Проколы Дундука Вилсона

– Лежи смирно, Чемберс! Хочешь, я принесу тебе чего-нибудь?

По мере того, как она совершенствовалась в искусстве лжи, она с удивлением замечала, как неуклонно и уверенно рос благоговейный трепет, который заставлял её говорить с почтением о крошечном узурпаторе, и напротив, росла безапелляционность по отношению к незадачливому законному наследнику древнего дома Дрисколлов. Время от времени она отвлекалась от тренировок и с головой погружалась в подсчёт своих шансов.

– Итак… Сегодня они продадут своих негров, которые украли деньги, а потом купят кого – нибудь другого, кто в глаза не видел и не знает малышей, – так что всё в порядке. Когда я выйду с детьми подышать свежим воздухом, в ту минуту, когда я сворачиваю за угол, я намажу их мордочки вареньем, и никто не заметит, что они изменились. Да, я буду делать это, пока не окажусь в полной безопасности, даже если это займёт год. Есть только один человек, которого я боюсь, и это этот Дундук Вилсон. Они называют его тупоголовым и говорят, что он дурак. По-моему, этот парень не такой дурак, как я! Он самый умный человек в этом городе, если не считать Джеджа Дрисколла или, может быть, Пэма Ховарда. Боюсь этого человека, он ужасает меня своими жуткими окулярами! Я уверена, что он колдун. Но, чёрт возьми, это должно случиться в один прекрасный день, и, по-моему, он снова захочет снять отпечатки пальцев с 50-ти детей; и если он не заметит, что они изменились, я уверен, что никто этого не заметит, и тогда я буду в безопасности. шо. Но, пожалуй, я возьму с собой подкову для лошади, чтобы противится его колдовским чарам.

Новые негры, конечно, не доставили Рокси никаких хлопот. Хозяин тоже ничего не заметил, потому что одна из его спекуляций срывалась, и он был так весь погружен в свои афёры, что никаких детей не видел, а когда видел, замечал их едва-едва, в то время как Рокси принималась смешить их до колик, отчего они так ржали, что их лица превращались в большие дырки на голове с розовыми дёснами. А когда он уходил к себе, Рокси сразу прекращала эту забаву и дети снова приобретали человеческий облик.

Через несколько дней судьба земельной сделки стала настолько сомнительной и шаткой, что мистер Перси вместе со своим братом, судьей, отправился посмотреть, что с этим можно сделать и как спасти положение. Как обычно, это была спекуляция землёй, и она осложнялась судебным разбирательством. Мужчины отсутствовали семь недель. Прежде чем они вернулись, Рокси нанесла визит Вилсону и осталась довольна. Вилсон взял отпечатки пальцев, надписал их именами и датой – первого октября, – аккуратно убрал и спрятал их и, как ни в чём ни бывало, продолжил беседу с Рокси, которая, казалось, очень хотела, чтобы он восхитился тем, как сильно прибавили в весе и красоте малыши с тех пор, как он взял у них отпечатки пальцев месяцем ранее. Он похвалил их за то, что они стали лучше, к её удовольствию; и так как на них не было ни клякс от варенья, ни каких-либо других пятен, она все время дрожала и ужасно боялась, что в любой момент он…

Но он этого не сделал. Он ничего не обнаружил, и она, ликуя, отправилась домой, навсегда выбросив из головы малейшие опасения по этому поводу.

Глава IV

Пути подменышей

У Адама и Евы было много преимуществ, но главным из них было то, что у них не прорезывались зубы.

    – Календарь Дундука Вилсона

Существует одна проблема, связанная с привидениями, очень часто возникают сомнения относительно того, какая сторона должна была стать выгодоприобретателем. В случае с «детьми, медведицами и пророком» медведи получили от этого эпизода больше реального удовлетворения, чем пророк, потому что у них были дети.

    – Календарь Дундука Вилсона.

Отныне эта история должна приспособиться к переменам, которые совершила Рокси и называть настоящего наследника «Чемберс», а маленького раба – узурпатора – «Томас Бекет», сократив это последнее имя до «Том» для повседневного употребления, как это делали и окружающие его люди.

