Моя Ойкумена

Правила поведения в группе придуманы давно кем-то из старших, поэтому младшие должны их соблюдать, не обсуждая. Не нравится – играй один. Что бы ни сделали старшие, нельзя жаловаться на них, «стучать» своим родителям. Выбор непрост – на одной чаше весов лежит авторитет родителей, на другой – твоя популярность среди товарищей во дворе. Одним из «старших» в нашем дворе был Вовчик – сын начпрода полка. Вовчик мне сразу вообще-то не понравился – на нем всегда была такая дурацкая зеленая беретка!

Вначале, как обычно, предложили покидаться камнями. Правило одно – не целиться в голову и окна. Но не целиться – не значит не попадать. Свой первый в жизни подзатыльник я получил за разбитое стекло, и это все из-за Вовчика! Теперь-то я понимаю, что он специально меня подставил, бегая туда-сюда перед окном. Я запустил в него увесистым камешком, но промахнулся, и он с дребезгом влетел в квартиру на первом этаже. Оттуда выскочил офицер в штанах с лампасами, в майке и с намыленной щекой и спросил, кто это сделал. Вовчик с другом, конечно же, показали на меня. Дядька молча треснул меня по затылку и ушел. Мне было совсем не больно, просто стало жалко этого офицера, так как я подумал: щека намылена у него потому, что он бреется опасной бритвой. А бреется он опасной бритвой потому, что у него нет электробритвы. Если у него нет электробритвы, значит у него нет жены – ведь всем офицерам жены дарят на 23 Февраля электробритву «Харьков», которая продается в нашем магазине. Если у него нет жены, то значит и нет детей, поэтому он такой злой, а злым трудно живется, ведь их никто не любит… А вот Вовчик – гад! Как же так? Младшим нельзя стучать, а старшим – можно? С того момента началась наша с Вовчиком вражда, и вскоре после этого я совершил свой первый мужской поступок. Вот как это было.

Двор, в котором мы гуляли, вернее пространство между двумя деревянными бараками, был похож на пустыню – барханы бурого песка, переносимого ветром. Чтобы как-то облагородить этот лунный пейзаж, начальство прислало солдат, которые вкопали в грунт несколько саженцев. Я наблюдал из окна за этим процессом и вдруг вспомнил объяснение деда, что малое родится от большого, дерево – от ветки… Оделся и выскочил на улицу. Я аккуратно разломал все саженцы на палочки равной длины и натыкал их в песок ряд за рядом. Любуясь своим произведением, я не заметил, как сзади ко мне подлетела старуха из соседнего дома и начала орать. Я не понимал, чего она от меня хочет, и просто, насупившись, молчал. Но за этой сценой следили Вовчик с дружком, они-то и надоумили меня назвать бабку старой каргой. На мой вопрос: «А что такое «карга»?» – они ответили: «Неважно, но увидишь, что она сразу от тебя отстанет!» Я так и сделал. Но получилось все не так, как обещал Вовчик: старуха завизжала и побежала к моей маме жаловаться. Меня тут же загнали домой, отругали и заперли в комнате. А по телевизору как раз шел новый фильм – про Штирлица. Мне уже объяснили, что все люди в мире делятся на «немцев» и «наших». Наши шпионы называются разведчиками, а немецких разведчиков нужно называть шпионами – здесь нельзя путаться. Вот, к нашему разведчику Штирлицу приехал вражеский немец и стал уговаривать его сделать что-то плохое, может быть, назвать старой каргой самого главного немца – Гитлера, который главнее Мюллера. Тогда он, Штирлиц, недолго думая, схватил бутылку и… хрясть ею по голове! Немец как сидел, так и грохнулся со стула. Вот это мне понравилось!!!

