Чумщск. Боженька из машины

IX

Жара в этот день повисла чудовищная, ко всему прочему духота, людность, всюду пыль, зола, переставные лестницы, черепица и тот особенный летний дух, известный каждому живущему в маленьком городке и не имеющему возможности нанять комнату поближе к природе, – все это растрепало и без того уже истощенные нервы Ободняковых. Нестерпимый же запах краски, который доносился от стен полицейского управления, сам его пёстрый фантастический вид, довершили удручающий и несколько диковатый колорит картины. Чувство глубочайшего удивления и интереса, пополам с усталостью мелькнуло на миг в тонких чертах артистов. Наконец, они вместе с Фёдором Долиным – хозяином дома, в котором квартировался Вонлярлярский, в сопровождении задыхающегося и обильно потеющего чумщского исправника, капитана по фамилии Жбырь остановились у порога полицейского управления, чтобы перевести дух. На здании красовалась вывеска «Детский сад г-на Фрёбеля».

– Я так и знал! – бормотал Усатый, – я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот какая-то пошлейшая мелочь может загубить всё дело! Как мы могли угодить к полицейскому? За что? И ведь словно испытывает нас кто – одно злоключение за другим. Всё это произрастает из какой-то внутренней нашей неуёмности.

– Бросьте сокрушаться! – отвечал Крашеный, – ничего и не приключилось. Не проявляйте слабости! Если вы думаете, что кому-то можно вменять в вину врожденное благородство и смелость не бежать опасности, то не того соратника я себе выбрал. Это ли те идеалы, о которых мы размышляли под крышею нашего дилижанса, прокладывая торную дорогу к высокой цели? Да и разве нарушили мы закон? Что есть капитулярий, который запрещает сочувствовать несчастным, что есть мораль общества, в котором помощь нуждающимся возводится в категорию порицания, высмеивается и преследуется?

На этих словах, он гордо посмотрел на исправника, а затем на Долина.

– Человек, помогающий свинятине – сам свинятина и есть, – грубо отозвался доселе молчавший Федор, – вы кому вздумали сочувствовать – негодяю и бабе Вонлярляскому? Он же вас на фуфу поддел! Трубу вам подзорную впихнул? Венецианскую, мастером Галилеем исполненную?

Артисты переглянулись.

– Знаем, знаем! – довольно продолжал Долин, – Я сам когда-то поддался на его завиральные побасёнки, приютил и уже год ни копейки за наём дома не вижу. Я его и по-людски просил, и умолял, и увещевал, и даже выкуривать пытался и осадой брать – все без толку. Увертливый он и скользючий, как зверюга какая, вроде лягушки. Я уж думал, подкараулю, вымажу его личность дёгтем и выкину из дома. Да только закон не велит, из знатного роду он, понимаете ли. И сердце у меня уж больно мягкое – от мамки досталось. Был бы в батю – оттаскал бы за волосья, да в фекальную яму бросил – и вся недолга. Будьте уверены, выдал бы ему …

Впрочем, артисты слушали Долина вполуха, их взгляды теперь были прикованы к зданию полицейского управления и к таинственной вывеске со странной фамилией Фрёбель. Понять господ можно, ибо строение было весьма и весьма занимательным. Стены, выкрашенные бледным розовым цветом, впечатление производили жалкое, почти нищенское. Такую ауру можно наблюдать у не мывшегося месяц мужичка, на которого нахлобучили новехонький фрак.

На этом фоне, чьей-то неуверенной рукою были изображены красные цветочки – не то тюльпаны, не то анемоны – такого качества, что хотелось отвести глаза. Лепнина же была облагорожена гуще, но бестолковее и безобразнее – синяя краска кое-где потекла от обилия и замызгала розовые стены, отчего казалось, будто в стену плевался какой-то хулиган, набравший в рот синих чернил.

Усатый, вообще склонный к аналитическим рассуждениям, решил для себя, что малярные работы выполняли в две смены: та бригада, что красила розовым, была не пьющею, но вороватой, от того и наблюдалась такая бледность цветов и скупость мазков, а вторая смена, занимавшаяся лепниною, крепко давила мух и малевала не жалеючи краски, смело и даже безобразно.

“А, впрочем, это могла быть и одна артель. С утра, будучи трезвыми, крали и продавали казенную краску, а вечером, на вырученные деньги баловались вином до потери эстетического вкуса”, – невпопад подумал артист.

