Записки архивариуса. Сокровище Крезов

– Ну, богатый зал, моя хрущёвка определённо похуже, хотя пыли и там хватает. Рисунок красивый, художник тоже, – уже в боковом коридоре буднично заметила я.

– Эх ты. Тут же все дышит другим временем, разве только Филлип Александрович излишне эпатирует внешним видом. А так, Рита, представляешь, сколько людей видели стены. Сколько людей ходили по этим полам за двести с лишним лет…

– Ну и воздухом с нами они тоже дышали, я уже не говорю сколько раз мы общую с ними воду пили. Знаете, круговорот жидкости…

– Ох, нет в тебе романтического порыва, да? На внучку соседей похожа, та все тоже желчью на мир брызжет. Ничем ее не заинтересуешь, хоть столетний фолиант, хоть дворец пятнадцатого века. Хотя, – бабуля притормозила и воровато поглядела по сторонам, – давай еще немного пройдемся вглубь. Может быть, это тебе покажется интересным. – и старушка, круто развернувшись направилась влево по коридору, заставив меня поторапливаться.

Раньше за мной не водилось желчности. Я всегда старалась вести себя прилежно, правильно и вежливо. Выставить себя в нелестном свете – уж лучше вообще не показывается и отсиживается вдали ото всех, в темноте. А сейчас? Не приложу ума, как это вышло, что равнодушие и скепсис крепко-накрепко укоренились в мыслях и словах. Важно ли, что обо мне подумают? Конечно, лучше пускай подумают плохо и лишний раз работой не загружают, глядишь, как-нибудь и прорвемся. Я вздохнула. Куда вообще делось мое желание хоть что-то делать не из-под палки? Возможно, пало смертью храбрых на ниве бесполезного высшего образования, последние полгода, не приносящие мне совершенно никакой радости. Да какой радости, даже маломальского интереса. Одногруппники, заметившие мое переменившее отношение к учебе, во время финальной сессии, когда я угодила на первую и последнюю свою пересдачу, назвали мое состояние «выгоранием».

Алевтина Павловна остановилась около небольшого дверного проема, словно выломанного в стене.

– Ну и как ты думаешь, что это? – она восторженно взглянула на меня, указывая рукой вперед.

Помещение, напоминающее деревянный пенал отсутствием окон, нагоняло клаустрофобию. Стены покрыты местами отклеившейся и расползшейся атласной тканью красноватого цвета, по периметру помещения стояли деревянные полки, заполненные черными от времени иконами и кипами бумаг. Рядом с массивным сундуком с причудливой крышкой притулился стул с желтой обивкой, разодравшейся у самого края. В подсвеченном светом из коридоров воздухе качалась пыль, будто наполняющая собой комнату сверху донизу. Крупные частицы то и дело толкали мелкие и создавалось ощущение дрожи, передаваемой воздухом. Я чихнула, вдохнув носом слишком сильно.

– Какая-то учебная комната? Но она граничит с покоями хозяев. Тут учился чей-то сын? Или молилась чья-то дочь? Депрессивно, как-то.

Старушка поманили меня поближе к проему, куда, судя по ее осторожным движениям, не стоило заходить.

– Это секретная комната, примыкающая к спальне Дмитрия Николаевича Шереметьева. Предположительно он здесь хранил вещи своей матери, а возможно, эта комната принадлежала еще его отцу. Представляешь? Нашли ее месяц назад, если бы пол не решили в одно месте подлатать, не заметили бы. Тут точно никто не бывал пару сотен лет.

Внутри меня заклокотал восторг, невидимые струны натянулись и задрожали, по телу пробежали мурашки. Такое раньше было, когда я отправлялась в археологические экспедиции со школой, находила каки-то черепки непонятного века и от этого чувствовала себя первооткрывателем Египетских пирамид.

– Серьезно?! Никому неизвестная комната, секретная комната, и про неё нигде не говорится? Да это же клад! А что же в записях? Ну вот в этих стопках? – оживившись, заговорила я.

– Ну, что ты разошлась, аж испугала меня. Да вот Агата Борисовна не велит шум поднимать. Говорит, что и без того работы много, если сюда еще понаедут исследователи, за ними пресса, а за ними еще десятка два незнакомых людей неясной принадлежности, реставрация нашего Кусково превратится в фарс. Поэтому, собственно, тебя мне в помощницы и поставили.

– То есть, людей со стороны нельзя, а девчушку прямо из института можно?

– Да ты не понимаешь, что ли? Агата Борисовна хочет произвести фурор, когда мы с тобой все бумаги рассортируем, задокументируем и представим все в виде списочка, который она любезно преподнесёт директору комплекса, а тот уже чиновникам или кому сочтет нужным.

– А разве сама Агата Борисовна не начальник?

– Она только Кусково заведует, а тот, что повыше, и Кусково, и Останкино. В общем, мы еще даже всего не обошли, а уже заговорились. А ведь еще парк. – старушка грустно глянула на тайную комнату- пенал и решительно повела меня дальше.

Внутри все еще клокотал интерес и восторг от осознания чудесности происходящего, но прохладный, по-осеннему пронизывающий ветер заставила меня застегнуть дутую зеленую куртку и ненадолго отбросить мысли о древнем сокровище. Золотистые деревца по периметру обновлённой аллеи местами покрылись багрянцем, сдобренным щедрыми пригоршнями золота. А вот поздние розы до сих пор радовали глаз палевыми пятнами, возвышались над опустевшими газонами и клумбами. Мраморные статуи, мимо которых мы шли, с недовольством глядели нам вслед, завидуя нашему утеплению.

