На полях Гражданской…

Я куталась в фуфайку у окна. Вдали проступили стены разрушенного вокзала и окружавшие сожженные постройки.

Прискакал Сергей:

– На околице красная кавалерия!

Новиков выскочил из соседней комнаты и приказал выдвинуть конную сотню смоленцев.

Я спрятала тетрадку и поспешила в обоз.

Тем временем конная сотня с ходу атаковала головную лаву противника и отошла перед следующей. Лавы разворачивались и снова устремились на станицу. С колокольни раздалось:

– Лава слева!.. Лава справа!..

Это кричал Косцов.

Все смешалось…

Я на санях хлестала лошадей, бросала вожжи, хватала винтовку и стреляла в конников, которые повернули за обозом. Сердце готово было выпрыгнуть.

«Неужели сейчас схватят? Они не пожалеют подругу командира!»

Било в пот. Сани летели.

«Неужели?»

Но вдруг конники резко ушли в сторону.

«Мне опять повезло!»

В лощине у железнодорожной насыпи ко мне подскакал Новиков.

Не успела я обхватить его за шею, как надо мной раздался хриплый голос Шнейдера.

– Взвод Веселаго смяли!

Новиков расцепил мои руки и показал на вокзал:

– Будь там!

А сам выхватил револьвер и поскакал на выручку.

Меня уже не трясло, как прежде. Я залезла на крышу багажного отделения, наводила винтовку на движущиеся цели в буденовках и стреляла. Упал один. Согнулся другой.

Где-то запыхтел паровоз. К станции подлетел пассажирский поезд. Смоленцы группами и поодиночке стекались к составу. Быстро разместились в вагонах, подняли раненых (привезли Веселаго, у которого прострелили плечо), и поезд тронулся. На вагоны вытащили пулеметы, и они поливали лавы красных. Конная сотня смоленцев потянулась за поездом под прикрытием пулеметного огня.

Я следила за всадником на коне с прозвездиной на лбу во главе сотни и осторожно целовала цевье еще горячей винтовки. Я и подумать не могла, что окажусь такой меткой.

На разъезде нагнали санитарный поезд, который направлялся в Кисловодск. Туда перенесли раненых и Веселаго.

– Мы еще порубаем красных! – на прощание помахал здоровой рукой Всеволод Веселаго. – Мы еще…

Новиков смотрел вслед товарищу, и его глаза светились надеждой.

8

На станции Переславке простояли двое суток. Эти двое суток позволили мне окончательно поправиться. В то время на поездах вывозили офицеров из Ейска – города на побережье Азовского моря. Ходили слухи о готовившейся там расправе над ними. Когда офицеров вывезли, смоленцы покинули станцию и двинулись вдоль железнодорожного пути на юг.

Гуляла распутица. Дороги превратились в засасывающую трясину. Видела, как в грязи увяз обоз с орудиями. Солдаты хлестали лошадей. Но те не могли вылезти из топи. Лопались постромки. Ржание лошадей и крики людей смешались с далеким буханьем орудий. Впереди в единый поток стекались калмыцкие кибитки.

Я думала: как мы выберемся отсюда?

У железнодорожного полотна валялись сброшенные с прошедших поездов трупы людей, от вида которых становилось совсем не по себе. По телам сновали галки. Казалось, все брошено на произвол судьбы, человеческая жизнь потеряла всякую цену, ей были уготованы такие испытания и такой безвестный конец. Каждый распластанный знал ласку матери, желал счастья и любви, а попал в степи, и глазастые галки клевали его тело. Мне вспомнились вытаявшие перья замерзших зимой птиц, которые когда-то увидела под окнами гимназии, и по телу побежал мороз.

– Лучше не смотри… – Новиков прикрыл ладонью мои глаза, вытащил револьвер и выстрелил по пернатым.

Галки всполошенно взлетели, но, покружив, опустились на прежнее место.

Иногда к полку примыкали заблудшие офицеры, но сразу куда-то пропадали. По их речи, замашкам, внешнему виду можно было сделать вывод, что это не боевые командиры, которые влились в Добровольческую армию, чтобы воевать, а заядлые картежники, запойные пьяницы, неисправимые бабники. С ними смоленцам было не по пути. Около Новикова оставался лишь костяк полка, с которым он прошел от Воронежа.

Мне не стало смешно, когда с мостка свалился в яму зять землянского главы Флигерт. Его еле вытащили. Бедняга! От него не раз слышала: «Не верю в победу», «Бороться дальше бессмысленно», на что Новиков отвечал:

– Где же вы видели, господин Флигерт, чтобы победа давалась легко?

– Но нас гонят и гонят…

– Что гонят, согласен. А вот что мы проиграли, это еще по воде вилами писано!

Шли сплошными полями, пропадавшими в стелющемся тумане. По дорогам и без дорог. Шли медленно, вздрагивая от холода и таща ноги в разбухших, налитых водою ботинках и сапогах. Я удивлялась: только перенесла тиф, а меня не брали ни холод, ни сырость. В редкие стоянки мы забивались на дневку или ночевку в хаты станичников, сушили портянки, обувь, отогревались, чтобы потом снова двинуться в путь.

Врач говорил, что у меня плохо с сердцем. Но что-то во мне не соглашалось с выводами врача. Силы придавало стремление из обузы превратиться в помощницу. Откуда-то появлялись резервы, которые брали верх над всем остальным, и я оказывала помощь раненым. А когда становились на бивуак, чертила карты Новикову, писала донесения в штаб армии.

Еще 22 ноября белые оставили Старый Оскол, 16 декабря – Купянск, 10 января – Ростов, теперь 17 февраля – Сальск, 29 февраля – Ставрополь. В эту зиму всю огромное пространство от Касторной до Кубани заносило снегом, который бушевал метелью, растапливало солнечным теплом, превратив в раскисшую жижу, пронизывало ржанием лошадей, пулеметной трескатней, разрывами снарядов, лязгом бронепоездов, криками умирающих. И невольно возникал вопрос: почему природа именно белым преподносит один подарок непогоды за другим, почему только их преследует ненастье, только им сопутствуют неудачи?

Гладкий горизонт ровно полоснул по небу. С разных сторон текли таборы беженцев. Бездомный, бесприютный люд огромными толпами пешком, верхом и на повозках, с детьми, со спасенным скарбом, вперемешку с войсками, стихийно катился по равнине. Калмыки гнали бесчисленные стада овец, превратив дорогу в матрац, который прогибался от повозок и орудий, но выдерживал их.

Я увидела необычную картину – спящую батарею. Лошади стоят и спят, ездовые на них спят, как заколдованные. Все как бы застыло, не желая пробудиться. Возникшее ощущение нереальности окружающего мира, того, что не понять и не объять душой, превратились в мимолетную сказку. Спрашивалось: все, что вокруг, это наяву? Или это все мерещится, весь этот испепеляющий бег от Касторной. И захотелось в Медвежье, в сад, под яблоню, в сладкий сон. Но все сны заканчиваются явью. И этот полусон оборвал назревший вопрос:

«А не поспешил ли генерал Деникин, отдавая директиву войскам идти на Москву? Не был ли сам поход авантюрой?»

И, несмотря на повальное бегство, отвечалось: «Не поспешил… Не был… Не приди в Воронеж белые, неизвестно чем закончился бы для меня, моих земляков девятнадцатый год… Не поспешил…»

9

Показались очертания Кавказских гор. Движение облегчилось, наступившее дневное тепло позволило снять тулупы, фуфайки, шинели, легче шли ноги. Весеннее солнце осушало дороги, свободнее вращались колеса пушек и подвод. Когда мы переходили мутные реки, из плавней на север устремлялись косяки гусей. Я заглядывалась им вслед и загадывала желания: отнесите, пернатые, весть в Медвежье отцу и матери… В Ерофеевку сестре мамы и ее супругу… В Воронеж подружкам, которые остались в живых… В Москву – злому дяде по имени Ленин…

У станицы Славянской мы вышли на шоссе – кончилась власть грязи – и двинулись, как по паркету. Справа от шоссе за железнодорожной насыпью разгорался бой, лопались шрапнели. Но на это никто не обратил внимания, нам надоело, не задумываясь, кидаться из огня да в полымя.

Новиков ехал на Дарьяле, иногда шел пешком. Во время его ранения осколок угодил коню в мякоть зада. С тех пор Дарьял слегка хромал, но временами выправлялся и шел ровно.