Проколы Дундука Вилсона

Затем она накрыла искусителя книгой, и этот бонус достался другому члену кухонного кабинета. Она принесла эту жертву в соответствии с религиозным этикетом; как вещь, необходимая в данный момент, но ни в коем случае не превращаемая в прецедент; нет, неделя-другая поумерила бы её набожность, затем она снова стала бы разумной, и следующие два доллара остались бы ни с чем, она найдёт утешителя – и сможет дать этому утешителю имя. Она была плохой? Была ли она хуже, хуже, чем её самые худшие соплеменники?

Нет. В битве за жизнь никто из них не мог и подумать о справедливости, и они не считали грехом воспользоваться военным преимуществом перед врагом – разумеется, только в малой степени; в малой степени, но не в главном.

При первой возможности они воровали из кладовой провизию: или медный наперсток, или кусочек воска, или наждачный лист, или пачку иголок, или серебряную ложку, или долларовую банкноту, или мелкие предметы одежды, или любое другое имущество, не представляющее особой ценности; и они были настолько далеки от того, чтобы считать подобные акции греховными, что ходили в церковь и кричали и молились громче всех и искреннее всех, при этом держа добычу в карманах. Коптильню на ферме приходилось запирать на крепкий висячий замок, потому что даже сам чернокожий дьякон не мог устоять перед ликом копчёного окрока или шматом ветчины, когда Провидение показывало ему во сне или иным образом, что такая вещь одинока и нуждается в чьей-то любви. Но когда перед ним висела сотня ароматных окороков,, дьякон не стал бы брать сразу два – то есть два одной и той же ночью. Морозными ночами гуманный охотник-негр согревал конец доски и подкладывал её под холодные лапки кур, сидевших на дереве; сонная курица забиралась на удобную доску, тихо кудахча в знак благодарности, и охотник запихивал её в свою сумку, а затем и в желудок, совершенно уверенный в том, что, забирая эту безделицу у человека, который ежедневно лишал его бесценного сокровища – его свободы на 39 лет, – он не совершал никакого греха, который Бог мог бы припомнить ему в Последний Великий день.

– Назовите имя вора!

Мистер Дрисколл повторял это уже в четвертый раз, и всегда все тем же суровым тоном. И теперь он добавлял слова ужасного значения:

– Я даю вам одну минуту», – он достал свои часы. – Если по истечении этого срока вы не признаетесь, я не только продам вас всех четверых, но и… я продам вас вниз по реке!

Это было равносильно тому, чтобы обречь их на путешествие в ад! Ни один негр из Миссури не сомневался в этом. Рокси пошатнулась, и краска отхлынула от её лица; остальные упали на колени, как будто в них стреляли; слезы хлынули из их глаз, они умоляюще подняли руки, и три ответа прозвучали в одно мгновение:

– Я сделал это!

– Я, это сделал!

– Это сделал я! Помилуй, мастер! Господи, помилуй нас, черномазых!»

– Очень хорошо, – сказал хозяин, доставая свои часы. – Я продам тебя здесь, хотя ты этого и не заслуживаешь. Тебя следовало бы продать вниз по реке!

Преступники в порыве благодарности пали ниц и целовали ему ноги, заявляя, что никогда не забудут его доброты и не перестанут молиться за него, пока живы. Они были искренни, ибо, подобно богу, он простер свою могучую длань и закрыл перед ними врата ада. Он и сам понимал, что совершил благородный и великодушный поступок, и в глубине души был очень доволен своим великодушием; и в ту ночь он записал этот инцидент в своем дневнике, чтобы его сын мог прочитать его спустя годы и, таким образом, сам подвигнуться на добрые и гуманные поступки.

Глава III

Рокси хитрит

Тот, кто прожил достаточно долго, чтобы понять, что такое жизнь, знает, как глубоко мы обязаны Адаму, первому великому благодетелю нашей расы. Он принес в мир смерть.

    – Календарь Дундука Вилсона.

Перси Дрисколл пррекрасно поспал в ту ночь, когда спас своих домашних от гибели в реке, но Рокси не сомкнула глаз. Ею овладел глубокий ужас. Её ребёнок мог вырасти и быть продан вниз по реке! Эта мысль повергла её в ужас. Если она на мгновение задремывала и теряла самообладание, то в следующее мгновение вскакивала на ноги и летела к колыбели своего ребенка, чтобы посмотреть, там ли он ещё. Тогда она прижимала его к своему сердцу и изливала на него свою любовь в неистовых поцелуях, стонала, плакала и приговаривала:

– Они этого не сделают, о, они этого не сделают! – Уж лучше твоя мамочка тебя сейчас убьетсама!

