 1930?х годах ограничивала жесткая система паспортного контроля, сковывавшая передвижение граждан по стране. В годы хрущевских реформ туристы могли сами выбирать маршруты. Походы приобрели в основном оздоровительно-спортивную направленность с явно романтическим, а иногда и эротическим оттенком. Существовала даже поговорка: «Альпинизм – школа мужества, а туризм – школа замужества». Человек в кедах, в спортивном трикотажном синем костюме с растянутыми коленками, с огромным рюкзаком – наиболее характерный типаж советских вокзалов 1960?х – начала 1970?х годов. Еще одной важной деталью облика походника стала гитара. Это было время появления самодеятельной (авторской) песни, весьма почитаемой у туристов.

Походный стиль досуга в годы оттепели противопоставлялся нудному, упорядоченному отдыху в санаториях, а сами походники множили племя «дикарей». Культурно-бытовую значимость купальников и плавок, подчеркивающих хорошее телосложение и сексуальный шарм их владельцев, особенно ярко продемонстрировала киноверсия пьесы «Дикари». В 1963 году на экраны страны вышел фильм «Три плюс два» режиссера Генриха Оганесяна. Герои кинокартины, заметно помолодевшие по сравнению с действующими лицами спектакля в театре Ермоловой, с явным удовольствием демонстрировали и спецодежду для купания, и свои тела. Они, современно мыслящие и раскованные люди 1960?х годов, отдыхали «дикарями». И в качестве недостойной альтернативы своей повседневности они с иронией говорили об организованном «культурном отдыхе». Его признаки – не только трехразовое питание, но и явное наследие сталинского прошлого, специфическая одежда – «пижама в полоску»[240 - Кожевников 471.], лишенная и эротизма и приватности.

Елка

Религиозные праздники в стране «безбожников»: инверсия досуговых норм и патологий

Считать слово «елка» советизмом абсурдно. Более того, превращение наименования хвойного растения в понятие, означающее некое праздничное действо, зафиксировал еще Даль. В его словаре отмечено: «Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям к рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и самый день елки, сочельник»[241 - Даль 1:519.]. Действительно, в России к 1917 году важным компонентом зимних религиозных праздников стало еловое дерево. Без него не проходили ни Рождество, ни Cвятки в городской среде. И это уже воспринималось как устойчивая бытовая норма, как народная традиция. Но все же слово «елка» может быть отнесено к вербальным знакам советского быта. Оно аккумулирует в себе изменения властного отношения к праздничному досугу в городах и демонстрирует инверсию бытовых норм и аномалий советской повседневности.

Большевики не рискнули сразу признать патологией все народные традиции. Неудивительно, что в декрете о восьмичасовом рабочем дне – одном из первых законодательных актов советской власти (29 октября 1917 года) – в качестве нерабочих дней фигурировали и общепризнанные религиозные праздники. Государственных торжеств по этому поводу, конечно, не проводилось, но ни Рождество, ни сопутствующую ему елку новая власть не отменяла и не запрещала. Некий сумбур в привычную структуру досуга внесла большевистская календарная реформа: 24 января 1918 года СНК принял Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря. Произошедший сдвиг дат изменил ритм зимних праздников, хотя в частной среде их продолжали отмечать даже в голодные дни Гражданской войны. 7 января 1920 года Корней Чуковский записал в дневнике: «Поразительную вещь устроили дети: оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые им давали в гимназии, сушили их – и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под елкой – как подарки родителям! Дети, которые готовят к рождеству сюрприз для отца и матери!»[242 - Чуковский 137.]

