Записки архивариуса. Сокровище Крезов

– Ага, а еще папоротник должен зацвести на Ивана Купала, и ведьмы собраться на шабаш в ненастный день. Тоже мне, студента нашел. – недовольно буркнула я.

И только Алевтина Павловна, не обращая внимания на нашу стычку с нестареющим татарином, принялась копаться в ящике стола, разыскивая очередную безумно важную бумаги, способную пролить свет на любую загадку старинной усадьбы.

Запись 4. Дневник

Никогда существование ее, обусловленное злым роком, не дозволяло ей в полной мери проявить живость душевную и собственные измышления, в особенности при нахождении в одном обществе со мной и гостями. Хотя, по меркам тех, кто множил злые слова и способствовал лживы слухам, она являлась лишь крепостной, пусть и обряженной в дорогие наряды, для меня все виделось иначе. С возрастом и внутреннем крепчанием я пообжился с лицемерием двора, то и дело призывающего меня под свое покровительство, привык к остротам и насмешкам несведущий, а порой и откровенно глупых представителей моего круга. ее же, ту, к кому я питал сердечный трепет, огорчало все сказанное и сделанное развлекающимися господами, легкомысленно шатающимся по темным аллеям отцовского поместья. И после закончивших за полночь гуляний, Душа моя долго стояла на коленях подле небольшой иконы в серебряном окладе и горячо молилась. Из моего окна было не видно домика, куда перевели ей для комфортности жительства и моего спокойствия. Света от крошечной свечи, как бы я ни досадовал, не можно было видеть, а ведь она и без того всю душу свою в церкви оставила.

Но уверенность в том, что она в очередной раз просит прощения за себя, недостойно жившую со мной в отношениях невенчанного супружества, не покидала меня. Оное было вечным наказание для меня, человека в общем отнюдь не религиозного, однако, преступившего исконный порядок. По душевной слабости захотел я присвоить Божий дар, обрётший человеческий облик. Из-за этого обстоятельства Она, ответившая молчаливым согласием на мое предложение, находилась подле меня

Вечером тем мы стояли около оранжереи, похожей в отблесках огней гуляющего парка на сверкающую посудину, куда слуги накладывали лед. Она молчала, зажимая в реку веер, являющийся убранством ее наряда, пошитого специально для новой постановки. Я молчал. Мне не обязательно было говаривать об отличнейшей игре или чудесном номере ее, а Ей не требовалось необходимым благодарить меня за похвалу. Мы слишком много времени потратили, ежедневое оттачивая и улучшая пьесу, бодучею для нас обоих крайне волнующей. В миг особенного спокойствия и умиротворенности, что принес летний вечер, она подняла на меня черные омуты глаз, переполненные сверх меры слезами, и коротко проговорила:

– Николай Петрович, нельзя описать мою великую благодарность. Не хватит мне слов. Да и как мне может быть дозволено их собрать при вас. Но и говорить свою просьбу я обязана. Прошу вас дать мне разрешение уехать из Кусково. Отпустите меня с подругой моей, Татьяной в губернию нашу. Плоха Татьяна, занемогла она серьезно, во флигель не часто заходит лекарь, хоть его и требуют ежедневно. Я не могу жить в бездействии и благодати, когда Татьяна испытывает болезненные припадки. Деньгами пусть и обращенные на лечение не могу в целом оплатить здоровье. Внимание – вот что поможет выходить мою дорогую подругу. Дозвольте, Николай Петрович!

Я опешил от речей милой Параши и, признаюсь, в первый миг замешательства не захотел давать дозволения. Как Она могла лишь помыслить об оставлении меня и театра, как только могла восхотеть за другого. Но быстро угомонились во мне волнения. Это кричал Ее душа, не терпящая скабрезности нашего мира, а сама же сверкающая чистотой и добродетелью. И вся девушка оставалась прекрасна, и мыслями, и гибким телом и трепетным сердцем. Душа Ее, казалась, осталась в церкви, куда Параша хаживала с завидной регулярностью, накинув на плечи тонкую шаль, подарок почившей и горячо любимой Марфы Михайловны. И всегда Она радела за других людей, не за себя, ставила свою трепещущую добродетельностью душу на алтарь, предлагая ее Богу. И плакала. Я не имел сил наблюдать женские слезы, в особенности виднеющихся на Ее лице. Лишь те катятся по белым щекам, как и мое сердце начинает болеть незамедлительно.

– Душа моя, сделаю, как угодно, тебе будет. Не мучай себя, и вовремя отправляйся ко сну, – я опустил платок в Ее ладонь и повернулся в сторону салюта, что имел схожесть с тюльпанами, распускавшимися на черно-синем августовском небе.