Однажды, когда она укладывала его обратно в колыбельку, другой ребёнок заворочался во сне и привлёк её внимание. Она подошла и долго стояла над ним, разговаривая сама с собой:

– Что такого сделал мой малыш, почему ему не повезло, как тебе? Он ничего не делал плохого! Бог был добр к тебе, почему же он не был добр к нему? Они не могут сбыть тебя с рук! Я ненавижу твоего папашу; у него нет сердца – во всяком случае, к ниггерам он не расположен. Я ненавижу его, оесли бы я могла отомстить и убить его! – Она притихла, немного помолчала, размышляя; затем снова разразилась дикими рыданиями и отвернулась, говоря:

«О, я должна убить тебя, моё дитятко, другого выхода нет, – убив его, я не спасу тебя, мою кроху, который пропадёт, увезут его вниз по реке! Как пить дать, увезут! О, я должна это сделать, твоя мама должна убить тебя, чтобы спасти, милый, – она прижала своего ребенка к груди и начала нежно его баюкать, – Мама должна убить тебя, как же я хочу это сделать! Но твоя мама не бросит тебя – нет, нет, не плачь, она ждёт тебя, она тоже хочет покончить с собой. Пойдем, милый, пойдем с мамочкой; нам надо прыгнуть в реку, потому что проблемы в этом мире повсюду! Но там наверху, вон там не продают ниггеров, и не увозят вниз по реке!

Она направилась к двери, что-то напевая ребенку и укачивая его, но на полпути вдруг остановилась. Она бросила взгляд на своё новое воскресное платье – дешёвое ситцевое платье с рюшками, переливающееся яркими цветами и фантастическим орнаментом. Она рассматривала его задумчиво, с вожделением.

– Я еще ни разу его не надевала, – сказала она, – но оно такое милое!

Затем она кивнула головой и, объятая приятной, томительной мыслью, добавила:

– Нет, я не хочу, чтобы мой труп выловили из реки, и все меня увидели в этом отвратительном старомодном тряпье!

Она положила ребенка и переоделась. Она посмотрела в зеркало и была поражена своей красотой. Она решила довести свой предсмертный туалет до совершенства. Она сняла тюрбан из носового платка и уложила свои роскошные блестящие волосы, «как у белых людей»; добавила несколько обрывков страшно крикливых лент и воткнула в волосы веточку ужасных искусственных цветов. Наконец, она накинула на плечи накидку из пушистого тюля, называвшуюся в те дни «облаком», и навела пылающий румянец на лице. Вот теперь всё было готово, чтобы спокойно и с сознанием выполненного долга улечься в могилу. Она снова взяла на руки своё дитя; но когда её взгляд упал на его жалкую коротенькую серую холщовую рубашонку, и её поразил контраст между её нищенским убожеством и вулканическим всплеском адского великолепия её наряда, её материнское сердце было тронуто, и ей стало стыдно.

– Нет, куколка, мамуля не имеет права так с тобой поступить. Ангелы должны любоваться тобой не меньше, чем твоей мамой!

Не годится, чтобы они сгорели отстыда и стали выговаривать Давиду, Голиафу и другим пророкам:

– Дитя одето слишком жалко и неподобающе для рая и райских кущ!

К этому времени она уже сняла рубашку. Теперь она облачила голенькое маленькое создание в одно из белоснежных длинных детских платьиц Томаса Беккета с ярко-голубыми бантами и изящными оборками.

– Вот теперь ты в порядке! Вот теперь всё хорошо!

Она усадила ребенка на стул и отошла в сторону, чтобы осмотреть его. Её глаза тут же расширились от удивления и восхищения, она захлопала в ладоши и воскликнула:

– О, это просто потрясающе! Я и не подозревала, что ты такой красавчик! Мистер

Томми ничуть не лучше, ни на йоту не лучше! Браво!