Надежды на всеобщее празднование Рождества возродил нэп. Уголовный кодекс 1922 года подтверждал положение первых советских декретов, объявивших религию частным делом граждан. Препятствие исполнению религиозных обрядов, не мешающих общественному спокойствию, каралось законом. Однако властный нейтралитет по отношению к церковным праздникам носил «вооруженный характер». Большевики, следуя общим идеям секуляризации повседневности, все же считали Рождество вкупе с елкой аномальными явлениями. Это выразилось в атеистических молодежных выступлениях конца 1922 – начала 1923 года, поддержанных новым государством. В 1922 году в первый день Рождества (по старому стилю) на площадях и улицах многих российских городов были устроены карнавалы и факельные шествия с музыкой и песнями «антипоповского» толка. А в Царицыне (Волгограде), например, шумное антирелигиозное торжество прошло дважды, по старому и по новому стилю: в декабре в виде карнавала, а в январе – в виде спектакля по присланной из ЦК РКСМ пьесе «Бог-отец, бог-сын и К

»[243 - На линии огня 73, 74.]. Комсомольцы насмехались не только над православными праздниками. В Тамбове в январе 1923 года во время фарса «антирелигиозного богослужения» пародировались действия священнослужителей всех религий[244 - См. подробнее: Слезин 89–91.]. В дни комсомольских антицерковных кампаний на улицах городов часто звучали антирелигиозные песни на слова Демьяна Бедного и Владимира Киршона. Антирождественские демонстрации 1923 года прошли мирно, хотя в Екатеринбурге у Златоустовской церкви комсомольцы все же подрались с верующими[245 - Координаты подвига 96.]. В целом «комсомольское рождество» не нарушило привычную атмосферу праздничной повседневности. «Политизированное» молодежное веселье на улицах городов, как ни парадоксально, у части населения даже усилило приподнятое настроение. Шествия комсомольцев по форме напоминали традиционные русские Святки, также имевшие карнавальную основу и элементы кощунственного смеха, восходящего еще к языческим временам. Это были присущие российской ментальности приемы осмеяния религии. Действительно, в России испокон веков сосуществовали высокий уровень веры и осмеяние ханжеской святости и напускного благочестия[246 - Подробнее см.: Лихачев, Панченко, Понырко.].

Благополучно завершившаяся кампания дала право ЦК РКСМ продолжить свою антирелигиозную деятельность. 26 января 1923 года бюро ЦК комсомола приняло решение: «Принять постановление <…> об установлении 7 января „днем свержения богов“ и ежегодном проведении его по СССР»[247 - РГА СПИ. Ф. 1. Оп. 3. Д. 4. Л. 82.]. Но ЦК партии большевиков придерживался иного мнения. В феврале 1923 года антирелигиозная комиссия при ЦК ВКП(б) пришла к выводу о необходимости воздержаться от шумных шествий и карнавалов и придать антирелигиозной работе более серьезный характер[248 - Известия ЦК 1923 203.]. С весны 1923?го власти начали скрупулезно придерживаться статей УК РСФСР о свободе исполнения религиозных обрядов. Крупные церковные праздники и прежде всего Рождество, считавшиеся по советскому календарю нерабочими днями, стали отмечаться если не официально, то во всяком случае публично. Более того, в Петрограде, например, руководство города в 1923–1925 годах определяло место проведения рождественских гуляний.

Одновременно комсомол не оставил попыток внедрить новые формы быта, на фоне которых привычные церковные торжества выглядели бы патологией. В 1924 году в Ленинграде комсомольцы в предрождественские дни пытались собирать людей в клубах. На политизированных вечеринках предлагалось заменить церковные праздники революционными[249 - ЦГА ИПД. Ф. К-601. Д. 537. Л. 5, 33, 61.]. Например, ленинградские комсомольцы предлагали начать «постепенное превращение старой Троицы в новый праздник „окончания весеннего сева“»[250 - Там же. Л. 61.]. В это же время в Ярославле возникла идея отмечать вместо праздника Вознесения – день Интернационала, в Духов день – годовщину расстрела рабочих в июле 1918 года, в Преображение устраивать торжества по поводу ликвидации белогвардейского мятежа в городе, а Успение объявить днем пролетарской диктатуры. Все названные даты по-прежнему должны были оставаться нерабочими. Такая «беспринципная» позиция обывателя объяснялась очень просто. В 1924 году днем отдыха уже перестал считаться праздник Воздвижения, а в 1925?м – Крещения и Благовещения. Одновременно пока не отмененное Рождество в середине 1920?х годов отмечали практически все горожане, независимо от социального положения.

