Эуштинская осень

В последнее утро перед отъездом Вульфа в ранний час Саша сидел совсем рядом с Прасковьей, прилаживая механизм к коже Библии, когда, позёвывая, вошёл Алексей.

– Ты у нас ночевал, что ли? – удивился он.

Прасковья Александровна резко встала и, оправляя утреннее платье, стремительно вышла из комнаты.

Саша поднял голову. Алексей прищурился:

– Погоди, а что у тебя с моей матерью?

– Почему вас это интересует, сударь? – холодно осведомился Пушкин.

– Это же непристойно! – скривился Вульф.

– Если кому что-то не нравится, тот волен вызвать меня на дуэль, – переполняясь бешенством, сквозь зубы сказал Пушкин. Он как раз перекладывал пистолеты из ящичка в готовый тайник и намеренно задержал один в руке, будто взвешивая.

Алексей побледнел и предпочёл перевести тему.

Впрочем, вечером расстались они вполне друзьями.

Дни и месяцы тянулись невыносимо медленно. Осиповы в феврале уехали до конца весны в другое имение, известия из Петербурга доходили теперь редко, да и они не радовали. И Жанно, и Кюхля сидели в Петропавловской крепости, а с ними ещё несколько сотен человек. Льва, кстати, почему-то даже не допрашивали – видимо, Кюхельбекер его каким-то образом оправдал. Все ждали решения суда, который мог состояться в любой момент, но всё откладывался.

В мае Пушкина вызвали в Псков – сосед, Степан Иванович, написал на него донос, мол, властям не повинуется и безбожие распространяет. Саша, со дня на день ожидавший вызова не то, чтобы к псковскому губернатору, а сразу к царю на допрос, даже вздохнул с облегчением, узнав причину появления жандарма на его пороге. У Адеркаса он всего лишь подписал бумагу о том, что никогда не состоял ни в каких тайных обществах. На вопрос: «Когда же меня выпустят в столицу?» – губернатор только развёл руками и предложил писать прошение на высочайшее имя.

Пользуясь пребыванием в Пскове, Александр всё же посетил врача – чтобы при составлении письма императору опираться на достоверные данные о своём здоровье. В приёмной молодого доктора никого не было. Впустивший Сашу внутрь слуга позвал своего хозяина из глубины дома. Тот вышел, вытирая руки салфеткой. Запах вина разнёсся по кабинету.

– Добрый вечер, – недовольно поздоровался доктор. – На что жалуетесь?

– На болезнь ног, – ответил Пушкин, опираясь на свою тяжёлую трость, которую постоянно носил для тренировки физической силы. – Расширение вен, аневризма, ну вы понимаете.

– Как часто вас беспокоят боли? – спросил врач, не пытаясь осмотреть пациента.

– Постоянно, – соврал Саша. – Особенно после ходьбы по распутице в моей деревне.

– О, знаете, – с умным видом сказал доктор, – это тяжёлая форма аневризмы, вам срочно нужна операция, без неё вы не протянете и пяти лет.

– Да, – потупил взгляд Александр, – я уже договорился с профессором Мойером из Дерпта, но мне нужна медицинская бумага, чтобы выехать за границу.

– Э-э-э, – протянул врач, косясь на дверь. Ему явно хотелось вернуться к столу. – Приезжайте через неделю. А лучше – через месяц. Я вам напишу рекомендацию.

Вернувшись в Михайловское, Пушкин принялся за прошение.

«Всемилостивейший государь!» – начал он. В этом месте Александр задумался. С одной стороны, слова нетрезвого доктора давали некоторую надежду на законное подтверждение диагноза, а с другой… Николаю Саша не верил. Ну, не верил – и всё тут. Почесав левую щёку чуть ниже бакенбарда, он продолжил писать. «В 1824 году, имев несчастье заслужить гнев покойного императора… Ныне, с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием…» А теперь можно было сделать акцент на состоянии здоровья: «…требует постоянного лечения… осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи». Тут Саша скривился, но сделал над собой усилие и подписался: «…императорского величества верноподданный Александр Пушкин». Поставил точку, выдохнул и запустил чернильницею в стену.