Она подошла и взглянула на другого младенца, затем бросила взгляд на своего собственного, затем ещё раз на наследника дома. В её глазах зажегся странный огонёк, и на мгновение она погрузилась в раздумья. Она, казалось, была в трансе,

и когда вышла из него, то пробормотала:

– Когда я мыла их в ванне, его собственный папаша спросил меня, который из них его…

Она двигалась во сне, как сомнамбула. Она раздела Томаса Бекета, сняла с него всё и надела на него простую льняную рубашку. А его коралловое ожерелье она надела на шею своего собственного сынка. Затем она поставила детей рядом и, внимательно осмотрев, пробормотала:

– Ну, кто бы мог подумать, что Рокси способна на такое? Выгуливай, кто хочет, теперь моих кошек! Их теперь не отличить! Даже мне самой такое не по силам, не говоря об его квёлому папаше!

Она положила своего детёныша в элегантную колыбель Томми и сказала:

– Ты ещё молодой парень, но мне нужно было попрактиковаться, а я привыкла называть тебя, как привыкла, упаси бог, оговорюсь ещё и сделаю ошибку, которая обвалит на меня кучу неприятностей! Да ты теперь лежи спокойно и больше не волнуйся, дорогой Том, – о, слава богу на небесах, ты спасён, ты спасён! – теперь ни один мужчина не продаст мамочкино сладенькое сокровище вниз по реке!

Она положила наследника дома в некрашеную сосновую колыбельку своего сына и сказала, с беспокойством глядя на его спящую фигурку:

– Мне жаль тебя, милый; мне жаль, да, видит Бог, мне очень жаль, но что я могу сделать, что я могу сделать? Твой папочка продал бы его кому-нибудь, когда-нибудь, и тогда он отправился бы его вниз по реке, но я не могла, не могла, не могла этого допустить! Прости меня!

Она бросилась на кровать и думала, и ворочалась, ворочалась и думала. Всю ночь она не спала, обуреваемая мыслями и видениями.

Потом вдруг она резко вскочила, потому что в её растревоженном мозгу промелькнула утешительная мысль:

– Это не грех – белые люди так всегда делают! Это не грех, слава богу, это не грех! Боже правый! Это всегда все белые делали, не говоря уж об их королях!

Она снова погрузилась в размышления. Она пыталась восстановить в памяти смутные подробности какой-то мутной, древней истории, которую когда-то слышала. Наконец она подняла голову и промолвила:

– Кажется, припоминаю, это было в церкви! Это сказал тот старый ниггерский проповедник, который приехал сюда из Иллинойса и проповедовал в старой ниггерской церкви. Он сказал, что у нас нет никого, кроме нас самих, и они не в состоянии сделать это верой, не могут сделать это делами, вообще никак не могут. Свободная благодать – это единственный путь, и она не исходит ни от кого, кроме Господа; он может даровать её кому угодно, святому или грешнику – ему всё равно. Он делает это потому, что он единственный чеканщик монеты!. Он выбирает любого, кто ему подходит, ставит на его место другого и делает одного счастливым навеки, а другого оставляет гореть в геенне огненной на пару с сатаной. Ему всё равно! Проповедник сказал, что когда-то, давным-давно, в Англии делали то же самое. Однажды королева положила своего ребенка спать и пошла на званый пир; одна из негритянок бродила там, где были одни белые, она вошла и увидела, что дитя лежит рядом, и надела платье своего дитяти на дитя королевы, а королевское платье на своё чадо. И она возложила своё чадо в кроватку королевича и взяла королевича к себе на руки, и пошла прочь, унесла королевича к себе, туда, где жили рабы. И королевич так и никогда не узнал, кто он, и вскорости его продали на рынке в низовье реки. Именно об этом со слезой в голосе рассказывал проповедник из Иллинойса, говоря, «что в этом нет греха», потому что все так делают, и белые, и чёрные, и нищие, и короли! Слава тебе, господи, за все дела твои, но главное, за то, что я вспомнила эту историю! О, как я рада, чтто вспомнила об этом!

Она встала тогда с лёгким сердцем и счастливой, освежённой подошла к колыбелям и провела остаток ночи, «тренируясь», как она это называла, и пытаясь привыкнуть к своей новой роли.

Она легонько похлопывала рукой своего собственного ребёнка и смиренно твердила: «Лежи смирно, большой Том», а потом похлопывала настоящего Тома и строго говорила: