На полях Гражданской…

Как-то мы выбрались с Новиковым поужинать в гостиницу «Палас». Зал ресторана заполнила шикарная публика. Дамы в вечерних туалетах с сумочками из бархата с серебряными замками, кавалеры в заморских костюмах, офицеры в парадных мундирах. Едва мы присели к столику, как к нам потянулись руки с бокалами: полковника Новикова узнавали и теперь приветствовали командира и его «жену». Меня охватило смешанное чувство. С одной стороны, приятно: оказана такая честь, а с другой – коробило: кто воздает хвалы боевому офицеру, достойный человек или тыловая крыса, для которой смоленцы не более, чем пушечное мясо. Вынуждена была улыбаться, сдерживаться, чтобы не вылетела какая-нибудь колкость, и ждать, когда удастся покинуть погружавшуюся в пьяную оргию ростовскую знать.

Посетили театр, где в партере встретились с командиром алексеевцев Бузуном – его недавно произвели в полковники – и несравненной Вандой Иосифовной. Бросилось в глаза, что новые позолоченные погоны мало радовали первопоходника. Что-то более важное тяготило новоиспеченного полковника. Но вид пышных дам в нарядных платьях, военных с блестящими эполетами, сопровождавших их, все это хоть на время отвлекало и заставляло забыть напряженную обстановку.

5

То морозило, то шел дождь. Я представляла, как тяжело тем, кто в боевых порядках теперь откатывался к Ростову. В город стекались воинские части. Десятками и поодиночке прибывали одуревшие от усталости люди. Наконец-то они добрались до пристанища и могли отдохнуть. Могли прилечь и спокойно заснуть, может, впервые за много месяцев. Я не удивлялась, увидев на них вместо шинелей тулупы, на ногах вместо сапог валенки. Каждый спасал себя в меру возможностей.

Известия с фронта не радовали. Фронт ежедневно откатывался на двадцать – тридцать верст. Конница Буденного двигалась на юг, разрезая добровольческие и казачьи части.

Новиков нервничал, снова говорил о предательстве казаков, которые опять не хотели воевать и только подозревали добровольцев в том, что те стремятся подставить казаков под удар красных.

Эх!

Вечные неурядицы.

В конце декабря в Ростове появились оставшиеся в живых марковцы, и мы узнали о разгроме дивизии при отходе из Донбасса. Все случилось в лощине села Алексеево-Леоново. В яме, куда завели ее недалекие командиры.

Это был удар для Новикова. Уходили друзья по оружию. Потери усиливали тягостные ощущения. Они валились и на мои девичьи плечи. Но я была молода, а молодости свойственно все представлять в лучшем виде, и это скрашивало нашу переполненную огорчений жизнь.

Проходя мимо кафедрального собора, я мечтала о венчании и спрашивала: «А не напомнить ли Новикову о свадьбе?» Но считала свой вопрос неуместным: сердце и ум Вячеслава Митрофановича переполняли более важные дела. А что с нашей свадьбой – я могла обождать. Смоленцы тоже отходили к Ростову, и мы с нетерпением ждали с ними встречи.

Еще красные были в двухстах верстах от Ростова, как город наводнили целые сотни и отдельные конники, улизнувшие с фронта. Их никто не останавливал, не выяснял, хотя стоило бы с дезертирами разобраться… И вот что-то изменилось. По городу пошли танки, отходившие от Новочеркасска. Проносились на юг бронепоезда. В казенных учреждениях закипела работа. Из лазаретов выносили раненых и больных. Все это наваливалось на телеги, грузилось на автомобили и везлось на переправы и станции железной дороги.

Мы ждали смоленцев до последнего. Когда уже были взорваны мосты через Дон, прискакал брат Сергей, и мы поспешили к однополчанам на переправу. Войска и беженцы обходили Ростов слева. Накануне по Дону прошел ледорез, чтобы не позволить красным с ходу переправиться через реку. И мы волновались, успело ли замерзнуть русло реки, чтобы теперь мы смогли ее перейти.

Где-то рвались снаряды. На станции Гниловской, что при въезде в город, горели составы. Столбы черного дыма поднимались над землей. Высоко в небо взлетали обломки. Алое зарево бросало зловещий отблеск на замерзшую реку.

Лед скрыло снегом. Конники двигались по льду, который ходил под ними ходуном. Лошади тянули брошенные бегущими солдатами пушки. Пехота врассыпную обходила полыньи.

Я словно оглохла: все видела, все слышала, но ничего не чувствовала. Топот копыт по льду, разрывы, команды. Зловещие отблески холодили душу.

Уманец кричал:

– Тпр-ру!

Наша упряжка лошадей увернулась от полыньи и чуть не пошла под воду.

На горе, облитой солнечным светом, который отражался на куполах кафедрального собора медным блеском, оставался покидаемый город. Как горные реки, извивались колонны войск и обозы среди ровного снежного поля.

Со смоленцами реку перешел Алексеевский полк. Полковник Бузун встречал солдат на левом берегу. Он переехал по еще не взорванному железнодорожному мосту в штабном вагоне. Дроздовский полк ступил на лед следом за нами: сначала пехота, потом артиллерия. Танки пришлось у переправы взорвать. Их бы лед явно не выдержал.

Новиков смотрел на горящую станцию Гниловскую.

– Вот тебе и салют на Рождество…

– Сегодня же третий день Рождества!

– Горький праздник…

Вечером потеплело, и пошел дождь. Буденновцы не решились переходить Дон за белыми.

6

Смоленцев разместили в Батайске. В этот город стекались беженцы. Кого из них ссадили на последней станции перед Ростовом – сзади наступали большевики, – и они с мешками успели перейти Дон. Кто бежал из Ростова и теперь направлялся дальше на Екатеринодар. Кто – на побережье Черного моря.

Теплые дома, какой-никакой уют оживили смоленцев. Они взбодрились, обрадовались возвращению командира. По их долгим разговорам можно было судить, как истосковались они друг по другу.

После ранения Новикова полку пришлось отходить по заснеженным степям, отбивать атаки конницы, вступать в стычки с «зелеными». Лазарь Королев рассказал, как чуть не попал в плен. Его с пятеркой солдат выслали вперед, чтобы проверить, нет ли на пути буденновцев. Они заехали в какой-то хутор. Попросили у местных жителей что-нибудь из еды. Их встретили враждебно: оказывается, накануне у них побывали «шкуринцы» – казаки генерала Шкуро – и отобрали лошадей.

– Выходит, казаки еще с нами? – спросила я.

– Да как сказать… Остатки…

Королев продолжал:

– Тут появились «зеленые» и предложили сдать оружие. Силы были неравные. Но пришлось сказать, что оружие не сдадим и если прозвучит хоть один выстрел, сожгем село. Подействовало: «зеленые» разъезд не тронули.

Робости «зеленых» удивилась еще тогда, когда они напали на поезд по пути в Ростов, и теперь кивала головой. Все устраивалось к лучшему. Оставалось только сожалеть, что не осуществились планы добровольцев: собирались справить Новый год в Москве, а отмечали в Батайске.

Две недели красные пытались форсировать Дон, думали, что это им удастся так же легко, как захват Новочеркасска и Ростова. Цепями переходили замерзший Дон. Смоленцы отступали, затягивая пехоту на равнину, и потом контратаковали и гнали врага до самого Дона.

Я радовалась как ребенок!

Боевой дух поднялся. Это уже были не те недавние беглецы, сдавшие Донбасс, Новочеркасск и Ростов, а рвущиеся в бой воины.

Изредка шел снег. Подмораживало. Потом наступала оттепель, и передвигаться становилось невозможно. Ноги проваливались по колено в снег, вязли в подснежной воде и грязи. В такие дни фронт погружался в затишье. Но наши дозоры каждую ночь уходили вперед, где двумя полосами вдоль Дона тянулись камыши. И утром, в обмерзших шинелях, «поседевшие» от инея, возвращались.

Смоленцы, как и дроздовцы со своим командиром полковником Манштейном, которого красные прозвали «одноруким чертом», совершали вылазки на другой берег. Наводили много шума и возвращались. Потом вечерами при свечах под диктовку Новикова писали подметные письма «Ульянову-Ленину» от «запорожцев Деникина»: «Что же ты, Володимир Ульянов, со свиным рылом да в калашный ряд?» Конечно, эти письма, как и мои весточки домой, до адреса не доходили. Почтовая связь обрывалась на линии фронта.

7

Восьмого февраля шаткое затишье прервала канонада. Белые прошли обрамленную сухим камышом и сугробами низину, рассеченную ледяными плешинами замерзших озер и маленьких речек. После ураганного артиллерийского огня и штыковой атаки добровольцы ворвались в Ростов. В первой цепи бежали смоленцы. Сбив с ходу противника, мы захватили много трофеев, повозки с патронами и пулеметными лентами, ящики с новыми винтовками, бронепоезда. У добровольцев появилась надежда: снова погнать красных и уже не останавливаться ни в Касторной, ни в Орле, ни за что!

Но судьба была безжалостна, она как бы шутила над нами. Не успели еще расположиться на новых квартирах, как поступил приказ: вместо продолжения наступления оставить Ростов и отойти в Батайск.

Десятого февраля мы без боя оставляли Ростов. Пораженные жители вываливали на улицы, многие бежали за отходящими частями. Никто не воспринимал действия белых всерьез, считали, что это передислокация. И всему происходящему снова сопутствовала обычная ростовская суета.

Красные изменили тактику: атаковывали цепями пехоты и полками конницы, но сразу же откатывались назад. Словно прощупывали нашу оборону. А тем временем на реке Маныче, что правее Батайска, шли затяжные бои, там красные из калмыцкой степи выдавливали белые части.

Неожиданно началось отступление от Ростова, и мы двинулись на Переславку. Новиков, с еще не зажившей ногой, не покидал седла. Ему нужно было организовать колонну, выставить охранение, а при нападении красных успеть построить полк в каре. Дарьял под ним носился в мыле. Он словно чувствовал близкие кубанские степи, где побывал с хозяином еще полтора года назад.

В ту зиму свирепствовал тиф, которым я заболела в Батайске. Новиков искал для меня теплую хату. Станичники при одном моем появлении хитрили, охали и прикидывались, что сами больны. Но Новиков никого не слушал, и меня размещали там, где мне было удобно. Доставал молоко, мясо, меня кормили, лишь бы я скорее выздоровела. Единственное, что смущало меня, это покрытая платком голова: болевших тифом стригли наголо. Теперь я обращалась к Вячеславу Митрофановичу «мой брат милосердия», а он ко мне «моя сестра».

Белые отступали от станицы к станице, двигаясь по таявшему снегу. Жители станиц спокойно наблюдали за отходом войск. Они сильно поднажились награбленным казаками в глубинке России добром и без опасений ждали большевиков. Но в глазах некоторых просматривалось раскаяние за предательство под Касторной, в Донбассе, где казачьи части уклонялись от боев или вовсе покидали фронт, оставив добровольцев один на один с противником.

В своем дневнике я записала:

«…16 февраля. В станице светает. Рассеивается туман…»