Не верь, не бойся, не проси. Книга четвёртая

Я не спрашивала его, чем занимается теперь. Когда мы увиделись в первый раз после долгого перерыва, он сам сказал мне, что развёлся – но это всё, что он счёл нужным мне рассказать. Хотя принял, в общем-то, тепло. Так же, как и в этот раз.

Мы говорили. Говорили о Яре – и меня пугает эта мысль – как о мертвеце. Пили водку, которую я никогда не пила и никогда не пью, и вспоминали, каким он был.

Тук рассказывал своё, я – своё.

– Просто сволочь, – не сдержалась я, когда бутылка уже подходила к концу. – Тук, ну как можно таким быть? Из всех возможных вариантов он выбирает не то, что самый худший… А тот, что ещё хуже его.

Тук усмехнулся и закурил.

– Это у него всегда, – сказал он. Он в этот вечер относительно много говорил, хотя и видно было, что говорить не привык. – Его ещё душманы любили за то.

Я покачала головой. Мне было нечего сказать. К моему стыду, после всего того, что было между нами, я Яра, похоже, абсолютно не знала. И это было странно – не знала, но чувствовала его. Как бывает, когда не видишь, но касаешься пальцами. И теперь, когда его отобрали у меня насовсем, меня продолжали мучить фантомные боли, будто я лишилась руки.

Тук уложил меня спать у себя – уже наутро я протрезвел настолько, чтобы удивиться тому месту, в котором он жил. Дом он так и не отстроил – а если отстроил, то умудрился, видимо, потерять. Квартирка у него была небольшой, похожей на ту, в которой когда-то жил Яр. И Тук теперь жил в ней один.

Спрашивать я ничего не стала, потому что видела, что трезвый Тук не станет мне отвечать. Поблагодарила и молча отправилась домой.

Приняла душ и взялась за работу. Обида повисла в душе большим чёрным коконом, но отступила куда-то вглубь, так что я могла, наконец, сосредоточиться на работе.

И весь следующий месяц эта обида не девалась никуда – и наружу выходить тоже не хотела. Я почти физически ощущала приближение нового дня свиданий, до которого остаётся сейчас – когда я пишу дневник, ещё месяца два. И всё же до вчерашнего дня, когда я обнаружила эту чёртову куртку, моя уверенность в том, что я никуда не поеду, была абсолютно тверда.

Вечером заедут ребята забрать фотки. Можно будет снова напиться – и не этого прозрачного дерьма, а мартини или настоящего скотча, который, впрочем, я тоже обычно не пью. На выходные они собираются в Ниццу – но я не поеду. Я этот город не люблю. Именно поэтому на пятницу мы с Григорьевой договорились об интервью, которое должны показать по М-tv в понедельник.

Если смотреть объективно – у меня всё хорошо. И будет ещё лучше впереди. И я не собираюсь больше толкаться на кухне среди ЗЭКов и их жён. К чёрту тебя, Ярослав Толкунов.

ГЛАВА 62

19 апреля 1999 года.

Каждый раз, когда я думаю о Яре, меня охватывает злость.

Как правило, это случается, когда мне особенно хорошо – например, в Новый Год. Когда все вокруг веселятся и пьют – и особенно, если я сама тоже пью.

На самом деле я вру. Всё-таки злость приходит не всегда. Иногда просто что-то натягивается в груди – как мышцы во время тренировки. И всё равно хочется бить кулаком по стене.

Из-за этой куртки я думаю о Яре все последние дни. И хотя в пятницу я уже не пью, я думаю о нём и во время интервью.

Вопросы идут стандартным блоком.

– В эфире с нами скандально известный фотограф Яна Журавлёва.

Эти слова говорят всегда. Я не обижаюсь и не стесняюсь – мне даже смешно. Хорошо хоть имя Яра не называет никто – то ли боятся его, даже запертого в тюрьме, то ли предупреждает мой редактор из Men's Health.

Есть ещё одна фраза, которая звучит почти всегда – наверное, её не зададут только на центральном ТВ, но туда меня никто и не зовёт.

– Скажи, Яна, почему ты так любишь снимать мужскую натуру?

