Под сенью боярышника

Он не ответил, подрожал ещё какое-то время и затем успокоился. Перенося её, он медленно пробирался через реку. На полпути, он сказал:

– Там, откуда я родом, есть такая поговорка: старика нужно женить, старуху нужно носить. Я буду носить тебя независимо от того, стара ты или нет. Как тебе такое?

Она покраснела и пробормотала:

– Как тебе не стыдно говорить такое? Если ещё раз скажешь, я спрыгну в воду.

Третий Старче на это ничего не ответил, но кивнул головой в направлении берега:

– Твой братец Линь стоит во-он там.

Цзинцю увидела Линя, сидящего у реки, с неизменными вёдрами по обе стороны от него. Третий Старче выбрался на берег, опустил Цзинцю на землю, надел свои носки и туфли и сказал:

– Подожди здесь, а я пойду потолкую с ним.

Низким голосом он что-то сказал Линю и затем вернулся к Цзинцю. –

Иди домой с ним, а я пойду отсюда в лагерь.

С этими словами он растворился в ночи.

Линь набрал воды в оба ведра, поднял коромысло себе на плечи и пошёл назад к дому, не произнося ни слова. Цзинцю, объятая ужасом, семенила следом. Он всем расскажет о том, что видел, расскажет всей Ассоциации! Мне конец. Она решила воспользоваться тем временем, что оставалось ещё до дома, чтобы поговорить с Линем:

– Линь, не подумай ничего такого, он только сопровождал меня. Мы… –

Он сказал.

– Никому не говори, люди не так поймут.

– Он сказал.

Все удивились, что она приехала так поздно. Тётенька несколько раз переспросила:

– Ты шла одна? Через всю гору? О, какая ты смелая! Я там даже днём ни за что не пойду одна.

Глава седьмая

Цзинцю места себе не находила из страха, что Линь расскажет другим сценку, которую увидел на реке. Она долго не могла уснуть. Пока он никому ничего не сказал, но не потому ли, что она была рядом? Стоит мне только выйти из дома, как он тут же доложит Тётеньке, ведь доложит? Если Линь действительно поджидал у реки её возвращения, тогда он точно проболтается, потому что Цзинцю знала, что ему невыносимо было видеть её с Третьим Старче. Наихудшим сценарием будет, если Линь расскажет людям о ней и Третьем Старче, и если эти сведения дойдут до членов Ассоциации, а через них проникнут в школу. Что случилось бы, узнай об этом вся школа?

Её плохое классовое происхождение камнем висело у неё на шее, потому что, хотя её мать и освободили, и теперь та служила учителем масс, отец её по-прежнему считался землевладельцем.

Из пяти плохих элементов – землевладельца, богатого крестьянина, контрреволюционера, коррумпированного чиновника и реакционера – землевладелец был самым гнилым врагом рабочему классу из всех. Её школа, конечно, ухватится за любое плохое поведение и использует его как дубину, чтобы отдубасить такую дочь землевладельца, как она. И они обязательно притянут сюда и остальных членов её семьи.

Классовый ярлык, навешенный на её отца, был чрезвычайно несправедлив. Мало того, что он уехал из дома на учёбу в раннем возрасте, но его семейство не брало плату с арендаторов за пользование их землёй, поэтому его вдвойне обидели и вообще не должны были классифицировать как землевладельца. Его всегда считали прогрессивным молодым человеком. Он сбежал с вражеской территории и переехал на освобождённые земли ещё за несколько лет до 1949 года, чтобы служить людям, используя свой музыкальный талант. Он организовал хор, который пропагандировал Коммунизм и Мао Цзедуна, обучая массы знаменитой песне «Свободное небо – блестящее небо». Никто не знал почему, но как только началась Культурная революция, выделили именно его и обвинили в том, что он тайный агент на службе у националистов.Его заклеймили как землевладельца и сослали в трудовой лагерь. Проблема была в том, что ему не могли дать более одного ярлыка, поэтому приклеился тот, с которым труднее всего было жить, а секретный агент Чан-Кайши, активный контрреволюционер и бог весть что ещё, были недостаточно убедительны.

Даже малейшая ошибка с её стороны поэтому могла бы ввергнуть её в ещё большее несчастье. Эти мысли наполняли её раскаянием за свои действия. Она не могла разобраться, что нашло на неё, это было, как будто она приняла какое-то ворожейное зелье. Третий Старче сказал ей идти одной по горной дороге – и она пошла. Третий Старче сказал, что хочет подождать её в городе – и она позволила ему дождаться её. В конце концов, она позволила ему взять её за руку, позволила вести себя, позволила поцеловать. А хуже всего было то, что Линь видел, как он нёс её через реку. Что теперь? Беспокойство пожирало её. Как можно помешать Линю что-то сказать и, если он скажет, что делать? У неё не было сил даже думать о своих чувствах к Третьему Старче.

Несколько следующих дней Цзинцю провела на краю пропасти, тщательно обдумывая каждое слово, которое она обращала к Тётеньке и Линю, и пристально присматриваясь к Тётеньке в надежде обнаружить ранние свидетельства его предательства. Она поняла, что у Линя язык был с костями; он напоминал запечатанную тыкву. Её беспокоила Тётенька. Если ей суждено было услышать об этом, то она определённо даст ход делу. Цзинцю чувствовала себя пойманной в ловушку путами мыслей, по мере того как они кружились вокруг неё. Иногда взгляд Тётеньки говорил – я всё знаю! Но в иное время она молчала, как будто подозрения или дуновения сплетен её не трогали.

Третий Старче продолжал приходить в дом Тётеньки, но партия его переместилась на другой участок деревни, поэтому на обед он уже не приходил. Он часто приходил по вечерам, однако, всякий раз приносил еду. Дважды он приносил колбаски, которые покупал у местного крестьянина. Тётенька их готовила, разрезала на ломтики, а на гарнир тушила овощи. В один из таких вечеров Цзинцю обнаружила ломтик колбаски, спрятанный под рисом в её миске. Она была уверена, что Третий Старче, должно быть, подсунул его туда. Зная, как ей нравились колбаски, он хотел, чтобы она получила больше других.

Цзинцю не знала, что делать с этим лишним кусочком мяса. Её это просто обезоруживало. Мать, бывало, рассказывала предания старины глубокой, в которых любящие мужья в крестьянских семьях припрятывали мясо под рисом в мисках своих жён. У молодых жён не было никакого положения в новых семьях, и им приходилось постоянно уступать остальным во всём. Если на столе появлялось чтото вкусненькое, то молодая жена должна была ждать, когда первыми попробуют это родители мужа, потом муж, затем все дяди и тёти и, наконец, её собственные дети. К тому времени, когда очередь доходила до неё, оставались только овощи.

Мужья не осмеливались демонстрировать любовь к своим жёнам перед родителями. Поэтому если они хотели отдать своим любимым кусочек мяса, то приходилось идти на какие-то уловки. Мать поведала Цзинцю и способ, которым такая привилегированная молодая жена могла съесть спрятанное мясо: сначала украдкой она смешивала его с рисом, потом, поднеся край миски прямо к губам, извлекала этот кусочек из глубины миски, словно выкапывая туннель, делая вид, что просто сгребает рис. Спокойно она пережёвывала, запихивая остаток мяса назад в подполье. Ей приходилось быть очень осторожной и не съесть весь рис до второй порции, чтобы таким образом раскрыть захороненное сокровище. Но нельзя было приступать ко второй порции риса, не закончив первую, потому что, если бы родители мужа увидели, что она получила свой приз, то выговаривали бы ей очень долго!

Мать рассказала Цзинцю и о молодой девушке, которая подавилась до смерти из-за любви своего мужа. Тот запрятал варёное яйцо в её миску, единственное яйцо на всю семью в тот вечер, а она, испугавшись, что это будет обнаружено, засунула его целиком себе в рот. И только она собралась разжевать его, как свекровь что-то у неё спросила, и чтобы ответить, молодая жена попыталась его проглотить. Яйцо застряло у неё в глотке, и она умерла.

Цзинцю опустила взгляд в миску, её сердце прыгало в груди. Если Тётенька увидит, то не использует ли она это как свидетельство против меня? Если ловили какую-нибудь молодую жену, то её порицали, как соблазнительницу, которая обольстила своего мужа. Если Цзинцю попадётся сейчас, она окажется в гораздо худшем положении, чем те жёны, а новость, безусловно, достигнет её товарищей по Ассоциации реформы образования.

Цзинцю бросила короткий взгляд на Третьего Старче и увидела, что он оглянулся на неё. В выражении его лица читалось – «Вкусно?» Он был ловким, и ей страстно захотелось стукнуть его своими палочками для еды. Этот кусочек спрятанной колбаски был настоящей миной. Она была слишком напугана, чтобы вынуть его из риса, но если она его не съест, то рис скоро закончится, и колбаску раздора заметят все. Опустошив наполовину свою миску, Цзинцю бросилась на кухню и выбросила остатки в ведро для свиней.

Вернувшись за стол, она на него даже не взглянула, низко опустив голову над миской. Она не знала, просила ли добавку, и совершенно не соображала, что отправляла себе в рот; она знала только одно – необходимо освободить миску. А Третий Старче, казалось, совершенно не замечал её переполоха, и, подняв палочками ещё один кусочек колбаски, изящно отгрузил его в её миску. В ярости, она ударила своими палочками по его:

– Что ты делаешь? Я не безрукая.

Он оглянулся на неё с удивлением. С того дня, когда Третий Старче проводил её из города через гору в деревню, она стала грубить ему, а когда вокруг были люди, демонстрировала особенную жёсткость, как будто показывая всем, что между ними не могло быть ничего общего. Он, с другой стороны, вёл себя совершенно иначе. Прежде он разговаривал с нею, как взрослый с ребёнком, поддразнивая и поучая. Но теперь он малодушничал, постоянно пытаясь угадать её мысли, и во всём с ней соглашался. Она же упрекала его, а он в ответ только пристально смотрел на неё, скорее жалкий, чем сердитый, недостаточно смелый, чтобы отыграться шуткой. Чем более несчастным он выглядел, тем больше Цзинцю раздражалась: он выдавал их секрет.

Первые дни после возвращения Третий Старче пытался продолжать всё как прежде: входил в её комнату, чтобы помочь всякий раз, когда он видел, что она за столом и что-то пишет. Она шипела: «Чего ты сюда вламываешься? Уходи быстро, пока никто не видит». И он уже больше не был таким насмешливым. Когда она приказывала ему уйти, он молча стоял в дверях какое-то время, потом послушно уходил. Она слышала, как он разговаривал с кем-то из семьи, и иногда ей приходилось проходить через гостиную, чтобы пройти в заднюю часть дома. Он прерывался на середине предложения и смотрел, как она торопливо проходит через комнату, ничего не говоря ей и забывая при этом отвечать тому, с кем разговаривал.

Она слышала, как однажды невестка Тётеньки, Юминь, сказала: «Разве не так, Третий Старче?» Тот в ответ только буркнул «м-м-м», а затем, сконфузившись, переспросил: «Что не так?» Юминь рассмеялась:

– Что на тебя нашло в последнее время? Мне приходится несколько раз повторять, а до тебя не доходит. Ты совсем, как мои самые бестолковые ученики, которые никогда не слушают урок.

Цзинцю находила у себя на дне миске колбаски и даже яйцо ещё несколько раз, и это постоянно выводило её из себя. Она решила сказать Третьему Старче, что если он когда-нибудь подсунет ей чтото снова, то кто-нибудь да узнает. Сам-то он, очевидно, не боялся: он был рабочим, ему естественно было иметь подругу, но она-то ещё была школьницей! Его поведение подвергало её опасности.

Однажды старший брат, Сень, приехал домой из Города-на-Яньцзя и привёз с собой друга по имени Цянь, шофёра, который как раз накануне вечером сбил на дороге дикого оленя. Он и некоторые другие шофёры убили его, а мясо поделили между собой. Сень получил свой кусок и принёс его домой, чтобы все могли полакомиться.

Сень отправил Цзинцю за Третьим Старче: у Цяня сломались часы, и он приехал, чтобы узнать, не мог бы Третий Старче их отремонтировать.

На некотором расстоянии до лагеря геологической партии она услышала звуки аккордеона Третьего Старче. Тот играл польку – мелодию, которую она хорошо знала. Цзинцю остановилась и задумалась о своём первом дне в Западной Деревне, и о том первом мгновении, когда услышала аккордеон Третьего Старче. Это как раз было на этом самом месте. В тот день в её мыслях было только познакомиться с ним да переброситься парой фраз из вежливости. А потом… она начала жаждать встреч с ним, теряя рассудок от того, что не видела его несколько дней. Но с того злополучного дня, когда она возвращалась с ним из города через гору, её чувства изменились. Теперь её мучила мысль, что её могут разоблачить. «Мои буржуйские мысли укоренились глубоко, и я такая лицемерка, что только и волнуюсь, не узнает ли кто-нибудь о них. Если бы Линь не увидел нас тогда на реке, то я бы, вероятно, и сейчас стремилась быть с ним рядом. Линь спас меня от падения глубже в эту пропасть».

Её мысли вращались, как в воронке. В конце концов, она набралась храбрости и постучала в дверь Третьего Старче. Тот открыл дверь и удивился:

– Как это тебя занесло сюда?

– Сень попросил меня сходить за тобой и пригласить на ужин.

Он нашёл ей стул и налил стакан воды.

– Я уже поужинал, но скажи мне, какие вкусняшки привёз Сень, и, может быть, тебе удастся уговорить меня.

Цзинцю осталась в дверях и сказала:

– Старший брат хочет, чтобы ты пришёл. Он привёз какого-то парня, у которого сломаны часы, и хочет, чтобы ты на них взглянул. А ещё он привёз оленину и хочет, чтобы ты попробовал.

Услышав это, один из соседей по комнате Третьего Старче, мужчина средних лет, поддразнил:

– Малыш Сунь, оленина не шутка. Ты разве не знаешь, что от неё трубы горят, и особенно самая главная труба? И нет никакого способа притушить такой пожар? Вот был бы облом! Послушай совета – не ходи.