Визави французского агента

Целую неделю я не находила себе места, рисовала профили. Кому я могла рассказать?.. Маме в последнюю очередь, она презирала мужчин. Иногда я говорила ей в кинотеатре, какой красивый Ален Делон, или Жан Маре, к примеру, а в ответ всегда слышала, что все красавцы – самовлюбленные болваны, только обманывают девушек и вообще, сволочи.

Правда мама поинтересовалась, почему это я такая счастливая и мечтательная. Мне пришлось сказать, что дали прочитать «Анжелику» на один день, и теперь я занимаюсь иллюстрациями.

Потом было еще свидание, и я узнала, что он еще и француз! Сбылась сокровенная мечта. Я была на седьмом небе от счастья. Но, как говорили древние, бойся своих желаний. Марсель быстро опустил меня на землю.

– Надежда! – Теперь Марсель меня называл так, когда маленькое недоразумение с именем разрешилось. – Ты самая удивительная девушка на свете. Но я не хочу для тебя неприятностей. Понимаешь, если мы будем встречаться, ты должна будешь пойти в райком комсомола и рассказать, что ты встречаешься с подозрительным иностранцем. Мы придумаем, что им рассказать.

«Мы»! Он сказал «МЫ». Хоть и страшновато стало. Моя тетя шесть лет сидела в лагерях за связь с иностранцем. И все время мне говорила, чтобы я остерегалась таких встреч. Но… это было выше моих сил.

Чтобы сохранить возможность видеться с Марселем, я сделала всё, как он сказал. Пришла в райком комсомола и рассказала о нем.

– Вы понимаете, он говорит то на французском, то на русском. Говорит, что учится, а сам гуляет днем. Мне это кажется очень подозрительным!

– Ты приводи его к нам!

– Он не пойдет!

– Тогда тебе лучше с ним не встречаться.

– Вот и я думаю.

Мальчик из Лангедока

Для меня встреча с Марселем была потрясающим событием, наполненным романтикой и ароматом милой Франции, о которой я могла только читать в приключенческих книгах. Он был для меня не просто иностранцем, а скорее инопланетянином, настолько он был не похож на советских людей, которых я знала. Мы много разговаривали, я все время спрашивала Марселя о его детстве, о его жизни во Франции, о том незнакомом мире, откуда он приехал. Это были истории, похожие на сказки…

Отец Марселя, Роберт Райт женился в 55 лет, влюбившись, как мальчишка в Анн де Ловеньяк (не каждый англичанин мог выговорить это имя). Он очень красиво за ней ухаживал, с цветами, драгоценностями и покорил ее, предложив руку, сердце и полмиллиона фунтов – все свое состояние.

О! Смуглая южанка, с большими черными глазами, несмотря на то, что была вдвое моложе своего жениха, обладала весьма практичным умом и недолго сопротивлялась. Особенно когда жених сначала вернул ей заложенный замок, потом отреставрировал и модернизировал его. Конечно, не бог весть какой, но старинный, родовой, и Роберт взял ее фамилию, став Робером де Ловеньяком.

Увы, счастье длилось недолго, молоденькая Анн, исполнив свой долг – родив сына, не стала хоронить свой талант балерины в заботах о ребенке. Она была действительно очень одаренной, танцевала в балете «Кармен», рядом с такими звездами, как Ролан Пети и Зизи Жанмер[1 - Ролан Пети – известный французский хореограф. Зизи Жанмер – балерина и певица Зизи Жанмер, жена Ролана Пети] в главных ролях. Спектакль исполнялся без перерыва четыре месяца в Лондоне, два в Париже и три месяца в США, куда она уже не попала, приняв предложение Робера. Рождение сына сразу отбросило ее в начало карьеры.

Если до замужества у нее не было отбоя от предложений театральных агентов, то теперь ей пришлось работать вдвое больше, чтобы доказать, прежде всего себе, что она сможет достигнуть того же уровня. И она смогла. Появились новые ангажементы. Она танцевала на сцене Театра Империи в Париже, участвовала во многих спектаклях Ролана Пети.

Конечно, она не могла уделять ребенку много времени, точнее сказать, она совсем им не занималась.

– До четырех лет я жил в поместье у бабушки. Но отец почему-то не доверял ей, он хотел дать мне все самое лучшее. Сначала была кормилица, потом он нанял несколько человек, среди которых были врачи и психологи, работающие по системе Монтессори. Рискнул из благих побуждений. Каждое мое движение было под наблюдением. Да, да, с самых пеленок!

Меня окружали всякие «шумящие коробочки», тяжелые таблички, колокольчики, баночки с разными запахами, шершавые цифры, бусы и очень много разных приспособлений, благодаря которым я уже в три года мог читать и считать. Потом я узнал, что мадам Монтессори придумала эту систему для больных детей, которым она помогала лучше приспособиться к окружающему миру. Удовольствие это не из дешевых, и обычно педагоги занимаются с группами детей в специально оборудованных центрах. А для меня отец устроил собственный центр, где на одного ребенка приходилось 4–5 взрослых. Что ж, он платил, они трудились, милые женщины.