Вообще-то, я не то чтобы люблю. Девочек мне тоже нравится снимать. Я вообще люблю красоту. Но женские фотки получаются у меня какими-то стандартными – так считают все редакторы, и хотя их тоже берут, но платят не так хорошо.

Конечно, Григорьеву интересует вовсе не это. Собственно, саму-то её не интересует ничего. Но она, как и любой журналист, пытается загнать меня в угол, заставить краснеть и выдумывать эвфемизмы того, что прекрасно пониманием мы с ней, но что сможет пощекотать нервы зрителям, о тусовке только грезящим во сне.

«Ничего личного, это только бизнес». Я понимаю это как никто хорошо. И обычно не обижаюсь на журналистов, которые просто стараются делать свою работу хорошо.

Но сейчас я смотрю на неё, и мне кажется, что ещё одно слово – и я ударю её в лицо.

– Мне нравится фотографировать и тех, и других, – отвечаю я почти так, как есть, – полагаю, мужская натура больше нравится тем, кто смотрит на них.

Григорьева улыбается. Здесь главное не ответ, а вопрос – что бы я не сказала, зрители получили свой кусок.

Программу ведут двое – как всегда. Фамилию её напарника я не знаю, но именно в этом месте включается он.

– Говорят, что в модельном бизнесе часто встречаются неделовые отношения между фотографом и моделью. А как с этим дело обстоит у вас?

Я смотрю на него и улыбаюсь. Мы оба знаем, как дело обстоит.

– Хотите пригласить меня на свидание?

Парень замолкает, но только на секунду. Глупо надеяться, что он пропустит удар.

– Хочу узнать, сколько правды в истории с Ярославом Толкуновым.

Кажется, всё замолкает. Григорьева едва заметно подносит пальцы ко лбу, показывая мне или режиссёру, или кому-то ещё, что она тут ни при чём. Что парень новенький и просто дурак.

Я встаю. В общем-то, он не спросил ничего. И будь сегодня другой день, я бы могла продолжить наш взаимный пиар. Но именно в ту пятницу я просто не могу. Что-то лопается в груди и, взяв парня за шею двумя пальцами, я со всей дури бью его лицом об стол.

Всё. Наверное, меня больше не пригласят на M-tv. Если честно, мне всё равно. Но совесть мучает меня все последующие три дня – потому что парень, в сущности, не сделал ничего. Не сказал ничего, чего бы мне не говорили до него. «Шлюха Толкунова». В тусовке – правда, немного другой – так меня называли все. Может, дело в том, что до них я дотянуться не могу? Но от этого только противней, потому что парень ни в чём не виноват.

До понедельника у меня ещё две сессии, но на сердце все выходные кошки скребут – а в понедельник программа выходит в эфир. Без купюр.

Через двадцать минут мне звонит шеф – с поздравлениями. Я побила какой-то там рекорд.

– А ты не хочешь сама стать репортёром? – спрашивает он меня.

Я говорю, что нет. Я давно уже не хочу быть на виду. Хотя вопрос «Почему?» мне постоянно задают.

В нашей тусовке много разных парней. Девчонок – таких, какие водятся у нас – я не люблю и вспоминать про них не хочу. В основном гламурные фифы, которые работу получили через постель. Но что касается парней, тут есть на что посмотреть.

Есть, например, такой Марк Робинсон – по паспорту, правда, Миша Рабунов. Так вот, Марк любит красивых девушек во всех видах. Он может подойти ко мне или кому-то ещё посреди тусовки и спросить:

– Хочешь переспать?

Поначалу я немного фигела. А потом как раз вошла во вкус. С Марком легко и наутро не надо ничего объяснять. Можно просто вместе покурить и уехать домой.

Сам он занимается непонятно чем – то поёт, то снимается в каких-то сериалах, но чаще рекламирует что-нибудь. Но деньги и связи у него есть. Так вот он спрашивает меня после каждой сессии:

– А сама бы ты сниматься не хотела?

Я пожимаю плечами. Объяснять ничего не хочу. Он думает, что это круто – постоянно светиться на страницах журналов и на ТВ. А я просто не хочу.