Звереныш

– Про жизнь, – Анатолий стал нехотя одеваться.

– Еще бы, – сосед довольно ухмыльнулся. – Вот я – приглядел  тут одну с пропиской.   Сама из наших.  Разведенка… Не промах – сумела москвича окрутить, замуж взял. А житуха так и не удалась…Не тот уровень по московским понятиям. И что с того? Комнатенка у нее, жить есть где. Я под нее черпачок аккуратненько подвел – и пожалуйста, хоть сейчас женись – и москвич! Никаких сложностей.

– И что, женишься?

– А то! Я, Толян, тоже не промах! Бабе замуж хочется, хоть сейчас бери. Я уж ее итак полгода пользую, без всяких обязательств. Она и тому рада. Не картинка, конечно, и все такое, но жить с ней можно. А главное – нет в ней этого столичного форса. Говорю же, из наших…

– А потом на сторону бегать начнешь? – Ехидно спросил Анатолий. – По тем же, кто с форсом?

– А почему бы и нет,– нисколько не смутившись, ответил сосед. – Только опериться сначала нужно. К таким просто так не подвалишь. А эта – куда денется? Любви там какой-то, чем ты себе голову морочишь, у меня к ней нет. Зато с другой стороны…

– Циник ты, – мрачно проговорил Анатолий. – Выгоду во всем ищешь!

– Э, брат, кто же ее в наше время не ищет, – засмеялся сосед.  – Жизнь такая…Я тебе совет дам: выкинь ты всю дурь из головы! Проще, проще живи!…

День прошел кувырком. Не спорились у Анатолия дела. Боролись теперь в нем два человека – один он сам, вчерашний, и второй сегодняшний, родившийся из мутного разговора и его перепутанных мыслей.

«А может, он прав, – думалось ему про слова соседа, – все так жвут. Чего велосипед изобретать? Вон он как по полочкам все раскладылвает, не придерешься. Цинично, расчетливо, зато наверняка! И никаких мук совести, переживаний…»

Вечером Анатолий опять пришел с водкой.

– Лечишься все? – Спросил Сашка. –Кончай! Вышибут за пьянку – намучаешься!

– А дети у твоей разведенки есть? – Везапно спросил Анатолий.

– Не-е-е, я бы тогда с ней не стал, – Сашка отрцательно покачал головой. – Я еще с ума не сошел! Я и своих-то пока погожу, а чужих и по давно не надо! А ты что?..

– Да так просто.

– Так просто? – Сашка хмыкнул. – Смотри, не вляпайся в такие дела! С детьми, братан, хлопот не оберешься. А с чужими и подавно!  Так просто… темнишь что-то, – Сашка лукаво посмотрел на Анатолия. – Хотя… Походить по нужде, конечно, и к такой можно. Только чтобы не рассчитывала ни на что, не надеялась. Понимала, значит, сразу, что ничего путного с этого не выйдет. И претензий в дальнейшем не имела. А то, знаешь, начнет… И детей к себе приучать не надо.

Сашка внмательно посмотрел на Анатолия.

– Ой, дурак ты, вижу, -сказа он. – Нахлебаешься…

– Дурак! – Согласился Анатолий. – Только сволочью такой, как ты, быть не хочу.

Сашка скрвился.

– Ой, унизил!  Благородный какой! А я не обижаюсь! На дураков не обижаются! Поживем – увидим, как оно будет!

Анатолий молчал. На душе было брезгливо. Он налил себе в стакан водки, потом резко отодвинул его, так, что водка расплескалась по тумбочке, и со всей злостью шарахнул бутылку об пол.

– Уйди, – сказал он Сашке. – Уйди!

– Чума, – психанул Сашка. – Тоже мне благородный…

Сейчас Анатолий особенно остро чувствовал свое одиночество в этом большом и шумном, но чужом городе. Дома, в Воронеже, все было понятно и просто. Там была мать, которая с такой неохотой отпустила его в Москву. Там были сестры, бедовые девки, с нескрываемой завистью провожавшие его в столицу. И могила недавно ушедшего отца, по которому тайком ото всех до сих пор плакала мать по ночам. Он припомнил свой двор и знакомых пацанов, с которыми в детстве запросто мог подраться, а потом так же просто  помириться. И свое безобидное озорство, когда он с ними по ночам горланил песни, изображая из себя пьяных.

От сердца отлегло. Ему подумалось, что, может быть, лучше вернуться снова в Вороднеж. Но он тут же прогнал эти мысли. Стало стыдно. Что же он, хуже всех! Поехал в Москву, ничего не достиг и, как побитый пес, вернулся ни с чем?  Мать не осудит, обрадуется. И никто в глаза ничего не скажет, зато подумают и за спиной шептаться будут…

В голове снова завертелся разговор с Сашкой. «Хорошо, что он ничего не знает про Светика и его семейство, – похвалил себя Анатолий. – Спасибо, что язык не распустил, как баба. А то дал бы Сашке пищу для размышлений… Хотя он итак догадался. Хитрый, змей! А туда ходить больше не надо. Тут Сашка прав! Светик привязался, ждет… И обещал ведь, дурак!».

Но в глубине души Анатолий знал, что пойдет, все равно пойдет, как нн старался убедить себя, что идти не нужно.