«Том» был плохим ребенком с самого начала узурпации власти. Он капризничал и плакал по пустякам, мог неожиданно впасть в дьявольскую ярость и испускать крик за криком, шквал за шквалом, а затем достичь кульминации и крещендо, «задержав дыхание» – ужасная особенность прорезывающегося голоса младенца, в муках которого истощаются легкие, а затем они начинает биться в беззвучных конвульсиях и дитя дёргается в попытке отдышаться, в то время как губы синеют, а рот широко раскрывается и застывает, выставляя на обозрение один крошечный зуб, расположенный в нижней части кольца красных дёсен; и когда ужасающая тишина длится до тех пор, пока не становится ясно, что дыхание больше не восстановится, подбегает медсестра, брызгает водой в лицо ребёнку и – вуаля! легкие снова наполняются воздухом и мгновенно издают пронзительный крик, вопль или вой, который разрывает слух и заставляет его обладателя произносить слова, которые плохо сочетались бы с нимбом, если бы он у него был. Малыш Том царапал когтями любого, кто оказывался в пределах досягаемости его когтей, и колотил всех, до кого мог дотянуться своей погремушкой. Он кричал, требуя воды, пока не получал её, а потом швырял чашку и всё остальное на пол и требовал ещё. Ему потакали во всех его капризах, какими бы гадкими и раздражающими они ни были; ему разрешалось есть всё, что он хотел, особенно то, от чего у него болел живот. Когда он подрос настолько, что начал ковылять, произносить ломаные слова и понимать, для чего нужны его руки, он стал ещё большим занудой, чем когда-либо. Рокси не знала покоя, пока он бодрствовал. Он требовал всё, что попадалось ему на глаза, просто говоря: «Дай то! Не надо этого!» (не хочу этого, хоцю того), что было приказом. Когда это приносили, он в бешенстве восклицал, отмахиваясь от всего руками: «Не надо этого!», и как только оно исчезало, он начал неистово вопить: «Не надо! Не надо! Черт возьми!», и Рокси приходилось прилагать все усилия, чтобы вернуть ему эту штуку, прежде чем у него появилось время осуществить свое намерение впасть из-за этого в яростные конвульсии. Что он предпочитал больше всего на свете, так это щипцы. Это было потому, что его «отец» запретил ему их носить, чтобы он не разбивал ими окна и мебель. Как только Рокси поворачивалась к нему спиной, он ковылял к щипцам и говорил: «Нравися!» – и скашивал глаза в сторону, чтобы посмотреть, наблюдает ли Рокси за ним; затем: «Не нравися!» – и снова скашивал глаза; затем: «Нравися!» – и еще раз украдкой, взгляд; и, наконец, «Хоцю», и приз доставался ему. В следующее мгновение тяжелое орудие было поднято над головой; ещё мгновение и раздавался треск и грохот, и кот на трех лапах мчался навстречу будущему. Рокси являлась как раз в тот момент, когда лампа или окно разбивались вдребезги и стекло летело фейрверком осколков.

Том получал всю ласку и внимание, Чэмберс – ничего. Тому доставались все деликатесы, Чемберсу – каша с молоком и хлопья без сахара. В результате Том был болезненным ребёнком, а Чемберс – нет. Том был «капризантом, как называла его Рокси, и властным, Чемберс рос кротким и послушным.

При всём своём великолепном здравом смысле и повседневных практических способностях Рокси была безумно любящей матерью. Она была такой по отношению к своему ребёнку – и она была даже чем-то большим: благодаря выдумке, созданной ею самой, он стал её хозяином и погонялой, а так как внешние формы такого рабства требовали неустанного совершенствования, то они побуждали её к такому усердию и верности в применении этих форм, что это упражнение вскоре вошло в привычку, стало автоматическим и бессознательным; затем последовал естественный результат: обман, предназначенный исключительно для чужих, постепенно перерос практически в самообман; притворное почтение стало истинным пиететом, притворное подобострастие – религиозным обожанием, притворное почтение – истинным возношением и маленькая трещина между имитацией раба и имитацией хозяина становилась все шире и шире, пока наконец не превратилась в пропасть, вполне реальную – и по одну сторону её стояла Рокси, обманутая своими собственными грёзами, а по другую – её дитя, которое больше не было для неё узурпатором, а было принятым и признанным хозяином. Он был её любимцем, её господином и её божеством в одном лице, и в своём поклонении ему она забыла, кто она такая и кем был он. В младенчестве Том бил Чемберса, не обращая на него внимания, и Чемберс рано понял, что между смиренным терпением и возмущением преимущество на стороне первого.

