Под сенью боярышника

– А и не надо врать. Записывай всё, что тебе говорят. А правда там или враньё – не твоя проблема.

– А вы верите, что цветы окрашены кровью солдат?

– Нет, не верю. С научной точки зрения это невозможно, они всегда должны быть красными. Но это то, что говорят люди, и, конечно, из этого выходит хороший рассказ.

– Так вы думаете, что все здесь врут?

Он засмеялся:

– Не совсем врут, они просто поэтичны. Мир существует объективно, но ощущение этого мира у каждого человека различается, и если взглянуть на мир глазами поэта, то увидишь иной мир.

Цзинцю подумала, что он мог бы быть весьма «литературным», или, как сказал бы отличник правописания в её классе, парящим. –

Вы когда-нибудь видели, как цветёт боярышник?

– Ага. Он цветёт каждый май.

– Ой, а я уезжаю в конце апреля, так что у меня не получится увидеть это.

– Всегда можно вернуться. В этом году, когда боярышник зацветёт, я дам тебе знать, и ты приедешь посмотреть.

– А как вы дадите мне знать?

Он снова рассмеялся.

– Способ найдётся всегда.

Это он обещал впустую. Телефоны были редкостью. В Средней школе №8 стоял только один аппарат, а если нужно было позвонить по межгороду, то приходилось идти через весь город на переговорный пункт. А в таких местах, как Западная Деревня, и телефона-то, вероятно, нет.

Он, похоже, ломал голову над той же проблемой.

– В этой деревне нет телефона, но, вообще-то, можно бы написать тебе письмо.

Если он напишет ей письмо, то первой его получит, вне всяких сомнений, мать и испугается до смерти. С самого раннего детства мать говорила ей, что даже один неосторожный шаг ведёт на дорогу невзгод. Несмотря на то, что мать так и не объяснила ей, что значит неосторожный шаг, Цзинцю догадывалась, что одной встречи с юношей, вероятно, хватило бы с лихвой.

– Не надо письма, не надо, – сказала она. – Если мать увидит, то что подумает?

Он обернулся.

– Не волнуйся. Если не хочешь, чтобы я писал, я и не буду. Боярышник не такое растение, что цветёт одну ночь и затем умирает. Боярышник цветёт дольше. Просто выбери воскресенье в мае, приезжай и полюбуйся.

Как только они добрались до дома товарища Чжана, он опустил Хуань Хуаня на землю и вошёл вместе с Цзинцю. Собралось всё семейство. Первой представилась Фэнь, а затем представила всех остальных: вот это мой младший брат, а это – моя невестка. Цзинцю повторяла – брат, невестка, – и все улыбались, все были счастливы, что она остановилась у них.

Последним Фэнь показала на Третьего Старче и сказала:

– Это – мой третий брат, поздоровайся с ним.

Цзинцю послушно приветствовала его – третий брат, – при этом все засмеялись. Цзинцю не поняла, что тут было такого смешного, и покраснела.

Третий Старче объяснил:

– На самом деле я не член семьи. Я тут жил временно, как ты сейчас. Но им нравится называть меня так. Тебе не стоит. Меня зовут Сунь Цзяньсинь. Можешь называть меня моим настоящим именем или, как все зовут меня, Третий Старче.

Глава третья

На следующий день Ассоциация реформы образования Средней школы №8 Ичана принялась за работу. Несколько следующих недель они брали интервью у селян, слушая их рассказы о войне с японцами, рассказы о том, что значит быть деревней для сельскохозяйственных исследований, рассказы о том, как они сражались против такого-то и такого-то капиталиста во власти. Иногда они ходили осматривать местные достопримечательности исторического значения.

По вечерам, закончив свои интервью, члены Ассоциации вместе обсуждали, что они собирались писать и кто о чём. Они расходились и писали свои разделы, потом сходились снова и читали вслух то, что написали, и отмечали для себя, что нужно перепроверить. В дополнение к работе над учебником, они проводили один день в неделю в полях с коммунарами. Коммуна не отдыхала по воскресеньям, поэтому не было выходного и у Цзинцю. Члены Ассоциации реформы образования по очереди ездили домой в Ичан, чтобы отчитаться о своих успехах, и там, дома, им разрешали двое суток отдохнуть.

Каждую среду и воскресенье вторая дочь Чжанов, Фан, возвращалась из школы в Городе-на-Яньцзя. По возрасту она была близка Цзинцю, и, поскольку спали они в одной кровати, то быстро стали подружками. Фан учила Цзинцю сворачивать лоскутное одеяло в особую треугольную форму, а Цзинцю помогала Фан составлять эссе. По вечерам они засиживались допоздна, разговаривали, главным образом о втором брате Фан, Лине, кого они называли Вторым Старче, а её мнимого брата – Третьим Старче.

Обычаем в этой деревне было то, что сыновья в каждом семействе получали прозвища в соответствии со своим возрастом. Поэтому самого старшего называли Первый Старче, второго сына – Второй Старче, а третьего – Третий Старче. Для дочерей такого обычая не существовало; им семейство просто добавляло ласковое ятоу, или девчурка, к именам. Так, Фан называли девчурка Фан, а Фэнь – девчурка Фэнь. Разумеется, это длилось только до тех пор, пока девочки были в составе семьи, а, выйдя замуж, они уезжали, чтобы прилепиться к семьям мужей; говорили, что замужняя дочь – пролитая вода.

Фан сказала Цзинцю:

– Мама говорит, что с тех пор, как ты здесь, Второй Старче стал очень трудолюбивым. Он прибегает домой несколько раз на дню, чтобы натаскать воды, так как он переживает, что вы, городские девочки, любите мыться чаще, чем мы, селянки. И он думает, что ты не привыкла к холодной воде, поэтому каждый день кипятит много бутылок, чтобы у тебя была вода и попить, и умыться. Мама просто счастлива – она думает, что он старается тебе понравиться, чтобы ты стала его женой.

Цзинцю почувствовала себя неловко. Она знала, что не могла отплатить Линю за его доброту тем, на что он, возможно, рассчитывал.

Фан продолжила:

– Третий Старче тоже хорошо к тебе относится. Мать сказала, что он приходил заменить стекло в твоей керосиновой лампе. Он говорит, что наше стекло слишком тёмное, и это плохо для твоих глаз. А ещё он дал маме денег и сказал, чтобы она не экономила на электроэнергии.

Цзинцю была вне себя от радости, но ответила просто:

– Это только потому, что он переживает за твои глаза. В конце концов, это же твоя комната.

– Это давно моя комната, но разве он когда-нибудь приходил заменить стекло в моей лампе?

Когда Цзинцю в следующий раз натолкнулась на Третьего Старче, она попыталась отдать ему деньги, но он не принял. Они заспорили, и Цзинцю уступила. И всё же когда она приготовилась к отъезду, то положила немного денег на стол и оставила записку, точно так же, как это делали солдаты 8-й Маршевой Армии. Никто никогда не был так внимателен к ней, поскольку на ней висело бремя плохого классового происхождения. Она чувствовала, что украла какую-то новую жизнь, так как Тётенька и всё семейство не знали об её происхождении. Подожди, вот они узнают, думала она, и не посмотрят уже на меня как прежде.

Однажды утром Цзинцю встала и принялась сворачивать лоскутное одеяло, когда обнаружила на простыне пятно крови размером с яйцо. Старый дружок вернулся. Он всегда являлся как раз перед тем, как должно было произойти что-то важное. Вот и теперь он наносил свой обычный упреждающий удар. Всякий раз, когда её класс должен был идти изучать промышленное производство, исследовать сельское хозяйство или заниматься военной подготовкой, её старый дружок являлся безо всякого предупреждения. Цзинцю бросилась собирать простыню. Она хотела осторожно отчистить пятно, но её смутило то, что придётся стирать в доме. В тот день как раз шёл дождь, поэтому ей пришлось ждать до полудня, когда он, наконец, прекратится, чтобы постирать простыню в реке.

Она знала, что ни в коем случае нельзя входить в холодную воду во время визита старого дружка – мать всегда напоминала ей об этом, объясняя снова и снова все опасности. Нельзя пить холодную воду, нельзя есть холодную пищу и нельзя купаться в холодной воде, иначе будут у тебя и зубная боль, и головные боли, и ломота в теле. Но в тот день у Цзинцю не было выбора. Стоя на двух больших камнях в реке, она опустила простыню в воду. Река была мелкой, и как только она это сделала, то простыня запачкалась илом с русла реки. Чем больше она стирала, тем грязнее становилась простыня. Ну, решись, сними обувь и зайди на глубину, подумала она.

Когда она принялась снимать обувь, то услышала:

– Так ты здесь? Хорошо, что я тебя увидел, а то я как раз собирался пойти выше по течению помыть свои резиновые сапоги. Вот бы грязи было для твоих простыней.

Это был Третий Старче. С тех пор, как она назвала его братом и над ней все посмеялись, она не знала, как его называть, а если бы и знала, что сказать, то это ничего бы не значило, поскольку она не смогла бы выдавить из себя и слова. Всё, связанное с ним, стало табу, и на уста её легла печать. Но глазам, слуху и сердцу всё о нём было столь же дорого, как и Красная книжка Мао: ей хотелось читать, и слушать, и думать о нём весь день.

На нём всё ещё было хлопковое полупальто, но обут он был в пару высоких резиновых сапог, облепленных грязью. Цзинцю застеснялась: дождь льёт как из ведра сегодня, а я вот тут, стираю свои простыни. Он, должно быть, догадывается, что произошло. Она боялась, что он может спросить, и поэтому неистово перебирала мысли, отчаянно придумывая какую-нибудь правдоподобную ложь.

Но Третий Старче ничего не спросил, а просто сказал:

– Дай-ка мне, у меня резиновые сапоги, я могу зайти поглубже.

Цзинцю отказалась, но он уже снял своё хлопковое пальто, передал его ей и забрал простыню. Она прижала к себе его пальто и встала у берега, наблюдая, как он закатал рукава и широко шагнул на глубину. Сначала одной рукой он вымыл свои сапоги, а затем начал энергично гонять в воде простыню.