Финтифля. Рассказы

– Ну конечно. Как все оборотни-шелкопряды. Но теперь оно не ужалит.

Юля ощутила, что карманы ее души переполнены подарками. Она стала осматривать их. Прежняя Олеся. Путевка, плотный лист. Комната и виноградный сок. Яблоки нужной спелости. Шелковая вода, и пойманная рыбка. Бабочки, которые трепетали и щекотались… И особенно веско оттягивала карман мумия безопасного теперь оборотня…

– Правда, здесь все удивительно разумно устроено? – Юля решила поделиться радостью с Сенькой.

Но мальчишка ничего такого не замечал. Ему наскучил мяч, и он принялся ловить бабочек – беленьких и желтеньких, отрывать им крылышки и скармливать паучкам и муравьям. Юля этого не видела. Она навзничь на теплом пригорке пыталась запрыгнуть на облака—барашки.

– Тебе не скучно здесь? – удивился Сенька.

– Я могла бы провести так тысячу лет! Даже, может быть, полторы тысячи.

– А мне скучно. Поиграть не с кем. Девяносто три шага на семьдесят шесть. Прямоугольник, огороженный забором. Знаешь, сколько раз я все исходил здесь? Всю траву вытоптал! Мать должна приехать. А то бы я здесь не остался!

После обеда Юля, по обыкновению, лежала в шелковом пластыре простыни, улыбаясь желтым стенам. В двери коротко стукнули и сразу же ее распахнули. Вошла довольно громоздкая женщина с круглым лицом, большими мягкими щеками. На ней был синий рабочий фартук, на голове синяя косынка.

– Добрый день! Хорошо отдыхаете? Путевку вашу предъявите, пожалуйста.

Юле пришлось встать, завернувшись в простыню, и путаясь в ней, хватаясь за предметы и воздух, искать путевку. Она нашла, робко протянула бумажку Клавдии Ивановне.

– И паспорт предъявите, – коротко приказал персонал.

Юля опять мучительно искала, нашла, протянула.

Персонал присел к столу и сверял то и другое, шепча губами.

– Почему путевка на имя Лайзы Минелли, а вы – вы Юлия Шишкина?

– Да, – виновато прошептала Юля, – я – Юлия Шишкина.

Протертости шкуры особо чувствительны под пустыми карманами, когда шаришь в них в поисках медной полушки. Остаться и отсидеться в шелковой воде, прожить короткую жизнь лягушки – было бы разумно, но невозможно. Надо возвращаться к людям.

Циннии засохли, бабушка забыла про них. Она проигралась в преферанс, и теперь толстым слоем тонального крема пыталась замазать расцвеченный кем—то глаз. В мятом пеньюаре металась по комнате. Подняла пестрые горестные глаза на внучку. Юля схватилась за занавеску.

– Отпусти занавеску! Ты взяла мою помаду? Ай—яй—яй!

Все старики очень бедны. Потому что каждый из них волочит чемодан со своей жизнью, и больше у него ничего нет, ни полушки медной. Даже если ничего не проиграно. Все в чемодане, а чемодан все равно скоро выпадет из рук. Зачем лишать помады старуху, мало ее изувечить болезнью и измучить жизнью? Ее кремы и помады сочтены, отстань от нас, Неразумный!

– Где, где моя помада? – и на четвереньках – под юлин диван.

– Я не видела помаду. Меня не было дома. Я сегодня только вернулась.

– Ты взяла мою помаду. А кроме тебя, некому.

– Вот оно что…

Бабушка приподнялась из—под дивана, чтобы грозно взглянуть на внучку.

– А кто пуговицы и всякий мусор рассыпал на моем покрывале? А кастрюльку кто сжег? И за что мне только такая внучка – наказание? И в кого у тебя такие уши? И когда ты отучишься от своего хамского «вот оно что»? Я знаю, ты исказишь всю мою биографию! Ты такое обо мне расскажешь и соседям, и друзьям, и по телевизору…

И они обе плакали о сожженной кастрюльке, о потерянной помаде и пропавшей жизни, потому что время опять продвинулось не в ту сторону: Юля и ее бабушка стали еще старее и несчастнее.

Юля услышала шум за спиной, испугалась, побежала, споткнулась, оглянулась – а это ветер гнал за ней кусок оберточной бумаги, и он несся по дорожке с шуршанием.

В углу мастерской Ольга, склонившись, нашептывала свое. Она приподняла голову, скользнула взглядом по Юлиному лицу, но не улыбнулась и опять склонилась над собственным шепотом. «Она тоже ждет и зовет Разумного, а его нет до сих пор, конечно, ей не до меня, не до пузырей из жвачки. Как и мне – не до нее. Мы ждем. А тогда, в детстве, мы еще не знали, что ждать придется так долго и трудно. И только поэтому могли беззаботно нырять в ванной, болтать, читать стихи и гулять на Карнавале…» – поняла Юля.

Князь Шаховской царственно обернулся. Юля пошатнулась, схватилась за пенопластовую ветку дерева.

– Дерево сейчас сломаешь!

Князь просто так смотрел на Юлю. У нее был приятный для глаз свежий цвет лица. Вообще, симпатичная девочка, только очень уж унылая.

– Путевку в дом отдыха мы дали Лайзе. Она – кто ж еще – должна быть там со своим больным ребенком. Автор перепутал, кому путевку. Есть у меня даже подозрение, что сделал он это нарочно, так он тебя жалеет, что ерунду всякую выдумывает для твоего удовольствия. Даже в ущерб своей писательской репутации. Ну да ладно, мы провели с ним беседу и это исправили. А тебе решили от всего нашего коллектива подарить на день рождения плейер. Держи!

Князь протянул ей красивую, новую коробочку. Юля вежливо поблагодарила, достала игрушку из упаковки, повозилась с ней, и надела, наконец, наушники. Плейер заработал. Джазовая волна несла в недра ушей: настоящий лес, теплый песок и озеро, запахи тины, полыни и свежей краски, крылатых бабочек, шелковую воду, прыгучие мячи – и все это плыло как в лодочке, или в свежевыструганных яслях – емкости для будущего. И вся поклажа была укрыта, как брезентом в шторм, надеждой.

Сквозила вся Юлина шкура, кроме ушей. А ушные дыры теперь залатаны этими наушниками. Ушам не страшно. Невзирая на их форму даже. Потертости остались на коленях, локтях и кистях рук, на глазах, на щеках, на губах, и все это саднит по-прежнему… но уши уже спасены!

Шарманка

Идут двое сироток по далекому пути, по широкому полю… и видят озеро, а около него пасется стадо коз.

– Сестрица Аленушка, напьюсь я водицы из озерка…

– Не пей, братец, козленочком станешь.

Русская народная сказка

Много всякого народу обитало на окраине, и Ванечка, и отец его Сансаныч – прокурор района, и артистка Любушка, и Аленка, племянница прокурора, и дворничиха Екатерина Петровна.

Этот Ванечка родился в семье Сансаныча по какому-то досадному недоразумению. Балбес не хотел учиться, груши околачивал. После того, как мать ушла в больницу на ерундовую операцию и не вернулась, ужиться в одной квартире прокурор и его сын решительно не могли.

Благо Аленка тоже жила недалеко. Ее мать, сестра прокурора Сансаныча, вышла замуж в Америку, и Аленка осталась одна. Девушка выросла обыкновенной внешности – свежие розовые щечки, полные розовые ляжки, бесцветные, стянутые в хвост, волосы, бледные брови и ресницы, а косметикой она не пользовалась. Уезжая, мама не успела научить.

Аленка училась прилежно, только без увлечения, а окончив школу, шла-шла по улице, зашла в какое-то учреждение и попросилась на работу. Ее и приняли. Это оказался СОБЕС, она там принимала посетителей. Зарплата полагалась символическая, а сидеть приходилось от и до. Мама в Америке жила бедно и не помогала. Но помогал дядя Сансаныч. Раз в месяц заходил, пил кофе и оставлял купюру под чашкой. Как в ресторане.

Аленка была девушка тихая и добрая, и Ванечка однажды после ссоры с отцом попросился переночевать у сестры. А потом и пожить. И домой возвращаться отказался. Но сестра оказалась не против, ей-то брат-балбес нравился. У него было личико фарфоровое, и такие славные мальчишеские черты, прелестные губки, глаза синие и невинные, как будто нарисованные, даже туманные, оттого что нежности переложено. В личике наблюдалось то неизъяснимое, что составляет главную загадку жизни. При этом фигурой он отличался грациозной и соразмерной, как египетская статуэтка. А что она любит братика сильнее, чем сестра, никто не догадывался, ни Ванечка, ни даже сама Аленка. Она предвкушала, что когда братик женится, она так же и жену его полюбит, и детей. И они ее будут обожать, рисовать ей рисунки, нанизывать бусы из бузины.

Однажды в СОБЕСе случилось непоправимое. В коридоре умер старик. Такой милый, в аккуратном сером костюме, с авторучкой в нагрудном кармашке. Он читал томик словаря Даля. А потом сказал, что ему душно, нельзя ли открыть окно. Начальница ответила, что нельзя, своим обычным грубым громким голосом, а он сполз со скамейки и умер. Аленка не была виновата, но все же это к ней он томился в очереди, ее ждал. Если бы она как-нибудь побыстрее управилась с остальными… Или догадалась выйти в коридор, посмотреть, не душно ли там, все ли хорошо себя чувствуют…

Только тело увезли, как бабушка в сумке принесла внука. Ребенок был похож на обглоданную воблу и не разговаривал. Старушка утверждала, что внуку семь лет, мать его – ведьма, не кормит и бьет – дрессирует, чтобы он выступал в цирке, варьете, или еще где-то. Аленка про себя подумала, что старушка присочиняет, такого не может быть, но ведь нужно всем им как-то помочь, потому что внук тихо скулил, а бабушка плакала. Аленка совершенно не знала что делать.

Она открыла свой рабочий телефонный справочник, и нашла: «SOS! Звоните о пропавших детях 401-99-82». Но это существо, не похожее на ребенка, не пропало. Оно было тут и смотрело печальными человечьими глазами.

Этим летом в выходной день Аленка с братцем Ванечкой решили погулять. Пошли по тропинке. Тропинка начинались тут же, у окраины города, и шла вдоль стройки. Аленка задумала сплести венок. А на обочине как раз цвела ромашка. Подошла к ромашке. Дернула ее изо всех сил за стебель, потом еще, и еще. Ромашка под ее рукой судорожно рвалась ввысь, силясь высвободить корешки, но вырваться не могла…

В этот злосчастный день Аленка сама чувствовала себя такой точно ромашкой, рвущейся ввысь – все ее существо противилось укорененности на земле, как будто кто-то дергал… Она бежала по лужам, к себе, к Иванушке, домой.

Оцепенелая, прислонилась к родной двери. Из щели пахнуло свежеиспеченным хлебом. Совершенно расстроенный ее палец с трудом выдавил звоночек. Нежный, молочно-белый мальчик вышел ее встречать. Грациозный, с длинным, гибким телом, румяными пухлыми губами и глазами-звездочками, но немного запорошенный мукой братик Ванечка. Он увлекся хлебопечением. С утра просеивал муку под «тяжелый металл». Червячков выбрасывал и месил тесто. К возвращению сестры хлеб как раз бывал готов.