Визави французского агента

Это была его первая самостоятельная работа – предварительные трехсторонние переговоры… это не так уж важно, просто это совсем не шпионская деятельность. Ох уж этот Лондон, где туман считается хорошей погодой, дождь туманом, а потоп дождем. Результаты переговоров необходимо было доставить как можно скорее, поэтому Марсель и его товарищ договорились с владельцем маленького спортивного самолетика, что тот доставит их в Шербур. Небольшой аэродром, где находился этот самолет, был в нескольких милях от Лондона.

Добраться туда оказалось не просто – Марсель не учел лондонских туманов. Да еще, после завершения всех дел, долго гулял по местам, где ребенком бывал с отцом. Чтобы не опоздать, поехал на такси. Туман был такой, что пальцы на вытянутой руке были едва различимы. Машины еле-еле тащились. И в какой-то момент Марсель понял, что не успевает. Тогда, расплатившись с таксистом у небольшого магазинчика велосипедов, он купил себе велосипед, карту, попросил продавца, помочь ему составить маршрут. Ехать было не так уж далеко, километров 40. Но машины практически стояли, боясь сдвинуться с места в этом густом тумане. Воспользовавшись телефоном в магазине, Марсель сообщил старшему товарищу о задержке, договорились о переносе времени вылета.

Впереди на шоссе пробка растянулась на несколько километров. Он свернул на небольшую тропинку и поехал в объезд, сверяясь, время от времени по карте. Километров через 15 выехал на шоссе, которое по прямой вело к нужному месту. Туман почти рассеялся. Впереди шел фургон с лошадьми, не намного быстрее, чем Марсель. Он догнал его, ухватился правой рукой за какую-то скобу и решил немного отдохнуть. Так проехал еще несколько километров. Потом дорога пошла вниз, скорость увеличилась, и туман стал сгущаться. Только Марсель подумал, что пора притормозить, как раздался визг тормозов, фургон остановился, а Марсель, вывернувшись чудом, слетел с дороги и понесся вниз по откосу.

Что это было, он не знает до сих пор. Открыв глаза, он увидел над собой серенькое, но ясное небо, моросил мелкий дождик. С трудом повернув голову, он разглядел среди камней и травы смятый велосипед. Пытаясь приподняться, он почувствовал острую боль в правом боку. Потихонечку повернувшись на левый бок, Марсель увидел сквозь порванные джинсы свою окровавленную ногу. Но делать нечего, надо выбираться. К тому времени, когда он дополз до шоссе, вся его одежда стала грязно серой, и крови не было заметно, к тому же стало смеркаться. Поэтому первая же машина остановилась, чтобы его подобрать. Подобрать – это как раз то слово, которое больше всего подходит.

Далее он почти ничего не помнил. В глазах все время был сумрак. Иногда он различал сквозь тьму какие-то лица, свою ногу, повернутую вбок под немыслимым углом, белый кафель…

Его напарник рассказал ему уже дома, что, не дождавшись его, он рискнул и обратился в полицию, благо легенды у них были очень хорошие.

Недалеко от этого места практиковал ветеринар, к которому и отвез Марселя сердобольный фермер. Когда товарищ туда приехал, нога была загипсована. И ветеринар пытался выяснить, куда позвонить, чтобы за раненым приехали.

Он уже отчаялся что-нибудь понять, когда приехал товарищ и, щедро заплатив спасителю, увез несчастного.

В госпитале первым делом сняли гипс, промыли рану, прочистили сустав, удалили мелкие осколки, стянули наколенник скобами и шпильками, зашили все, что порвалось. Потом занялись ребрами. Хирурги называют такую работу вышиванием. А Марселю пришлось продолжить свои эксперименты с болью.

Уже в первый год его пребывания в Корпусе, было замечено, что ребенок терпит боль. Сначала думали, что у него повышенный порог чувствительности. Он часто дрался с одноклассниками, но никогда не жаловался, а однажды, когда у него в одной руке были книги, он хотел взять еще одну другой, но все время ее ронял. Преподаватель хотел ему помочь и вдруг увидел, что большой палец у ребенка сильно опух и синеватого цвета. Марсель считал боль чем-то обычным и не мог понять, почему, например, из-за сломанного пальца он не может удержать книгу в руке. Ему объяснили, что если что-то болит, значит это надо лечить. Если в автомобиле сломается какая-то деталь, он об этом не скажет и только специалист найдет неисправность. А у человека есть возможность показать специалисту, где болит, и рассказать, как именно. Тогда врач сможет помочь.

Марсель привык не обращать внимания на боль, ему пришлось учиться ее распознавать. Он шел на занятия с высокой температурой, педагог замечал его красное лицо, невнятную речь… а сам Марсель не понимал, почему он должен оставаться в постели, когда может встать и идти.

Но самое интересное, когда боль становилась невыносимой, Марсель просто уходил. Он называл это так. Его тело оставалось там, где он его оставлял, он мог смотреть на него со стороны, а мог отправляться куда хотел. Чаще всего в волшебные виноградники своего детства, там он встречал своего кота, с которым они могли разговаривать обо всем. Это было так сказочно, что Марсель не спешил возвращаться, тем более, по возвращении ничего хорошего его не ждало, только боль становилась потише.

Пока его травмы заживали, Марсель учил китайский язык и рисовал иероглифы, не обращая внимания на перевязки и массажи. Через два месяца он уже хромал по московским улицам с неплохим знанием китайского языка и обедал в Пекине[8 - Китайский ресторан в центре Москвы. В семидесятые годы это было единственное место в Советском союзе, где можно было отведать китайскую кухню, приготовленную китайскими поварами.] для практики.