Я не могу сказать, что мне было трудно, нет, но часто мне было скучно, потому что, пробудив во мне жажду учиться, они дозировали нагрузки, перемежая чтение и математику играми в мяч или катанием на пони.

Мне рано пришлось научиться скрывать свои чувства, ведь многие мои побуждения растолковывались психологами вкривь и вкось.

К счастью, в четыре года отец взял меня к себе, оставив только одну няню, которую поручил выбрать мне. Мисс Колдер сама обожала читать и не отнимала у меня книги, кроме того, она постоянно рассказывала мне истории обо всем: о домах и метро, о самолетах и машинах, о небе и звездах, о ветре и дожде. Может быть, она сама их сочиняла. Мисс Колдер была всегда рядом и очень мне нравилась.

Когда в четыре года Марсель спросил отца, что такое региональный протекционизм, тот забрал сына к себе. Это было очень растяжимое понятие – к себе, Робер ездил в разные страны, проводил переговоры, встречи, консультации, при этом жил в гостиницах, пусть и хороших, но ведь не у себя дома. Юный Марсель впитывал впечатления как губка, такая жизнь ему нравилась, он носил костюмы, как взрослый, с ним разговаривали на Вы. Потихоньку он начал понимать немецкий и итальянский языки.

Отец старался не расставаться с сыном, иногда брал его даже на переговоры, где юный джентльмен неуклонно избегал общения с дамами и проводил время среди серьезных мужчин, тихонько сидя где-нибудь у окна, никогда не привлекая к себе внимания.

– По утрам мы с отцом почти каждый день ездили верхом. Честно говоря, я не любил ни лошадей, ни пони, но отец расценивал верховую езду как моцион, необходимый для поддержания хорошей физической формы. Я тоже воспринимал лошадей, как спортивный снаряд, до тех пор, когда мой пони, ни с того ни с сего вдруг подхватил и понес, постоянно брыкаясь. Я крепко сидел в седле, а отец кричал мне:

– Сиди! Корпус назад!

Но пони просто врезался головой в забор, который, конечно, остановил его, ну и меня.

Когда Робер подбежал к сыну, у того была истерика: здоровенная щепка торчала из ноги, чуть выше колена. Слезы градом катились по щекам, он весь дрожал, сидя на земле.

Отец, не зная, как утешить, выдернул эту щепку и сказал:

– Чего ты испугался? Что? Больно? Нет, не больно. Боли нет, есть только страх. Смотри! – он закатал рукав своей рубашки и этой же щепкой глубоко распорол себе руку.

– Это был урок, который повлиял на всю мою жизнь. Отец сказал, что боли нет! А она была, я ее чувствовал. Мне было очень больно. А ему – нет! Тогда я постарался скрыть боль, и потом всегда старался делать вид, что ее нет – улыбался, когда хотелось плакать. Это стало привычкой.

Когда было невозможно избежать боли, я принимал ее как горькое лекарство, сохраняя невозмутимым лицо…

Роберу удалось воспитать у сына английскую сдержанность и невозмутимость, привить прекрасные манеры, но что у малыша было на душе, видно никого не интересовало…

Впоследствии Марсель легко переносил любые ситуации связанные с болью, как нечто естественное, такое же, как холод и тепло, ветер или дождь. А потом у него обнаружилось еще одно качество, труднообъяснимое…

– Однажды, мы с отцом обедали в ресторане, и к нам подсела дама. Не знаю, что на меня нашло, только я вдруг выскочил из-за стола и выбежал из зала. Отец извинился и пошел за мной. Я стоял у дверей. В это время мимо нас с отцом прошли двое полицейских и направились к даме. Она стала кричать, ругаться, достала пистолет и начала стрелять. Один полицейский упал, а дальше я не видел, потому что отец прижал меня к себе и увлек на улицу.

Отец спросил меня:

– Почему ты убежал?

– Она была злой!

– Но почему ты так решил?

– Я видел.

Отец долго задавал мне разные вопросы, я, как мог, отвечал. В результате он понял, что я чувствую намерения людей, их эмоциональный настрой. Тогда слово «аура» не было таким общеупотребительным, как сейчас. Он начал использовать мои таланты, и я присутствовал на многих переговорах, сидя тихонько где-нибудь в углу, разглядывая респектабельных мужчин. Потом отец показывал мне фотографии некоторых политиков или бизнесменов. Иногда мне нечего было сказать, иногда я говорил, что этот человек плохой или наоборот. Однажды, отец был особенно настойчив, показывая мне одну фотографию, но я ничего не мог сказать про нее, и вдруг произнес:

– Что ты мне показываешь? Этого человека нет!

– Как это нет? Вот фотография!

– Я не знаю, – я сам был удивлен, такого еще не было.

Отец рассердился. Но на следующий день повел меня в парк, показал этого джентльмена и пристыдил меня:

– Я не думал, что ты будешь мне врать!

А через день ему пришлось извиниться – в газетах сообщили о смерти этого известного политика от сердечного приступа.

Отец не мог понять, откуда я узнал об этом, но он строго запретил говорить об этом с посторонними. Я был слишком мал, чтобы как-то анализировать происходящее.

А его мать танцевала, ее связывали контракты, и она не могла сопровождать Робера в его многочисленных поездках по всему миру.