Несколько раз, когда он в ярости выходил из себя и оказывал отпор, зато отчёт за свои прегрешения ему приходилось давать в высшем суде, и ответную трёпку ему гаратировала отнюдь не Рокси, от которой он видел только суровое внушение, что он «забыл, кто его юный отец», и при этом она, по крайней мере, никогда не распространяла свое наказание дальше затрещины по уху. Нет, это Перси Дрисколл был теперь экзекутором. Он сказал Чемберсу, что тот ни при каких обстоятельствах не имеет права поднимать руку на своего маленького господина. Чемберс трижды переступал черту и за это получал три таких увесистых, запоминающихся удара тростью от человека, который, и не подозревая об этом, был его отцом, что после этого научился смиренно выносить жестокость Тома. Экспериментов он больше не проводил. Вне дома оба мальчика всё своё детство провели вместе. Чемберс был силён не по годам и слыл хорошим бойцом; сильным, потому что его плохо кормили и он много работал по дому, и хорошим кулачным бойцом, потому что Том давал ему возможность попрактиковать свои кулаки на белых мальчиках, которых он ненавидел и боялся. Чемберс был его постоянным телохранителем в школе и по пути обратно; на переменах он постоянном дежурил на игровой площадке, чтобы защитить своего хилого подопечного. Мало-помалу он завоевал себе среди школьников такую грозную репутацию, что Том мог бы легко поменяться с ним одеждой и «ехать с миром», куда угодно, как сэр Кэй в доспехах Ланселота. Во всех играх он был потрясающе ловок. Каждый раз Том поставлял ему шарики, чтобы он поиграл с ними на «удержание», а затем забирал у него весь выигрыш.

Зимой Чемберс, одетый в старые обноски с плеч Тома, дырявые красные варежки, треснутые и худые ботинки, в штанах с заплатами на коленках был всегда под рукой, чтобы втащить санки Тома в гору, на которых восседал сам Том, тепло одетый, рымяный и всем довольный. Если бы он к тому времени был взрослым, про него можно было бы сказать – «морда кирпичом и нос в табаке»!

Потом Том скатывался в них, никогда не ожидая и не приглашая Чемберса последовать за собой. Чемберс ещё мастерил снежных человечков и снежные укрепления под руководством Тома. Он был терпеливой мишенью Тома, когда тому хотелось поиграть в снежки, и мишень была беззащитна и не могла отстреливаться. Чемберс относил на руках Тома к реке и надевал него коньки, а затем бежал вслед за ним по льду, чтобы всегда быть под рукой, когда понадобится; но его никогда не приглашали самому примерить коньки.

Летом любимым развлечением мальчишек из Доусонз-Лэндинга, 59, было воровать яблоки, персики и дыни из фермерских фургонов с фруктами, главным образом из-а риска получить по голове рукоятью фермерского хлыста. Том был выдающимся специалистом по таким кражам – по доверенности, разумеется. Чэмберс воровал сам и получал за эту услугу сладкие персиковые косточки, яблочные огрызки и корки дыни на свою долю. Том всегда заставлял Чемберса плавать с ним и оставаться рядом в качестве спасателя и защитника. Когда Тому надоедало безделье, он выскальзывал из-за стола и завязывал узлы на рубашке Чэмберса, потом макал узлы в воду, чтобы их было трудно развязать, затем одевался сам и сидел рядом и смеялся, пока голый трясучка тянул упрямые узлы зубами.