Новогоднюю елку для детей в декабре 1923 года организовали даже в имении «Горки», где находился безнадежно больной Ленин. В годы нэпа люди по устоявшейся традиции украшали в конце декабря жилье еловыми деревьями, продажа которых происходила вполне официально. Чуковский 25 декабря 1924 года записал в дневнике: «Третьего дня шел я с Муркой к Коле – часов в 11 утра и был поражен: сколько елок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными елками – и возле воза унылый мужик, безнадежно взирающий на редких прохожих… Засыпали елками весь Ленинград, сбили цену до 15 коп. И я заметил, что покупаются елки главным образом маленькие, пролетарские – чтобы поставить на стол»[251 - Чуковский 300.]. О пышности празднования Рождества 1926 года в Москве с удивлением писал в своем дневнике немецкий философ Вальтер Беньямин: «1 января. На улицах продают украшенные по-новогоднему ветки. Проходя по Страстной площади, я видел продавца, который держал длинные прутья, покрытые до самого кончика зелеными, белыми, голубыми, красными бумажными цветами, на каждой ветке – свой цвет»[252 - Беньямин 84.].

К середине 1920?х годов возродилась и традиция обильного застолья в дни Рождества. Тот же Беньямин отмечал на праздничном столе москвичей икру, лососину, гуся, рыбу по-еврейски[253 - Беньямин 61, 63.]. Моя мама вспоминала Рождество 1927 года: праздничный ужин готовил ее родной отец, мой дед Иван Иванович Алексеев (в следующем году он скончался). В центре стола находилось блюдо с огромным окороком. Его мой родной дед запекал собственноручно. Для этого мясо два дня перед приготовлением замачивалось в молоке со специями. Я тоже иногда так делаю и сейчас. Мама в старости с удовольствием ела мою новогоднюю стряпню, но последний отцовский окорок был вне конкуренции. В семьях «бывших» по-прежнему устраивали праздники елки для детей[254 - Толстая-Воейкова 17, 24, 309.]. В частном пространстве Страны Советов в 1920?х годах елка оставалась основным атрибутом зимних праздников.

Плюрализм повседневности периода нэпа охладил и пыл комсомола. С 1925 по 1928 год ЦК ВЛКСМ не принял ни одного решения и не издал ни одного циркуляра, направленных на компрометацию обыденной религиозности. Бытовые практики городского населения во многом оставались связанными с церковными традициями. Перелом наступил на рубеже 1920–1930?х. 24 января 1929 года появилось секретное письмо ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной работы». Идеологическое руководство страны прямо указывало на необходимость отстранить церковь от контроля над повседневной жизнью населения, над его досугом[255 - Подробнее см.: Кашеваров 92.]. Религиозные праздники директивным путем превращались в социальную аномалию. Вновь был задействован сценарий начала 1920?х годов, когда церковные торжества заменялись революционными. Еще до появления письма ЦК ВКП(б) в Ленинграде зимой 1929 года в клубе завода «Электросила» прошел молодежный карнавал. Праздник имел выраженную антирождественскую, атеистическую направленность – среди собравшихся встречались юноши в импровизированных одеждах священнослужителей. Правда, после «безбожного» бала-маскарада многие с удовольствием отметили Рождество в семье[256 - ЦГА ИПД СПб. Ф. К-1791. Оп. 1. Д. 10. Л. 6.]. Весной 1929 года брянский совет воинствующих безбожников выступил с предложением: «Ввести законодательным вопросом (так в источнике. – Н. Л.) новое летоисчисление и новый год с Октябрьской революции»[257 - Антирелигиозник 1929 89.]. В Ленинграде летом 1929 года комсомольцы развернули кампанию, главной идеей которой была замена торжества Преображения (6 августа) на праздник Первого дня индустриализации. В этот день рабочим в качестве антирелигиозного протеста предлагалось выйти на работу[258 - ЛП 1929.]. Однако эффективность подобных антирелигиозных мероприятий, как и в начале 1920?х, была невелика. Значительно более действенным с точки зрения инверсии нормы (почитания церковных праздников) в патологию оказался общий слом ритма повседневной жизни, начавшийся в 1929 году в связи с реформой рабочей недели. Большевики изменили уже ставший привычным григорианский календарь. В СССР согласно постановлению СНК СССР от 24 сентября 1929 года вместо семидневной появилась непрерывная рабочая неделя, прозванная в просторечии «непрерывкой». Сначала это была «пятидневка»: человек четыре дня трудился, на пятый – отдыхал. Но выходной был скользящим. Внутри одного предприятия получалось, что четыре пятых всего персонала постоянно находились на работе. Это позволяло не прерывать производственный процесс. Внешне количество выходных у населения увеличилось, но это произошло отчасти из?за сокращения праздников, в первую очередь религиозных. Кроме того, нарушался ритм внутрисемейного досуга, исчезали привычные встречи с друзьями. Современники вспоминали: «Собираться вместе становилось все труднее. Обязательно кому-нибудь на другой день приходилось работать»[259 - Скрябина 80.]. Все религиозные торжества исчезли из советского официального бытового пространства. Первый удар был нанесен именно по Рождеству. Газета «Правда» писала в передовой статье 25 декабря 1929 года: «Непрерывный рабочий год и пятидневная рабочая неделя не оставляют больше места для религиозных праздников… В этом году впервые рождественские дни являются обычными трудовыми рабочими днями…»