Перед Анатолием внезапно открылось странное родство душ с этим мальчишкой. Он ощутил их общее одиночество и детскую  неприкаянность, которые и связали их незримой, но прочной нитью. Он вспомнил все, что говорил ему Светик про себя, про  мать, про Кешку. В нем было что-то нежное, щенячье и до боли беззащитное, как у брошенного щенка.

Он вспомнил большу крупную фигуру Татьяны, похожую на пухлую перину и невольно засмелся. Нет, не такую жену хотел бы он иметь. Ему вспомнилась Дашка, изящная, с тонким аристократическим профилем  длинными пальцами, такими холеными и белыми… Вспомнил, как начинало стучать его сердце при встрече с ней, как он представлял себе их будущую жизнь – и осекся… Резкой болью полоснули его эти воспоминания. Красивая, что там говорить. С Танькой не сравнить. Замутила перед ним с ребятам, чтобы цену ей знал! «Дорогая женщина»…  Не Танька…  А Танька, что – колхоз. Посмотреть бы на того москвича…

Дашка закрутила, чтобы он ей поклонился, чобы ее верх был. Тут ей ша! Не выйдет у нее ничего! Пусть сама теперь к нему подходы ищет, а он не пойдет! Сердце, правда, плачет. Не любил бы, так и не захотел бы жениться! А все-таки ползком к ней не поползет!

Анатолий собирал осколки бутылки и ругал себя последними словами. Осколки были повсюду. В комнате пахло водкой  и не было  тряпки, чтобы вытереть разлитое. Анатолий схватил свое полотенце и с остервенением стал вытирать пол. Один из осколков поранил ему руку,  и рана закровоточила.  Анатолий смотрел на алую струйку, и ему становилось легче, как будто из глубокого пореза истекала мучившая его дурная кровь, от которой обязательно следует освободиться.

Осколки и окровавленное полотенце Анатолий сунул в мусорную корзину. Из руки все еще сочилась кровь и забинтовать ее было нечем. Злость постепенно уходила, оставляя после себя опустошение и усталость. Рука противно саднила, и он окутал ее подушкой.

Как  заснул, он не помнил. Не  слышал   и того, как вернулся Сашка, как  сладко похрапывал напротив его кровати, ничем не мучаясь и совершенно довольный жизнью.

На утро, увидев окровавленную подушку и рассеченную руку Анатолия, Сашка понимающе хмыкнул.

– Полегчало? – Спросил он, кивая на его рассеченную кисть.

Анатолий  сделал вид, что не слышал вопроса. Он перевернул измазанную кровью подушку вниз и торопливо начал одеваться. На душе было муторно, как после хорошей попойки. Хотелось скорее выйти на улицу, глотнуть свежего прохладного воздуха и не видеть расплывшейся масляной рожи Сашки.

По дороге на службу он зашел в аптеку и купил бинт. Рука припухла и дергалась ноющей тупой болью. Он неумело забинтовал ее, и со злостью подумал, что теперь все будут спрашивать его, что случилось. И ему нужно будет врать или отшучиваться киношной фразой «бандитская пуля».  Хотелось побыть одному, а не в этой вечной полицейской суете, где все снуют, спешат и жужжат, как в улье.

Анатолий вспомнил лавочку Светика, спрятанную за кустами и деревьями  позади его дома,  и ему жутко захотелось в этот уголо; как будто отгороженный от всего остального мира.

Народ спешил по своим делам. Многолюдный муравейник закрутил  Анатолия своим водоворотом, смешал в своем разношерстном потоке и слил в общую гудящую массу, называемую «часом пик». Никто не обращал на него внимания, и злость его потихонку начала таять, превращаясь в досаду, от которой саднило внутри.

«Только бы Сашка не растрепал, –  думал он. –  – Впрочем… вряд ли… хитрый, собака…».

Сашка не растрепал. Когда к нему приставали с рассросами, он только  пожимал плечами и отвечал:

– А черт его знает, сами спрашивайте!..

Анатолий был деланно весел, отшучивался и лукаво подмигивал женщинам.

– Сколько внимания сразу! Оказывается раненым быть выгодно! Сразу женщины любить начинают!

Вечером ноги сами понесли его к лавочке. Рука все ныла и ныла. Именно сейчас хотелось Анатолию , чтобы кто-то искренне и тепло пожалел его, как когда-то в детстве жалела его мать. Но рядом никого не было. И его снова захлестнула злость на себя, на Сашку, на Дашку и на этот огромный город, в котором миллионы незнакомых людей, и никому из них нет до него никакого дела. Светика на лавочке не было. Захлестнувшая злость била в виски. Весь день, когда он напряженно улыбался и старался казаться беззаботным и веселым, теперь хлестал его яростью, как бичом, и он не  знал, как унять ее. Она толкала его в спину, шипела в уши и гнала к порогу того дома, куда ему не следовало больше приходить.

Анатолий не помнил, как оказался у двери Светика, как нажал кнопку звонка и держал ее до тех пор, пока Татьяна не открыла дверь.

– Что случилось? – Испуганно спросила она и попятилась под напором нежданого гостя.

= Вот, – сказал он и выставил вперед раненую руку. – Болит, очень!

Танька осторожно разбинтовала окровавленные бинты и внимательно посмотрела на рану.