Она на мгновение коснулась моей руки, сжала пальцы и коротко, как позволяла только наедине со мной, присела в полусерьезном шутливом реверансе.

– И если кому вздумается дурно отнестись к тебе, то незамедлительно пиши об этом. Отправляй написанное с Остапом и береги себя при любой возможности. Могу ли я на это надеется?

И она грустно улыбнулась. Замолчала, а потом, взвесив внутренние тягости, добавила:

– Бумаги столько в имении вашем не имеется, дорогой Николай Петрович.

Теперь уже мне захотелось обратить беспомощность свою в слезы. Но могли ли они помочь в борьбе со Светом, где долженствовали статусы и лицемерные приличия, насажденные тем, кто ни разу в жизни не имел глубокой сердечной привязанности

Алевтина Павловна подняла глаза от дневника в бордовом переплете и, словно выйдя из забыться, поспешила нас приструнить:

– Давайте жить дружно, ребята. Еще кот Леопольд так говорил, поэтому каждый займется своими делами. И, Рузиль, заходи в пятницу, я печенья напеку. И кружку захвати, – старушка приподняла руку в останавливающем жести и покровительственно на нас посмотрела сквозь стекла очков.

Рузиль фыркну, махнул рукой на прощание и, шаркая тяжелыми грязными кроссовками уверенностью попадающих под определение «говнодавы», вышел из комнаты.

– Я…– хотела было начать оправдываться, но старшая коллега меня прервала, знаком подзывая к себе.

– Гляди что, Рита. Мы с тобой так забегались, так закрутились, что про дневники и забыли. А что, если не зря письмо лежало между этими страницами? Что если конверт открыл тот, кто украл вазу?

Я нагнулась над дневником, залюбовалась аккуратным почерком графа, и подняла глаза на воодушевленную собеседницу.

– А ваза-то как связана с дневником?

– Она связана с посланием, указанием на тайное место. На то место, где возможно спрятано что-то важное. Например, драгоценности или еще какие-то картины. Ну? Рита! Все силы на ругань потратила что ли?

– Вы думаете, что мы ключ к кладу в руках держим. Как в «Коде да Винчи» каком-то?

Старушка наконец сняла очки и внимательно посмотрела на меня снизу вверх.

– И к кладу, и к преступнику, который пытается его найти. И наша задача найти секретную комнату Креза раньше него.

– Кого? Мы же комнату Шереметьева ищем, разве нет?

– Правда Рита, что же ты теряешься! Умная же девочка. Крезами Шереметьевых называли из-за их неимоверного богатства. Павла Борисовича – Крезом старшим, а его единственного наследника Николая – младшим. А вообще так императора в Древней Греции звали очень богатого. Так его имя с материальными обеспеченностью срослось, что даже устойчивое выражение появилось «Богат, как Крез». Ох, где ты только на лекциях была?

– Ясно, где, на подработке. Заикающиеся на лекциях преподы мне еду бы не купили, сколько бы я за ними ни конспектировала. А есть мне хотелось пару раз в день, выбор был очевиден.

На свое замечание я не получила никакой реакции, и вдохновленная внезапным предположением Алевтины Павловны вернулась за своей стол перекладывать перечни реставрируемой мебели. Увлекательнейшие документы, а я еще на трактаты античных философов жаловалась, вот где было веселье.

Уже вечером, когда уставший Жорочка забрался по деревянной жердочке в клетку и задремал, а за окном заклубилась непроглядная темень октябрьского вечера, Алевтина Павловна, допивая пятую кружку крепкого черного чая, сдобренного п мяты и ложкой смородинового варенья, сказала:

– Думаю я, Рита, надо нам собраться да обмозговать все. И с Ириной поговорить про привидения, собрать все, что есть – устроить посиделки с книгами и чаем. Здесь этим заниматься – себе дороже, мало ли у каких стен есть уши, а у каких нет. Не хочешь в выходные наведаться ко мне в гости? Мозгами вместе пораскинем, ты что-то скажешь, я скажу, глядишь, додумаемся до чего-то. Уж если послание это графскому слуге полагалось, мы то уж с тобой не хуже? Скажи?

Она озвучила то, что вертелось в моей голове. Нам нужно покопаться в имеющейся информации спокойно, и почитать дневники, и посмотреть план усадьбы, и, в конце концов, накидать теорий. Ведь от удачи этого мероприятия зависело наше, а в моем случае, очень светлое будущее.