Том причинял своему скромному товарищу множество неприятностей отчасти из-за врожденной злобности, а отчасти потому, что ненавидел его за превосходство в телосложении, отвагу и незаурядный ум. Том не мог нырять, потому что это вызывало у него сильную головную боль. Чемберс умел нырять на любую глубину, не испытывая никаких неудобств, и любил это делать. Однажды он вызвал такое восхищение у толпы белых мальчишек, совершив обратное сальто с кормы каноэ, что ТомБуквально зашёлся от злобы, и в конце концов так подтолкнул каноэ под Чемберса, пока тот был в воздухе, что тот упал в каноэ головой вниз и ударнился об днище; и пока тот лежал без сознания, несколько давних противников Тома увидели, что долгожданный миг настал, и устроили лженаследникуДрисколла такую жестокую взбучку, что даже с помощью Чэмберса он едва смог потом дотащиться до дома. Когда мальчикам было по пятнадцать лет и старше, Том однажды так «довыпендривался» в реке, что у него начались судороги, и он стал звать на помощь. У мальчишек это был обычный трюк, особенно если рядом был незнакомец, – изображать судорогу и звать на помощь; затем, когда незнакомец бросался на помощь, перебирая руками, ревун продолжал вырываться и выть, пока не оказывался рядом, а затем заменял вой саркастическим» «Вау!», и улыбнувшись во весь рот, спокойно и вальяждно уплывал прочь, в то время как городские мальчишки обрушивали на простофилю град насмешек и хохота. Том еще ни разу не прибегал к такой шутке, но предполагалось, что он попробует её сейчас, поэтому мальчики настороженно держались в стороне; но Чемберс поверил, что его хозяин говорит серьёзно, поэтому он выплыл и, к сожалению, подоспел вовремя и спас ему жизнь. Это было последнее пёрышко, преломившее хребет верблюда.

.Том сумел вынести все остальное, но быть вынужденным публично и постоянно нести такие обязательства перед ниггером, и перед этим черномазым из всех черномазых, – это было уже слишком. Он осыпал Чемберса оскорблениями за то, что тот «притворялся», будто всерьёз поверил, что кто-то зовёт его на помощь, и сказал, что любой, кроме Дундука и ниггера, понял бы, что он шутит, и оставил бы его в покое. Враги Тома были здесь в большой силе, поэтому они высказывали свое мнение совершенно свободно. Они смеялись над ним, обзывали его трусом, лжецом, подхалимом и другими ласкательными именами и сказали, что после этого они собираются дать Чэмберсу новое имя и сделать его знаменитым в городе – «Ниггерпаппи Тома Дрисколла» – в знак того, что у него появился второй ребенок, дважды урождённый, и что Чемберс был папашей этого нового существа. Том пришёл в ярость от этих насмешек и закричал:

– Снеси им головы, Чемберс! Снеси им головы! Трахни их! Чего ты стоишь, засунув руки в карманы? Ну же! Ты что, трус?

Чемберс запротестовал и сказал:

Но, масса Том, их слишком много… их…

– Ты меня слышишь?

– Пожалуйста, масса Том, не заставляй меня! Их так много, что…

Том бросился на него и два или три раза вонзил в него свой перочинный нож, прежде чем мальчики смогли оттащить его и дать раненому шанс убежать. Он был сильно ранен, но при этом несерьезно. Угрозы жизни не было. Если бы лезвие было чуть длиннее, его карьера на этом бы и закончилась. Том давным-давно указал Рокси «её место». Прошло уже много дней с тех пор, как она осмеливалась на ласку или ласкательный эпитет в его квартале. Такие вещи, исходящие от «ниггера», вызывали у него отвращение, и её предупредили, чтобы она держалась на расстоянии и помнила, кто она такая. Она видела, как её любимый постепенно перестает быть её сыном, она видела, как он перерождается и уходит из её жизни. Теперь ей предписывалось оставаться просто нужной вещью, предметом обихода хозяина, жалкой и ничтожной черномазой рабыней, чья покорность была напрямую во власти мерзкого нрава хозяина.

Всё, что от него осталось, – это чёрный маг -повелитель, нечистый и крученый, и всё вокруг тоже было неясным и размытым. Она видела, как низвергается с возвышенных высот материнства в мрачные глубины низменного рабства. Пропасть отчуждения между ней и её мальчиком увеличивалась с каждым мгновением. Теперь она была просто его собственностью, его удобством, его собакой, его раболепной и беспомощной рабыней, смиренной и безропотной жертвой его извращённого нрава и порочной натуры.