На следующий день к нам во двор снова приехали солдаты. Они расчистили площадку и посадили новые саженцы. Но я был упрям и повторил все заново. Как только я начал ломать молодые деревца, из-за угла показались Вовчик с приятелем и, осклабившись, направились прямиком ко мне. Я был невозмутим и, отвернувшись, усердно ломал, ломал, ломал… А эти двое стали рядом и начали меня дразнить. И вдруг… в поле моего зрения попала бутылка из-под шампанского. Я уже знал, что нужно делать: спокойно, без суеты поднял ее, правда не так легко, как Штирлиц. Я размахнулся двумя руками и со всей силы саданул ею прямо по этой гадкой зеленой беретке. В кино не наврали – эффект был точно такой же, даже лучше: Вовчик рухнул на спину, а его дружок с криком убежал. Ага! Получили?! Однако мой триумф длился недолго. Что тут началось! Я не ожидал такого поворота: крики, суета вокруг. Как будто меня подхватило и завертело каким-то смерчем, а потом приподняло над землей. Оказывается, моя мама увидела эту батальную сцену в окно, выскочила босиком на улицу, подняла меня за шкирку и поволокла домой.

Швырнув меня, как котенка, в комнату, она сказала: «Я с тобой уже не справляюсь! Совсем от рук отбился! Вот вернется домой отец – он с тобой поговорит как следует!» Казалось бы, в ее словах не было ничего страшного, но я жутко струсил. Особенно меня испугало непонятное «как следует». Настроение испортилось, и я на всякий случай залез под диван. Пролежал я там довольно долго, даже уснул. Отца не было дома: он вчера был поднят по тревоге и уже второй день лазил где-то по сопкам – ловил нарушителей государственной границы. Вернулся злой, голодный, небритый – настоящий Бармалей. Я проснулся оттого, что услышал, как он пришел. Они с мамой долго сидели разговаривали на кухне, а я в это время разглядывал узор на обоях под диваном. Из-под плинтуса выглянули и тут же спрятались тараканьи усики, я даже не успел по ним щелкнуть пальцем. Потом вдруг громко звякнула ложка, я вздрогнул, и дверь распахнулась. «Ты где?» – прозвучало. Я молчу – авось пронесет. Не пронесло… «А, вот куда ты забрался! А ну вылезай!» Я отрицательно покачал головой. «Тогда я вызову караул, и тебя свяжут!» – пригрозил отец. Я не знал слова «караул», мне стало страшно, и я капитулировал. Когда я вылез, последовал приказ: «Снимай штаны!» В ответ я опять замотал головой. «Тогда я отдам тебя в детдом!» Пришлось снять и получить порцию «шпицрутенов» – отец отходил меня широкой портупеей, приговаривая: «Будешь знать, как себя вести!» И в конце добавил: «А если не исправишься – следующий раз отхлещу тебя тоненьким ремешком!» Гордый тем, что мне удалось не расплакаться, я дерзко ответил:

– Если я вытерпел широкий ремень и не заплакал, то тоненький мне не страшен.

Отец улыбнулся, задумался и нараспев ответил:

– Эх ты, молодо-зелено! Тоненьким ремешком в сто раз больнее!

В этот день я постиг сразу несколько истин: 1) доброе дело не всегда вознаграждается добром; 2) наказание не всегда справедливо; 3) боль от ремня не пропорциональна его ширине. Это был урок физики и метафизики вместе.

Они – буряты!

Про русских и немцев уже понятно – это «наши» и «враги». Наши говорят немцам «Хенде хох!», берут в плен и кормят солдатской кашей. Немцы расстреливают, даже если ты поднял руки, – поэтому сдаваться вообще нет смысла. Но, оказывается, кроме русских и немцев, в мире есть еще и буряты! Я знал это слово, но смысл его вдруг понял только сейчас, встретив на улице двух луноликих парней. Я встал перед ними и, глядя им в глаза, спросил: «Вы – буряты?» Они посмотрели почему-то друг на друга – видимо, чтоб еще раз убедиться, и хором кивнули в знак согласия. Я развернулся кругом и, как Архимед с криком «Эврика!», побежал по улице, истошно крича: «Они – буряты!!! Буряты! Они – буря-я-я-я-яты-ы-ы!!!»

На крик выскочила мама, всплеснула руками и, в ужасе затыкая мне рот, шептала: «Замолчи, так же нельзя! Замолчи!» Я задыхался и не мог успокоиться: «Что нельзя? Они же буряты! А мы – русские! Правильно?» Мама схватила меня в охапку и утащила домой. Она была как всегда далека от теории этноса и вопросов национального самосознания, а я в тот момент невероятно приблизился к пониманию предмета социальной антропологии. Именно этот случай, а не стрельба из пистолета за домом стал начальным шагом на моем пути к будущей профессии – профессии этнографа. Тогда я не мог еще об этом догадываться, но уже понял, что кроме «врагов» и «своих», то есть русских и немцев, мир полон разнообразных форм жизни. Кроме бурят, например, есть еще их разновидность – монголы. Они иногда приезжают к отцу ночью пить водку на кухне. Буряты с монголами почти не отличаются – не то что русские с немцами. Монголы – это такие буряты, которые живут за границей, не едят рыбу, и у них в лесах гораздо больше дичи, поэтому наши офицеры любят ездить к ним на охоту и на рыбалку.

Воспитание терпения и смелости

С болью у меня проблем не было – я уже умел ее терпеть, и это очень ценилось среди мальчишек. Например, когда у меня разболелся зуб, то отец повез меня в расположение полка, так как врач был только в воинской части. Я уже не раз там бывал: если я себя хорошо вел или меня некуда было деть, то он привозил меня в полк, отдавал солдатам, а сам говорил, что шел в штаб. С солдатами было всегда интересно, они все мне показывали – даже то, что нельзя. Можно было залезть в танк и прицелиться из пушки, покрутить пулеметом во все стороны, понажимать все кнопки. Можно было иногда покататься на БТРе, пощелкать затвором орудия.

Так и в этот раз: отец сказал, что если я не буду плакать, то отведет меня на стрельбище. Врач посмотрел зуб и сказал: «Будем удалять». Я похолодел и переспросил: «А что такое «удалять» – выдергивать, что ли?» Врач быстро переглянулся с отцом, улыбнулся и сказал: «Нет, выдергивать не будем, просто будем удалять!» – и достал какие-то плоскогубцы. Он быстро зацепил зуб и выдернул. Я почти не орал, только чуточку вначале, от неожиданности. Хотел расплакаться от обиды, что меня обманули, но быстро передумал, вспомнив про стрельбище, и спросил отца:

– На стрельбище идем?

– Конечно, я же обещал!

– А я же крикнул, когда зуб выдирали?!

– Ну, это не считается! – великодушно ответил он.

На стрельбище мне дали подержать пулемет, который называется ПК, но пострелять не разрешили – сказали, что нужно подрасти. Я сказал, что уже умею стрелять. Тогда капитан предложил мне поднять пулемет и прицелиться, а я не смог. Было стыдно, конечно, и он объяснил, что даст мне пострелять из пулемета сразу же, как только я смогу его поднять. А для этого нужно больше каши есть. Ненавижу эту фразу – слышу ее постоянно!!! Зато я насобирал целую кучу стреляных гильз, а когда отец сказал капитану, что я не плакал у зубного врача, то капитан сделал мне особый подарок – дал мне кусок пулеметной ленты, куда я радостно вставил все свои гильзы.

После этого отец шепнул, что нам нужно срочно зайти в штаб. Вообще-то я представлял себе штаб по-другому. Когда мы зашли, то увидели, что за столом сидят офицеры, смеются и наливают себе что-то мутное из большого графина. Никаких карт местности и курвиметров на столе я не заметил, а ведь они должны быть! У меня в комнате даже есть курвиметр и офицерская линейка! Когда офицеры увидели нас, то все сразу замолчали – наверное, все-таки обсуждали какие-то военные секреты. Один лейтенант, по имени Сандро, стоял у стола со стаканом в руке. У стакана была отколота часть стенки. Заходя в помещение, отец громко поздоровался: «Товарищи офицеры!» – и, указывая на стакан Сандро, спросил: «Специально стакан сломал, чтобы грузинский нос умещался, когда залпом пьешь?» Все захохотали, а отец сказал, что мне нельзя знать военную тайну, и поэтому я должен подождать в коридоре.

Когда отец наконец-то вышел, он сказал, что умение хранить тайну необходимо, чтобы стать настоящим офицером. Поэтому я никому не должен говорить, даже родной матери, что был в штабе и кого там видел. Можно рассказать только о зубном кабинете и о стрельбище. Мне уже за сорок, а моя мама до сих пор не знает этой истории.

Так или иначе, с терпением к боли вопрос был под контролем, но оставалась одна очень серьезная проблема на моем пути к военной профессии: я думал – а вдруг я трус?

Эта мысль не давала мне покоя и отравляла мою жизнь. Ведь я же не мог себе сказать, что ничего не боюсь. Например, я боялся темноты, боялся признаться родителям, если что-то сломал, боялся драться с большими. Со страхом темноты я справился таким образом: вначале понял, что страшна темнота не сама по себе, а только если кто-то внезапно тебя схватит. Тогда я выключал свет и подолгу сидел в туалете, привыкая к ощущению. Потом расширял темное пространство до пределов всей квартиры, пока не научился вообще не думать о темноте. Решил так: пока не схватят, нечего и бояться! Страх перед темнотой прошел вообще, но было еще несколько видов страха: страх машин и страх полудиких коров. Сейчас объясню.

Кто жил в Забайкалье, тот меня поймет и вспомнит это убогое зрелище – тощие коровьи задницы, окружившие местную помойку. В городской черте местные жители традиционно предоставляли бедным животным самим искать подножный корм. Вот они в поисках пищи и слонялись по улицам как по степи, а нам запрещали к ним близко подходить – это было небезопасно. Одно из наших упражнений по развитию смелости состояло в следующем: нужно было подойти, раздразнить корову (а еще лучше – быка) и, как только она бросит жевать, в ярости развернется и опустит свою рогатую голову для атаки, успеть добежать до сараев. Особым шиком было дернуть корову за хвост. Тогда мы еще ничего не знали о корриде, поэтому могу смело утверждать, что придумали этот спорт независимо от испанцев.

Еще одно упражнение касалось страха машин, и придумал его я. Мимо наших бараков проходила дорога, по которой двигались грузовики, автобусы, а иногда даже танки и БТРы. Поперек этой дороги в землю была вкопана железобетонная труба метрового диаметра для протока воды. Основная идея заключалась в том, что вначале необходимо было залезть в трубу и спрятаться, ожидая появления машины на пригорке. После этого нужно вылезти и разлечься на проезжей части, пока машина не подъедет совсем близко. В самый последний момент надо вскочить и спрятаться в трубу. Расстояние до машины раз за разом старались уменьшать. В этот процесс мы внесли состязательный элемент: ложились сразу несколько человек и выигрывал тот, кто позже всех вскочил и спрятался. Мы мечтали о танке и БТРе, но все время попадались ЗИЛы, «Уралы» и ГАЗ-66.

Поездка на поезде

С самого раннего возраста я всегда любил куда-нибудь ехать – все равно на чем. Отец рассказывал, что из роддома меня забирали на БТРе, но этого я не помню. Люблю грузовик ГАЗ-66: он так устроен, что мотор находится внутри кабины рядом с водителем. И если ты маленький, то запросто можешь уместиться на этом моторе, а взрослый так ни за что не сможет!!! Как будто эту машину сконструировали не только для солдат, но и для детей! Лежишь себе на теплом кожухе, смотришь в окно, а на улице – мороз, темнота и поземка по дороге. Красота! И не замечаешь, как уснул… Просыпаешься уже на месте.