Теперь чаще всего, наши свидания проходили на моих тренировках в манеже или во время конных прогулок. Иногда приезжал Бернар с очередной девушкой. Показывал ей лошадок, заботливо подсаживал за коленку, потом девушка сидела на трибунах, а Бернар перед ней гарцевал. Сколько же у него девчонок было…

Наступившие холода «погубили» всю красоту Марселя, его нос был постоянно красным, глаза слезились, он не расставался с носовым платком. Бернар никогда не мог понять мое восхищение от носа Марселя.

– Что ты нашла в этом паяльнике?

А в феврале я уже училась на курсах французского языка.

Тогда, в СССР, было очень непросто устроиться на курсы, очередь тянулась по полгода.

Наверное, трудно понять, как очередь тянулась полгода, но мы заполняли почтовые открытки и оставляли их в дирекции курсов, а когда набиралась новая группа, открытки отправлялись по почте. Это были очень хорошие курсы: по три часа, три раза в неделю, плюс домашние задания. В основном там учились люди, которым за знание языка прибавляли к зарплате.

Я безуспешно пыталась попросить своих друзей, чтобы они помогли с грамматикой:

– Вот здесь – «используйте глаголы «dire» и parler», какие ставить?

– О боже! Учебники! – хватался за голову Бернар и сбегал.

Я очень трепетно относилась к произношению, старалась говорить, как мои друзья, хотя с тех пор, как я начала изучать язык, при мне по-французски почти не разговаривали. С марта, по выходным, мы ездили по Измайловскому парку. Марсель разрабатывал свое колено, рассматривая верховую езду как тренажер. Самым трудным было спешиться. Он не спрыгивал, а опускался на руках.

Иногда Марсель исчезал на несколько недель в «командировки», а когда приезжал, мы встречались в манеже, или в разных компаниях и никогда не оставались наедине. Марсель знал как вести себя с КГБ, чтобы меня не подставить. Наедине он оставался с другой девушкой, студенткой ИНЯЗа, но об этом я узнала лишь много лет спустя. Мне он никогда не привозил вещи из-за границы, а когда я, смущаясь, попросила привезти что-нибудь из одежды, он заявил:

– Ты сама украшение, я не хочу, чтобы другие это замечали. Я эгоист, я знаю, что ты такое, но никому тебя не отдам.

Вещи, украшения, деньги, а так же некоторые сведения, интересующие КГБ предназначались для студентки ИНЯЗа.

Советско-французский альянс

Честно говоря, я и не подозревала, что бывают и другие отношения, кроме дружбы. Я наслаждалась общением с умными людьми, которые никогда не кичились своим образованием, наоборот, внимательно слушали мои рассуждения о живописи, о реализме.

– А что такое социалистический реализм?

– Это изображение социалистического строя, прекрасного советского человека!

– А если человек кривоногий, он не советский?

– Ну, мы стремимся показать идеал.

– Какой же это реализм? Ах, да! Это СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ реализм.

Такие разговоры заставляли меня смотреть на привычные вещи под другим углом. Марсель вообще был твердо убежден, что социалистического реализма нет, а есть просто реализм.

Общаясь с ним, я научилась многим правилам хорошего тона, стала читать не только приключенческие романы и фантастику, а Набокова, Солженицына и даже Ницше, хотя это были запрещенные книги.

– Только в метро не читай!

Марсель был очень нежен со мной, хотя Бернар называл его свирепым, бессердечным, и даже подлым. Но они были друзьями и могли говорить что хотели, я этого не понимала.

– От его улыбки дети плачут!

– Это ты от зависти! – отвечала я, признавая про себя, что Марсель детей не любил.

На переговорах различного уровня, стиль Бернара был очаровать, заболтать, уговорить. А Марсель предпочитал загонять в тупик, а потом любезно открывать дверь только в одном направлении, при этом как-нибудь еще и подставить. И остаться одному, победителем.

А 22 апреля, в свой день рождения, вечером, я пошла в манеж, куда меня заранее пригласил Марсель. Там мы даже не зашли на конюшню, а сразу поехали вместе с Бернаром, «покататься на машинке». Остановка оказалась за столиком «На Седьмом небе», я никогда там не была и действительно оказалась на седьмом небе. Марсель немного смущался, зато Бернар просто излучал веселье, время от времени толкая Марселя локтем.

– Давай, не тяни! – он наполнил бокалы шампанским.

Марсель взял меня за руку и очень тихо сказал:

– Тебе сегодня 17 лет, через год будет 18, и мы поженимся, я увезу тебя во Францию. А теперь я торжественно обещаю, что с сегодняшнего дня, ты и только ты моя невеста, перед Богом и людьми, в чем беру свидетелем Бернара!

Я просто потеряла дар речи, пытаясь осмыслить то, что он сказал. А Марсель уже бережно прижал меня к себе и впервые поцеловал в губы. Это оказалось совсем не так, как «в щечку».

Я удивленно смотрела на Марселя.

Бернар тем временем пододвинул нам салфетку с колечками. Марсель мне одел на пальчик одно, я ему другое.

В голове у меня звенели колокольчики. Все это, наверное, не со мной – я скоро проснусь и пойду на работу, или еще куда…

Мы сели за столик и подняли свои бокалы. Бернар изображал, как он утирает скупую мужскую слезу. Шутник!

Я никак не ожидала такого поворота. Я-то думала – так и будем дружить… Ведь в Советском Союзе не принято было обсуждать интимную жизнь. Как будто ее вообще не существовало. О ней не говорили, не писали, тем более не показывали по телевизору. Я и не задумывалась об этом, у меня было так много интересных дел!