Иногда она не могла заснуть, даже изнемогая от усталости, потому что в ней вскипеал гнев из-за того, что случилось за день с её мальчиком. Она всё бормотала и бормотала себе под нос:

– Он ударил меня, и я ни в чем не виновата – ударил меня по лицу, прямо на глазах у всех. Он всегда обзывает меня черномазой, негритоской, потаскушкой и всеми другими гадкими словами, когда я поступаю по-своему. О, Господи, я так много для него сделала – я возвысила его и сделала для него всё, чтобы он чем он стал, и вот что я теперь получаю взамен?

Иногда, когда какое-нибудь особенно оскорбительная выходка ранила её в самое сердце, она вынашивала планы мести и упивалась воображаемым зрелищем того, как он предстает перед миром в качестве самозванца и раба; но среди этих радостей её охватывал страх: она сделала его слишком сильным; она могла доказать, что он не такой, как все. ничего, и – боже мой, её могут продать вниз по реке за все её страдания и ее труды! Так её планы всегда заканчивались ничем, и она откладывала их в сторону в бессильной ярости на судьбу и на себя за то, что сваляла дурака в тот роковой сентябрьский день, не обеспечив себя свидетелем, который мог бы пригодиться в тот день, когда это могло понадобиться для умиротворения её жаждущего мести сердца. И всё же в тот момент, когда Том оказывался добр к ней, – а такое случалось время от времени, – все её душевные болячки сразу исцеливались, и тогда она была счастлива; счастлива и горда, потому что это был её сын, её сын-негр, повелевающий белыми и надёжно мстящий за их жестокость.

Преступления и насмешки против её расы.

Той осенью, осенью 1845 года, в Доусонз – Лэндинге состоялось две торжественных похоронных процессии. На одной похоронили полковника Сесила Берли Эссекса, на другой – Перси Дрисколла. На смертном одре Дрисколл освободил Рокси и торжественно передал своего якобы обожаемого сына на попечение своего брата, судьи и его жены. Эти бездетные люди были рады заполучить его. Бездетным людям нетрудно угодить. За месяц до этого судья Дрисколл тайно обратился к своему брату и купил помещение. Он слышал, что Том пытался уговорить своего отца продать мальчика вниз по реке, и хотел предотвратить скандал, поскольку общественное мнение не одобряло такого обращения с домашними слугами ни по пустякам, ни без причины. Перси Дрисколл изнурил себя, пытаясь спасти свое огромное спекулятивное землевладение, и умер, так и не добившись успеха. Едва он успел сойти в могилу, как бум прекратился и оставил его юного наследника, которому он до сих пор завидовал, нищим. Но это было пустяком – дядя сказал ему, что он станет его наследником и получит всё его состояние после его смерти, так что Том успокоился. У Рокси теперь не было своего дома, поэтому она решила походить по округе и попрощаться со своими друзьями, а затем уехать и посмотреть мир – иными словами, она отправилась бы работать горничной на пароходе, что было заветной мечтой её расы, возраста и пола. Её последний визит был к чёрному великану Джасперу. Она застала его за заготовкой дров на зиму для зануды Вилсона. Вилсон болтал с ним, когда появилась Рокси. Он спросил её, как она могла уйти с работы горничной и оставить своих мальчиков; и, шутя, предложил скопировать серию отпечатков их пальцев, начиная с двенадцатилетнего возраста, чтобы она запомнила их; но она мгновенно протрезвела, подумав, не заподозрил ли он чего-нибудь; затем она сказала, что уверена, что они ей не нужны.

Вилсон про себя отметил:

«В ней есть капля чёрной крови, и она суеверна; она думает, что в моей стеклянной тайне есть какая-то чертовщина, какое-то колдовское дело, она часто приходила сюда со старой подковой в руке; это мог быть несчастный случай, но я сомневаюсь в этом…»

Глава V

Близнецы радуются приземлению Доусона

Тренировка – это все. Персик когда-то был горьким миндалем; Цветная капуста – это не что иное, как капуста с высшим образованием. – Календарь Дундука Вилсона. Замечание доктора Болдуина о выскочках: «Мы не хотим есть поганки, которые думают, что это трюфели».