Еще интересно путешествовать на самолете: глядишь в иллюминатор на облака и представляешь разные фигуры – людей, зверей. Вот, например, Зорро в шляпе – мы такого в кино в Доме офицеров видели, вот морда собаки или волка… Но интереснее всего все-таки ехать на поезде. Для путешествий не придумали ничего лучше, ведь поезд – это целый город на колесах! Ты живешь в нем по-настоящему: по утрам, как дома, ходишь в туалет и чистишь зубы, днем – обедаешь, играешь, ночью спишь. А за окном постоянно происходит что-то интересное. Когда мы ездили с отцом, он всю дорогу мне рассказывал обо всех городах, которые мы проезжали. Вот – станция Наушки, здесь все написано непонятными буквами, похожими на пауков и человечков. Такими буквами пишут китайцы, а мы их читать не умеем. А вот и сами китайцы – идут строем, в черных костюмах, с красными значками, – сами взрослые, а ходят как наши октябрята! Монголов и бурят я уже знаю, они тоже тут попадаются – с военными они всегда здороваются. А когда здороваются с моим папой, то и со мной заодно. Я их люблю смешить: отдаю честь по-военному, и они в ответ обязательно смеются. Следующая станция – Слюдянка. Она находится на берегу Байкала. Каждый знает: это самое глубокое и красивое озеро в мире. Говорят, что вода в нем святая, и поэтому все с нетерпением ждут остановки. Как только поезд остановился, все срываются с места и бегут к берегу, чтобы напиться и умыться. Потом мы проезжаем Иркутск, где расстреляли белогвардейца Колчака, потом – Новосибирск, где живут ученые, потом еще много остановок, и мы с отцом идем в вагон-ресторан. Там обязательно дают солянку в ушастых мисках из нержавейки. В солянке плавают черные круглые шарики – они противные на вкус и называются маслинами. Я их все отдаю отцу, и он ест их с удовольствием. Вот уже два дня мы едем по Сибири, скоро – Урал. В Уфе мы смотрим на памятник Салавату Юлаеву – он бьет коня плеткой, чтобы перепрыгнуть через реку. Отец говорит, что он прыгает из Европы в Азию. С отцом было интересно путешествовать – он все время рассказывал, но я теперь и сам многое знаю и тоже могу рассказать.

Но на этот раз мне придется ехать одному… У меня родилась сестренка, и я подслушал, что меня хотят на целый год отправить к деду с бабкой, чтобы маме было проще ухаживать за маленьким ребенком. А мне уже 5 лет; сказали, что мне там будет лучше – мне здесь не климат. А что, если я в принципе не хочу, чтоб мне было лучше? Но, когда ты маленький, никого не интересует, чего ты хочешь. Всегда говорят тебе в ответ: «Есть такое слово – надо!»

Вот мама и твердила всем подругам: «Ему здесь не климат, ему здесь не климат», – как будто уговаривала сама себя. В результате решили отправить меня с попутчиками без документов и билета, чтоб не тратить деньги. Меня завели в купе и передали на руки каким-то взрослым девочкам, сказав им, что я веду себя хорошо. Мне, конечно же, объяснили, что я должен делать: во всем их слушаться, а от ревизоров прятаться в туалете. Про ревизоров заранее должны были предупреждать проводницы. Ревизоры носят форму, похожую на фашистскую, и поэтому их можно заметить издалека.

Ехали мы весело – со мной постоянно играли, а я пел песни. Девочки меня угощали конфетами, но я никогда их не брал: не зря дед меня учил, что конфеты – еда для девчонок, а настоящий солдат не должен любить сладкого, ведь на войне, каждый знает, с сахаром туго. Девчачьих песен я тоже не знал и не пел, а знал только военные: «Варяг», «Каховка», «Тачанка». Особенно мне нравилась «Тачанка», но одну строчку я понимал и пел по-своему. Там, где пелось:

И с налета, с поворота,
По цепи врагов густой
Застрочил из пулемета
Пулеметчик молодой! —

мне слышалось: «подцепив врагов густой», и представлялся молодой солдат в буденовке, который, стоя во весь рост на тачанке, цеплял врагов какой-то длинной палкой-кочергой («густой»: что такое «густа» я стеснялся спросить…). А до кого он не дотягивался, те в страхе разбегались.