Новостей никаких не было. Саша бы умер в тоске и ожидании, если б в Тригорское не вернулись Осиповы, а следом за ними – Алексей Вульф, да не один, с приятелем-однокашником. Николая Языкова Пушкин знал заочно, со слов Алексея и по переписке. Он тоже был поэтом, неплохим для его возраста, этим и заинтересовал Александра. При личном общении простой и открытый юноша понравился Саше ещё больше. Они много разговаривали – Пушкин опять почти поселился в Тригорском, но и к себе звал приятелей. Языков подружился с Ариной Родионовной, да и она привечала его, как родного. Месяц пролетел за шумными застольями, перемежающимися баней, купанием в Сороти и няниными сказками. Саша и думать забыл о своих заботах, однако губернатор Адеркас снова прислал ему приглашение – на этот раз с предложением пройти нормальное медицинское обследование во врачебной управе Пскова. Отказываться было нельзя – Адеркас был расположен к Пушкину и мог поспособствовать его возвращению в столицу. Но и отрываться от весёлого времяпровождения тоже не хотелось. Проблема решилась просто – Вульф и Языков сами напросились сопровождать Сашу в Псков. Отъезд был назначен на восемнадцатое июля.

Вечером накануне Пушкин остался один – ему нужно было собрать документы, а утром он обещал заехать за приятелями в Тригорское. Уже стемнело, няня внесла свечи и села в уголок, вздыхая.

– Что с тобой, мамушка? – спросил Саша, оборачиваясь от шкафа.

– Неспокойно мне, голубь мой.

– Было б чего переживать! Я ведь действительно еду в Псков, на этот раз именно туда, к доктору.

– Я это знаю, родненький, но душа болит, – пожаловалась Родионовна.

– Ну от этого никакого лекарства нет. Разве что выпить?

Няня махнула на него рукой и понизила голос:

– Сон мне снился намедни. Хочешь верь, хочешь не верь. Ждёт тебя, свет мой Александр Сергеевич, дальняя дорога в тёмные леса. Я тут собрала немножко, – она смутилась. – Ты только не серчай! Давай зашью в подкладку.

Арина Родионовна пошарила в переднике и достала тощую пачку синих ассигнаций.

– Господи, мамушка, что ты придумала! – воскликнул Саша, но по сердцу его пробежал холодок. Нянины предчувствия редко обманывали.

– Позволь! – попросила няня. – Мне спокойнее будет.

Надо признать, что денег у Пушкина и впрямь было немного, а те, что ему платили за публикации, сразу расходились на игру или выпивку. Поэтому мамушкина поддержка оказалась бы кстати, если б не ужасная неловкость ситуации. Слёзы выступили у Саши на глазах, он бросился к няне и крепко обнял её, целуя морщинистые щёки. Няня тоже расплакалась и после всё всхлипывала, зашивая деньги в Сашин жилет.

Утром Пушкин уехал в Тригорское. Солнце только-только показалось из-за горизонта, но пчёлы уже поднялись над лугом, предвещая жару. Не заходя в дом, Александр ждал, пока появятся Вульф и Языков, но на крыльцо к нему вышла Прасковья Александровна.

– Доброе утро, Сашенька, – непривычно ласково поздоровалась она.

– Доброе, – ответил Пушкин, он уже мысленно был в Пскове. – А где?..

– Проспали они, – махнула рукой хозяйка, поняв вопрос с полуслова. – Скоро соберутся, – она подошла к Саше и взяла обе его ладони в свои. – Будь осторожен. Я прямо места себе не нахожу – даже не спала сегодня. Что-то не то в воздухе.

– Душно, – легкомысленно ответил Пушкин. – Наверное, будет гроза. Нужно успеть доехать до города.

– Да, может, дело в этом, – задумчиво сказала Прасковья Александровна, отпуская его. – Тогда не буду задерживать, – она погрустнела.

– Милая моя Прасковья, – заметил, наконец, её угнетённость Саша, – всё будет хорошо. Мы вернёмся дней через пять – и сразу к вам. И Алексея я верну в целости, – он усмехнулся.

Вульф оказался лёгок на помине и прервал их прощание. Шумно вывалившись из дверей, они с Языковым погрузились в коляску и, дождавшись Пушкина, погнали в Псков. Когда вечером началась гроза, приятели уже были в гостинице.

На следующий день Александр сразу занялся делами. Во врачебной управе его осмотрел доктор и, к удивлению, подтвердил диагноз.

– У вас расширение вен обеих нижних оконечностей, особенно правой голени, – заявил он. – И затруднённость в движении вообще, ведь так? – особенным вопросительным взглядом посмотрел эскулап.

– Как вы верно подметили, сударь! – осторожно ответил Саша. – Сколько я вам должен?

– Сколько изволите, – врач опустил взгляд, – но гербовая бумага стоит три рубля.

Пушкин дал десять именно за то заключение, которое ему было нужно.

С оформленным документом он явился к Адеркасу.

– Я позволил себе придержать ваше прошение до получения медицинских бумаг, – сообщил тот. – Теперь я отправлю весь пакет дальше. Вы же понимаете, невозможно сразу передать письмо Его Императорскому Величеству, оно должно последовательно подняться наверх, – он сделал движение ладонью. – Возможно, для вас это окажется к лучшему, пройдёт какое-то время после казни.