– Алевтина Павловна, почему вы мне доверяете? А вдруг это я вазу вынесла?

– Ты?! Дитя неразумное, да ты так перепугалась, когда об увольнение узнала, что вазы должны были на месте уже следующим утром стоять. А их нетути. Ты на сына моего похожа, он тоже в свое время отнекивался от своего призвания, а за работу-то держался. Говорил все – да что эти корабли, сплошная глупость, скука. А как только речь про рейс заходила, так он первый в него и просился. Вот и ты, ругаешь историю, музеи систему, а сама -то стараешься? Думаешь, я не вижу?

Я улыбнулась в ответ тут же бодро произнесла:

– Конечно, приеду к вам, тем более вы мне кабачков ненужных отдать обещали. Вот и я для дома еды возьму. Да и Александру Валентиновичу я обещала заглянуть.

– Ну вот и порешали. А до конца недели тебе с Ирой пересечься надо, а мне разжиться планами всех зданий, схемами ну или того, что сможем найти. Ну, что? Беремся за дело?

Я утвердительно кивнула и улыбнулась старушке. Интересно, как мы назывались, если бы были детективным агентством? «Высокий и низкий», «Стар и млад» или взять первые буквы из наших имен «МаАл» или «АлМа».» Алма – красивое слово. Так в библии называли яблоко с древо познания. Яблочный запрет? Яблочные детективы, да, определённо звучит серьезно и угрожающе, а главное- руками трогать не хочется. Шарлотка? Наверное, слишком сладко.

– Тогда завтра же подойду к Ирине, а сейчас метро не ждет, и электричка не терпит. – распрощавшись, я выбежала из кабинета, все еще веселясь от моих вариантов названия нашей спонтанной детективной ячейкой.

Ирину сложно встретить в течении рабочего дня, но во время обеда она находилась в единственном месте – в зимней оранжерее. Это здание, видное из окон дворца, где она проводила весь рабочий день, уже полностью отреставрировали и даже кое-что внесли внутрь, правда величественно все это дело выглядело только снаружи, внутри это было достаточно освещенное помещение, где, по сравнению с неспокойным Большим домом, окутанным гомоном ремонта, было тихо. Тем, между кадок с цветами наша садовница и сидела, когда я без стука ворвалась в ее царство. Оранжерея все еще находилась в приличном запустении, но от разрухи, представшей вначале реконструкции, удалось избавится. Теперь это было пространство, состоящие из пыльных стекол и каменного пола, кое-где заставленное кадками с растений. Здесь всё дышало покоем и величием. В оранжереи не было той вычурной значимости дворца, и деланного шика тоже не было. В ней витал дух реальности, состоящий из аромата мокрой земли, пыли, растительного сока и мнимой свободы, не способной улетучится из-за стеклянного купола.

Ирина очень вписывалась в эту обстановку, было даже жалко отрывать ее от аппетитных котлет с зеленым горошком. Но у меня была цель, ради которой приходилось действовать:

– Извините? Я не хотела вас отвлекать. – Я встала перед главным садовником Кусково и как можно шире улыбнулась, выказывая дружелюбие.

На что женщина только понимающе кивнула и продолжила есть.

– Меня зовут Рита, я недавно здесь работаю. И мы с вами уже говорили, помните?

Она неуверенно кивнула.

– Я, эм, мы. Я тут Рузилю помогаю с камерами. Вот хотим их немного в парке расставить. Думаем, вот где, – сочиняла я на ходу, – и нужна ваша помощь. Вы же знаете, как лучше поставить, чтобы обзор пошире стал? Ну и чтобы мы все и всех засняли? Даже призраков, вы же их видели?!

Я сделала театрально-выдержанную паузу и замолчала. На мою собеседницу это подействовало как нельзя лучше. Контейнер с едой отправился в сумку. Женщина начала сбивчиво тараторить

– Да, я видела. Там, где летний театр был. Встретила его. Белая тень, кажется женская. Это все неуспокоенная ходит, ищет возмездия. То-то и деревья чахнуть стали и розы замерзать.

Возможно, всему виной ночные заморозки, но садовнику виднее. Это она песни деревьев слышит, может почерневшие цветы ей про призрака и поведали. Вот это слух…

– Она шла по боковой аллее, от меня. Я видела только ее спину. Помяните мое слово, это все не к добру. Поэтому и камеры по главной аллее поставьте. И свечку за упокой тоже. – Она посмотрела на меня с жалостью. – Ты не понимаешь еще, но место это, оно выстроены за счет других. А Танечка – голос всех этих других. Вот она говорит.