У деда с бабкой

Вот я и приехал в городок, в котором жили мои дедушка с бабушкой, мамины родители. Это был деревянный одноэтажный старинный русский город. Жили мы хорошо, я уже привык и даже почти совсем не скучал по родителям. Когда мы с дедом писали им письма, то так прямо и шутили: «Хорошо живем, хлеб с маслом жуем!» В нашем домике были две печки-голландки, которые зимой раскалялись так, что можно было обжечься. Зато как приятно вернуться домой с улицы и прислониться к ней спиной! Многочисленные сосульки на одежде быстро превращаются в мутные потоки воды. В этой печке дедушка парил кашу с тыквой и, приглашая к столу, объявлял: «Хлеб – на столе, руки – своЕ». За шторкой висел рукомойник, а за водой мы с дедом ходили к колонке на улицу. Туалет был «на задах» – так называлась дальняя часть двора. Сходить туда – иногда целое приключение, особенно когда на улице мороз, а ты забыл дома электрический фонарик и вспомнил об этом на полпути.

Этот мой дедушка тоже воевал, прошел всю войну простым солдатом. Я донимал его расспросами: просил показать медали, спрашивал, скольких фашистов ему посчастливилось убить. Он всегда отвечал как-то нехотя, уклончиво. Тогда я решил его поддеть и сказал:

– А, может быть, ты плохо воевал, если не рассказываешь? Расскажи, ты хорошо воевал?

Дедушка сидел строгал какую-то палку. Вообще он был самым добрым дедушкой на свете, но при этих словах он взглянул на меня очень не по-доброму и тихо, но со значением сказал:

– Кто хорошо воевал, тот там остался!

Тут нож соскочил, порезал дедушке палец, он выругался, чего никогда себе при внуках не позволял. Я испугался, почувствовав, что сделал ему больно, и дело не только в пораненном пальце. Я подбежал к нему и обнял. Я не видел его лица и лишь услышал, как он вздохнул, а потом погладил меня по голове.

А когда я стал чуть-чуть постарше, то услышал более подробные истории о войне. Одну из них я запомнил на всю жизнь, и она испортила мне общее романтическое представление о военной профессии.

Дедушка рассказал о том, как перевернувшейся цистерной с бензином придавило ноги солдату. Бензин лился через край ему на лицо, он кричал и просил о помощи, но солдаты шли быстрым маршем на передовую и не могли остановиться. Долгое время у меня в ушах стоял его крик: «Братцы, стойте, помогите! Братцы, умираю!»

А как же суворовское правило, которому меня учили раньше: «Сам погибай – а товарища выручай!»? В голове это не укладывалось, и я не хотел этому верить.

…Пришло лето, и мы перебрались на дачу. Дедушка привил мне любовь к лесу, и мы постоянно ходили с ним по грибы. Он умел подражать птичьему пению и учил меня подкрадываться к птицам. К дятлу подкрасться проще всего – можно спокойно идти, пока он стучит, как только прерывается – нужно остановиться. В грибах благодаря деду я уже разбирался очень хорошо. Возвращались домой мы всегда счастливые, и дедушка приказывал бабушке: «На жареху здесь хватит, так что пожарь-ка нам однЕх!» – имелось в виду одних грибов, без гарнира. Так по-старинному никто больше не говорил. Если не считать Пушкина, помните?

Ни огня, ни черной хаты,
Глушь и снег… Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне…

Тем летом я подумал, что хорошо бы вырасти и стать лесником, а не военным. Но это была пока мимолетная мысль, которую я сурово от себя отогнал. Год пролетел незаметно, и я вернулся в Забайкалье.