    – Календарь Дундука Вилсона.

Миссис Йорк Дрисколл два года наслаждалась блаженством с этим призом -Томом, – блаженством, которое, правда, временами было немного неспокойным, но всё же блаженством. Потом она умерла, и её муж и его бездетная сестра, миссис Пратт, продолжили нвчлаждаться такой жизнью на старом месте. Тома баловали, всячески ему потакали – или почти баловали. Так продолжалось до тех пор, пока ему не исполнилось девятнадцать, после чего его отправили в Йельский университет. Он учился в превосходных «условиях», но в остальном не был там заметным и ничем не отличился.

Он ошивался в Йеле два года, а затем бросил безуспешную борьбу с наукой и лекциями.

Когда он вернулся домой, его манеры значительно улучшились; он утратил свою угрюмость и резкость и теперь был скорее приятно мягок и обходителен. Он украдкой иронизировал, а иногда и открыто, и имел обыкновение мягко задевать людей за живое, но делал это с добродушным видом, что создавал вокруг себя атмосферу, Э благодаря которойсмог уберечь себя от неприятностей.

Он был таким же ленивым, как и всегда, и не проявлял особого желания найти себе занятие. Люди утверждали, что он предпочел бы, чтобы его дядя поддерживал его до тех пор, пока место дяди не освободится. Он привёз с собой пару новых привычек, одну из которых – употребление спиртных напитков – он не особенно скрывал. Да, он не скрывал эту свою слабость, но скрывал другую – азартные игры. Не стоило играть в азартные игры там, где об этом мог услышать его дядя; это он прекрасно это знал, но ничего не мог поделать с собой.

Восточный лоск Тома популярности вреди молодёжи не заслужил.

Они, возможно, и стерпели бы его заносчивость, если бы Том остановился на этом, но он носил перчатки, а это а это было оскорбление, и этого они стерпеть не могли. Они не хотели видеть вокруг себя таких манер, так что в основном Том скоро был лишён общества и остался один. Он привёз с собой домой костюм такого изысканного фасона и покроя и такой жеманной моды – восточной, городской, цветастой – что это повергло всех городских модников в уныние и было расценено как особенно бессмысленное и наглое оскорбление. По мнению всех том открыто плевался в лицо бомонда и общества. Он наслаждался этим возбуждающим драйвом и весь день прогуливался по городу безмятежный и счастливый, но в тот же вечер молодые люди наняли портного, и, когда на следующее утро Том отправился на свой парадный выход, он увидел, что старый, изуродованный негр-звонарь плетётся следом за ним, наряженный в яркий ситцевый костюм, подчеркивающий своими клоунскими расцветками его наряд, и изо всех сил имитирующий его причудливые восточные манеры. Том сдался и после этого оделся по местной моде. Но скучный провинциальный городок стал ему надоедать, так как он раньше дружил с более оживленными регионами, и с каждым днем это прозябание на одном месте, в провинции становилось всё более и более утомительным. Он начал совершать небольшие поездки в Сент-Луис, чтобы освежиться. Там он нашел подходящую компанию и развлечения по своему вкусу, а также большую свободу, в некоторых отношениях, чем у него была дома. Таким образом, в течение следующих двух лет его визиты в город становились всё более частыми, а пребывание там – все более продолжительным. Он зашёл слишком далеко. В глубине души он рисковал, что могло однажды привести его к неприятностям – на самом деле, так оно и было. Судья Дрисколл плюнул на скамью подсудимых, и отошёл от всякой деловой деятельности в 1850 году и вот уже три года пребывал в приятном бездействии. Он был президентом Общества свободомыслящих, а Дундук Вилсон – другим членом.