– Или крапива, – продолжал нудить Долин, – по филейным частям – довольно оскорбительно выходит. Волдыри потом неделю не сходят, если приложить усилие. Есть масса рецептов. Опять же – вывалять в дерьме, и на жару его негодяя, чтобы коркой покрылся…

– Федя! Ей-богу, прекрати! – вдруг не выдержал исправник, – и без тебя от духоты тошно, еще и ты со своими рецептами!

По лицу стража законности было видно, что его мутит от пейзажей, обрисованных увлекшимся Долиным. Лицо Жбыря позеленело, а на глазах его выступили слёзы. Во взгляде Долина мелькнули лукавые искорки.

– Так, а что ж я молчать должон, коли мне за наём не плачено? Я на надувательство не соглашался, а у этой собаки денег нет, чем прикажете компенсировать? Жалоб, мною написанных, никто рассматривать не хочет, так и приходится самому предпринимать меры. Я так мыслю – непременно вымазать подлеца, хоть сметаною прокисшей, хоть тухлым яичным желтком, чтобы мухи слетелись, а там и червиё…

Капитан вдруг надул щеки, согнулся пополам, обхватив руками объемный живот и с утробными звуками склонился над цветочною тумбой. Ободняковы не ожидавшие такого конфуза, вынули платочки и, отвернувшись от неприятного зрелища, прикрыли носы. Долин же, улучив момент, вдруг сорвался с места и со словами «Червиём, гражданин начальник! А компенсацию Вонлярлярскому я выпишу!», выдернул из рук Усатого венецианскую зрительную трубу, авторства Галилея, ловко махнул через заборчик и заливисто хохоча, скрылся в зарослях сирени.

Жбырь даже не сделал попытки остановить беглеца, продолжая приватную беседу с тумбою.

– Сбежал-с, – хрипло констатировал Усатый.

– Убёг. И трубу умыкнул, нехорошо будет перед графом, – подтвердил Крашеный, грустно глядя в сторону, куда скрылся беглец – а что ж теперь? Может быть наряд вызвать?

Исправник откашлялся, вытер рот рукавом и произнёс:

– Пусть бежит. Он вечно галопирует. Не любит тесных помещений, не приучен еще. Проспится, а завтра с утречка сам с повинною придет. Он безобидный. Единственный его грех – оскорбительные словесные образы, к которым я никак не могу привыкнуть. Он, собака, хорошо об этом осведомлен, всякий раз пользуется. У вас случаем гвоздичной почечки или мятного леденца не найдется? Очень хорошо от тошноты помогает.

– Есть кусочек сала, я в тряпицу его завернул. С чесноком. Не думаю, что успело повредиться временем, – учтиво предложил Крашеный.

Жбырь снова побледнел и во второй раз склонился над цветами.

– Я же умолял вас избавиться от сала, – укоризненно сказал Усатый, – что ж вы его носите с собой? Второй месяц пошел!

– Жизнь порою преподносит разные сюрпризы. Мало ли в какой ситуации мы можем оказаться, а голодать я не люблю. Вы это прекрасно знаете! – обиделся Крашеный.

Наконец, исправник закончил и приказал:

– Пройдемте в кабинеты.

– А что же здание? – учтиво поинтересовался Крашеный, – это как же с ним приключилось?

Жбырь стушевался, и, глянув с недовольством на стены участка, снова позеленел, однако сдержался и жестом пригласил артистов следовать внутрь.

Нежелание слуги закона распространяться об истории здания вполне оправдано. Как во всякой семье сыщется урод, который будет позором для благородных родителей, так и в любом городишке найдется объект, за который каждому жителю делается неловко. Участь архитектурного гомункула Чумщска выпала на долю полицейского управления.

Всякий, кто бывал в Чумщске, и прогуливался по пыльным его улочкам, рано или поздно находил на своем пути полицейское управление. Какие бы планы ни вынашивал гость города в своей голове, выходя на променад, ноги его все равно вели к цитадели стражей законности и порядка. Как бы ни вихлял зевака по змееобразным переулкам, рано или поздно сталкивался он с этим зданием. Словно бы какая-то магическая и даже магнетическая сила поселилась внутри этого строения и притягивала к себе ничего не подозревающих путников, будто пошло выкрашенная пудрой и помадою сирена.

Пройдет, бывало, иной приезжий по Блюдному проспекту, поглядит на полупустые витрины, цокнет пересохшим языком, в расстройстве завернет на улицу Коришмана, где черт знает зачем бросит монетку в треснутый бассейн фонтана, выдует три кружки кислого пива во Вдовинском парке и сердито икая выйдет, сам того не заметив, прямехонько к полицейскому управлению. Тут-то приезжий и застывает, долго глядит на здание, а потом, словно стыдясь себя самого изрекает: «неприлично», или «аляповато». Или вообще – соберется что-нибудь произнести, даже рот раскроет, но вместо слова выдаст лишь один из сортов удивленного выдоха, да помянет дурным словом Жана Лафонтена и Даль-Онгаро, которые безответственно выдумали небылицу про дороги, которые ведут в Рим, а не в полицейское управление города Чумщска.