Под запретом оказалась и елка. Массированная антирелигиозная пропаганда обрушилась в первую очередь на детей. В детских газетах и журналах с 1930 года систематически печатались антирелигиозные, а по сути дела, антиелочные произведения. В 1931 году ленинградский детский журнал «Чиж» опубликовал стихотворение Александра Введенского «Не позволим», где были такие строки:

Не позволим мы рубить
Молодую елку,
Не дадим леса губить,
Вырубать без толку.

Только тот, кто друг попов,
Елку праздновать готов.
Мы с тобой – враги попам,
Рождества не надо нам[260 - Цит. по: Душечкина 272.].

Моя мама запомнила эти вирши на всю жизнь. Она декламировала их как участница антиелочной постановки «Елки-палки» в школе в самом начале 1930?х годов. Тогда же была принята и в Союз воинствующих безбожников, о чем с гордостью, прыгая с ножки на ножку, сообщила своей бабушке (моей прабабушке) – Евдокии Алексеевне Николаевой. Та просто погладила внучку по голове и сказала: «Ну и с богом, детка. Наверное, так надо!» Незадолго до этого мою прабабушку выпустили из знаменитой «парилки». В 1931–1933 годах в Ленинграде (как и в других крупных городах) прошла кампания по «выколачиванию золота». Людей, как правило бывших торговцев – а именно торговцем был мой прадед Иван Павлович Николаев, к тому времени уже умерший, – держали в жарко натопленных помещениях, где приходилось стоять, тесно прижавшись друг к другу. Больше суток выдерживали немногие. Боясь попасть в «парилку», многие отдавали золото добровольно. Об этом, в частности, вспоминала литературовед Елена Скрябина. Ее начальник, комендант завода, неоднократно намекал молодой женщине, что ношение обручальных колец – буржуазный предрассудок и драгоценность следует сдать государству[261 - Скрябина 79.]. Сохранился эпизод с «парилкой» и в памяти нашей семьи. Моя прабабушка по материнской линии – вообще-то тверская крестьянка. Она ходила нищенкой по дворам, приглянулась сыну торжокского торговца сеном и вышла за него замуж. В начале 1930?х Евдокии Алексеевне было уже за шестьдесят. Она с трудом переносила духоту «парилки». Конвойный сжалился над старушкой – дал чурбачок и разрешил сесть у самой двери. Наверное, это ее и спасло. Золота уже в семье никакого уже не было. Единственное сохранившееся богатство – витую золотую цепь толщиной в палец и почти двухметровой длины – распилили на кусочки и отдали в Торгсин. Так удалось выкормить маминого двоюродного брата, родившегося в 1931 году. До его появления на свет в 1929 году у маминой тетки умерла от скарлатины четырехлетняя дочь. В приступе отчаяния кроткая «кока» (так дети в нашей семье называли своих крестных) Рая изрубила топором все иконы в доме. Для нее с «богом» было покончено… Прабабушка осталась истинно верующей и всепрощающей – именно поэтому она философски отнеслась к маминым детским восторгам по поводу звания «безбожницы».

Других семейных воспоминаний об антиелочной кампании начала 1930?х годов не осталось. А она была продолжительной и жесткой. Под угрозой штрафа запрещалось устраивать новогодние праздники для детей в школах и детсадах. Прекратилась государственная торговля елями. Комсомольские активисты пытались даже устраивать проверки частных квартир, чтобы выяснять, не отмечают ли владельцы Рождество. В Москве, по воспоминаниям Эммы Герштейн, членов ЦК профсоюза работников просвещения заставляли «под Новый год ходить по квартирам школьных учителей и проверять, нет ли у них елки»[262 - Герштейн 211.]. Многие, тем не менее, продолжали украшать свой дом привычным образом, но в сугубо приватно форме, тщательно занавешивая окна и побаиваясь доносов. Петербурженка Софья Цендровская рассказывала о своем детстве: «Новогоднюю елку ставили тайно. Окна занавешивали одеялами, чтобы никто не видел. Ставить елку было строжайше запрещено»[263 - Цендровская 86.]. Сложнее всего приходилось людям, жившим в коммунальных квартирах. Об этом свидетельствуют автобиографические заметки Скрябиной, отмечавшей, что «если устраивали елку для детей, то старательно запрятывали ее, чтобы ни соседи, ни управдом ее не заметили. Боялись доносов, что празднуем церковные праздники»[264 - Кашеваров 92.].

В ноябре 1931 года вновь произошли изменения в советском календаре – СНК СССР вместо пятидневки ввел шестидневку. Скользящие выходные отменялись, а нерабочими днями объявлялись 6, 12, 18, 24 и 30?го числа каждого месяца. Установление единых выходных несколько улучшило ситуацию – семья могла после двухлетнего перерыва провести вместе свободный день. Однако полностью наладить нормальный график отдыха и работы не удалось. Эксперименты с пятидневками, шестидневками и даже декадами продолжались вплоть до конца 1930?х годов. Специальным указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года была введена единая 48-часовая неделя с выходным днем в воскресенье. Но реабилитация елки произошла на пять лет раньше.

Чтобы поддержать ощущение благополучия жизни в СССР, в середине 1930?х идеологические структуры предали забвению связь елки с религиозными праздниками. В декабре 1935 года в «Правде» появилась статья секретаря ЦК украинской компартии Павла Постышева «Давайте организуем к новому году детям хорошую елку!». Партийный лидер писал: «Почему у нас школы, детские ясли, пионерские клубы, дворцы пионеров лишают этого прекрасного удовольствия ребятишек трудящихся советской страны? <…> Комсомольцы, пионерработники должны под новый год устроить коллективные елки для детей. В школах, детских домах, во дворцах пионеров, в детских клубах, в детских кино и театрах – везде должна быть детская елка!»[265 - Правда 1935.] После принятия Конституции 1936 года, предоставившей духовенству избирательные права наравне с остальным населением, появилась надежда, что элементы повседневной религиозности обретут признаки бытовой нормы. Люди стали вновь публично исполнять религиозные обряды – прежде всего это выразилось в притоке верующих в церкви в дни крупных православных праздников, в частности Рождества. Власть вновь заняла нейтральную позицию по отношению к религиозным праздникам. Правда, представители государства не принимали участия в церковных торжествах. Не было и официальных рождественских гуляний. Но праздник елки в Новый год становился советской традицией. Юная безбожница – моя мама – уже заканчивала школу и с удовольствием праздновала Новый год под елочкой, которую теперь безбоязненно ставили в домах, а главное, в публичных местах. В Ленинграде главная детская елка проводилась во Дворце пионеров. Мама присутствовала на его открытии в феврале 1937 года. Об этом очень радостном для нее событии свидетельствует бережно сохраненный пригласительный билет.