Для старого крючкотовора еженедельные обсуждения в обществе стали теперь главным интересом в жизни. Дундук Вилсон все еще трудился в безвестности у самого подножия служебной лестницы, можно сказать – копался в грязи, находясь под гнетом того неудачного бенефиса – замечания о собаке, которое он обронил двадцать три года назад. Судья Дрисколл был его другом и утверждал, что у того ум выше среднего, но это было расценено не более чем, как одна из прихотей судьи, и это не повлияло на общественное мнение. Вернее, это была одна из причин, по которой это не удалось, но была и другая, более веская. Если бы судья ограничился голословным утверждением, это имело бы большой эффект; но он совершил ошибку, попытавшись доказать свою позицию. В течение нескольких лет Вилсон для собственного развлечения в частном порядке работал над причудливым альманахом – календарём, к каждой дате которого была приложена небольшая доля якобы философской мысли, обычно в иронической форме; и судья счел, что эти колкости и фантазии Вилсона были аккуратно оформлены и симпатичны; поэтому он продолжил однажды я собрал их несколько раз и зачитал кому-нибудь из знатных горожан. Но ирония была не для этих людей; их ментальное зрение не было сосредоточено на ней. Иронию они не понимали, и думали, что если кто-то иронизирует над чем-то, кто ему может помешать иронизировать и над ними, столпами провинциального мира?

Они отнеслись к этим шутливым мелочам с полной серьёзностью и без колебаний решили, что если когда – либо и были какие – то сомнения в том, что Дэйв Вилсон – Дундуки дундук, – а их не было, – то это откровение развеяло эти сомнения раз и навсегда. Так уж устроен этот мир: враг может отчасти погубить человека, но для этого ещё нужен добродушный и неблагоразумный друг, чтобы довести дело до конца. После этого судья как никогда проникся нежностью к Вилсону и ещё больше уверился в том, что его календарь заслуживает внимания. Судья Дрисколл мог быть свободомыслящим и при этом занимать свое место в обществе, потому что он был наиболее влиятельной личностью в обществе и, следовательно, мог отважиться идти своим собственным путем и следовать своим собственным представлениям о нормальности. Другому члену его любимой организации была предоставлена такая же свобода, потому что в глазах общественности он был пустым местом, и никто не придавал значения тому, что он думал или делал. Его любили, ему были рады все вокруг, но он просто ничего не значил. Вдова Купер, которую все ласково называли «тетя Пэтси», жила в уютном и миловидном коттедже со своей девятнадцатилетней дочерью Ровеной, романтичной, любезной и очень хорошенькой, но в остальном ничем не примечательной. У Ровены была пара младших братьев – тоже ничего особенного. У вдовы была большая свободная комната, которую она сдавала жильцу с питанием, когда удавалось его найти, но, к её сожалению, эта комната пустовала уже год. Ее дохода хватало только на содержание семьи, а деньги на жилье ей нужны были для незначительной роскоши. Но теперь, наконец, жарким июньским днем, она почувствовала себя счастливой; её утомительное ожидание закончилось; на её объявление, над которым она трудилась целый год, был получен ответ; и не от соискателя из деревни, о, нет! – это письмо было из далекого далекого мира на Севере: оно было из Сент-Луиса. Она сидела на крыльце, глядя невидящими глазами на сверкающие просторы могучей Миссисипи, и думала о том, как ей повезло. На самом деле, это была особая удача, потому что у неё было два жильца вместо одного. Она прочитала письмо семье, и Ровена, танцуя, убежала, чтобы проследить за уборкой и проветриванием комнаты рабыней Нэнси, а мальчики помчались по городу, чтобы разнести великую новость, потому что это было дело, представляющее общественный интерес, ведь публика будет удивлена, ведь вы не будьте довольны, если вас не проинформируют. Вскоре Ровена вернулась, вся сияя от радостного возбуждения, и попросила перечитать письмо. Оно было оформлено так:

«Уважаемая Мадам!

Мы с братом случайно увидели ваше объявление и просим разрешения снять комнату, которую вы предлагаете. Нам двадцать четыре года, и мы близнецы. Мы итальянцы по происхождению, но долгое время прожили в разных странах Европы и несколько лет в Соединенных Штатах. Нас зовут Луиджи и Анджело Капелло. Вам нужен только один гость, но, дорогая мадам, если вы позволите нам заплатить за двоих, мы не будем вас стеснять. Мы приедем в четверг!»