Затем, оглядевшись, командировочный уходит прочь, чтобы более никогда не видеть этого здания, сесть в первый подвернувшийся экипаж и навсегда покинуть город.

Впрочем, сие поведение можно приписать лишь натурам тонкой душевной конструкции, тем, кто потратил энное количество времени на заполнение студенческого формуляра. Люди покрепче, не привыкшие расходовать жизнь на арифметику и постижение изящных наук, выражались проще и от того точнее. Приводить эти примеры мы не станем, уповая на читательское воображение.

Вернемся же к нашим господам, уже вошедшим в помещение.

Прямо с порога в носы артистов шибанул кислый запах молочной каши, иоду, аммиака и других острых, свойственных только детям и старикам ароматов. Меблировка тоже не соответствовала казенному заведению: цветастые шкапчики, столы, обитые желтою клеёнкой в синий горошек, местами обгрызенная не то мышами, не то детьми шведская стенка, длинные низкие деревянные лавки, заляпанные чем-то жирным, и еще много подобной пестрой дряни.

– Позвольте поинтересоваться, – произнес Крашеный, когда кое-как уселся на предложенный исправником маленький детский стул. Колени уперлись ему в подбородок, отчего артист стал походить на кузнечика,– Чем объясняется сие столь… необыкновенное место пребывания вашего участка?

Исправник сел за свой стол, смел в охапку лежащие на документах детские сказки и счетные палочки, несколько смущенно убрал их в сейф, закрыв его тремя поворотами увесистого ключа. Затем налил из графина теплой воды и осушил его в два глотка.

– Решением городничего это здание отдано на нужды полицейского управления. Прежде же помещение служило воспитательным учреждением для малюток, – последнюю фразу Жбырь произнес несколько брезгливо.

– А что же дети, где-то они обретаются? – отозвался из своего угла Усатый, который устроился не в пример лучше товарища, на большом красном резиновом шаре. Артист утопал в нем и покачивался, словно на волне. По довольной улыбке лицедея можно было понять, что ощущения пришлись ему по душе.

– Да уж не секрет где. Там, где им и положено – дома с родителями. Им необходимо излечиться от моральной кори нигилизма, которою их тут заразили. Теперь цветы божьи получают необходимое воспитание, а не подвергаются тлетворному влиянию всякой иноземщины, – исправник достал папироску и, закурив, отчеканил:

– Я давно подозревал этого немчуру.

– Вы имеете ввиду господина Фрёбеля? – заинтересованно спросил Крашеный.

– Его собаку, его. Основатель, радетель… змий кукурузный! Не далее, как три месяца назад я убедился воочию в его злонамеренности. Знаете, чего удумал этот нехристь? Выращивать из детей бандитов и анархистов!

Артисты притихли, всем своим видом показывая, что ждут продолжения рассказа. Полицейский важно продолжал:

– Его метода была разработана немецкими шпионами, чтобы подорвать основы нашей государственности через самое святое – через наших детей! Я вел за Фрёбелем слежку несколько месяцев. Чтобы вывести его на чистую воду, мне пришлось прибегнуть к тактике перевоплощения, я гримировался под женщин, бродяг и праздных зевак, по нескольку суток лежал безвылазно в зарослях крыжовника, чтобы прищучить подлеца. И мне удалось! – исправник наклонился к сейфу, порылся и вынул какие-то документы, – извольте, у меня тут все запротоколировано:

– “Первого дня в учреждении стоял шум и гам, дети смеялись и бегали по коридору (мне пришлось изображать золотаря, чтобы проникнуть в Детский Сад), вместо того чтобы, как и положено приличным отрокам разучивать гимн Шляпщины”. Каково? Не находите? “Этого же дня измызгали кашею герб нашего города и фотокарточку городничего, даже и стыдно сказать, чем – молочною тюрей! Наказания никакого не последовало. Прямой вред!”

Артисты ахнули.

– Это еще цветочки! – довольно продолжал Жбырь. “Второго дня отпрыскам был выдан пластилин, из которого они лепили чудищ, подозрительно похожих на первых лиц нашего города, под одобрительные реплики господина Фрёбеля – а это есть подрыв духовных основ нашего общества”.