– Вообще, еще немного архива хранится в сухой части Зимней оранжерее, но внутрь мы пойдем уже завтра. Сегодня только так, пробежимся. А завтра с новыми силами и начнем. А вот там Голландский дом, там весной тюльпаны высаживают, заглядение. Рита?

Я остановилась около красивого здания с зеленой крышей, напоминающей верхушку фантазийного фонтана. Завитки спускались по стенам цвета сливочного масла, огибали круглые окошки и спускались до самой земли. Стеклянные двери переливались на сентябрьском солнце, выставив напоказ латунные ручки, отполированные за множество лет до поблескивающих проплешин. Рядом, в небольшую выемку, находящейся ниже приподнятого фундамента, на каменной скамеечке сидел сухонький старичок в черной форме с желтыми буквами «Охрана».

– О, Алевтина! Тебя не уж то помощницей одарили? – произнес мужчина, обнажив полубеззубую улыбку частично прячущуюся за усами. – После Ярика место пустовала, но куда уже деться, люди уходят, а работа-то остается.

– Что-то в таком духе, Василий. Это Рита. – старушка указала ладонью сначала на меня, затем на деда Василия. Прошу любить и жаловать, наша охрана доблестная, вечерами тут прогуливается, за порядком следит. Сколько ты в Кусково уже Василий?

– Да уже десятый год пошел. Нравится мне тут, хорошо, спокойно. Люди приятные, виды – куда уж там моему Челябинску. Да и денег могу внукам посылать на учебу. Ни у кого на шеи обузой не болтаюсь, а ребятишкам моим подспорье не помешает, раз уж так получилось. Последний взрослый я у них. Надо бы и постараться.

Я улыбнулась. Не ясно было как этот милейший дедушка сможет кого-то остановить в случае непредвиденной ситуации, благо, ответ на этот вопрос до сих пор не требовался. Да что и говорить, с набором сотрудников в усадьбе тяжело. Хотя, почему я, собственно, жалуюсь, людям тоже надо за жилье платить. И мне надо. Ну, разве что Алевтина Павловна живет уже в своем доме и о денежной стороне быта не думает. Завидую я энергичной старушке. Тоже хочу себе говорящего попугая, кашемировый свитер и большую комнату, чтобы можно было кровать поставить попрёк нее. А пока…

– А ты Василий заходи на чаек, через полчасика. Мы как раз все обойдем, да вернёмся в угол свой. Я принесла сегодня яблочных вафлей, сушки есть и конфеты, возьмешь с собой. Ты, помнится, просил книг в понедельник, я принесла. Самые толстые, какие только дома нашлись.

– Неужто яблочная пора уже настала? Как быстро, однако. Едва малина началась, ты еще сокрушалась, как ее собирать, а уже и яблоки. Как ты только управляешься с хозяйством своим? А за книги большое спасибо, будет, чем в конуре вечерком заняться, – старичок деловито засунул руки в широкие карманы куртки и поднялся с места.

О да, то самое время, когда яблоки, кажется, добавляют даже в суп. Невероятное время, особенно сладкое для тех, у кого больше нет дачи, и тратить все выходные чтобы собрать урожай, а затем переработать, не требуется. Не поспоришь, прекрасное время, чтобы поесть чужих яблок, собранных не своими руками. Бабушка определённо машет мне кулаком с за крамольные тунеяднические мысли. А в общем, пускай машет, надо же и ей как-то веселится на том свете.

– Алевтина Павловна? Тут же должен быть театр, да? Эта усадьба именно театром славилась, если я ничего не путаю. А он где? – я точно помнила про театр, где-то при подготовке к экзамену натыкалась на информацию о нем, но, похоже, старость подкралась неожиданно и унесла память с собой.

– Да, театр. Не сохранился. Вот было бы радостно поглядеть на то место, где граф впервые повстречал свою ненаглядную канарейку.

– Кого простите?

– Ну певунью свою, любовь всей жизни. – она мечтательно зажмурилась.

Я замолчала и принялась судорожно вытряхивать из памяти хоть что-то, связанное с графьями и птицами. И причем здесь пение?

– Да не мучайся ты так. Я всю историю расскажу, вот сядем бумаги разбирать. Нельзя же все сразу в неокрепшую черепную коробку циничной молодежи засовывать. Того и глядишь, придется ошметки мозгов со стен и пола оттирать, а это долго и неприятно, – старушка беззлобно улыбнулась мне.

А я поняла, что в случае чего, острот от Алевтины Павловны могу получить уже я.

Запись 2. Письмо

Неожиданно работа мне понравилась. На летний практике стопки бумаг и книжные пылесборники, вкупе с редкими посетителями оставались неизменными изо дня в день, а на нынешнем месте перемены случались регулярно. Каждый день начинался с опаздывающей электричек, затем перетекал в непродолжительное путешествие по метро, где после чтения я расслаблялась, наблюдая за людьми. Увлекательное занятие, при условии, что давка в транспорте отсутствует, что случалось не часто. Потом я шла до металлических, но изящных ворот, где неподалеку уже маячил дед Василий. Ну, а без кружечки чая с ложечкой чего-нибудь сладкого, припасенного Алевтиной Павловной, день просто не мог начаться. И я принималась возиться с документами, старыми фотографиями и электронными таблицами. Но через недельку рутины и непрекращающихся рабочих вопросов, мы все же, подготовившись морально, заглянули в случайно найденную комнату Шереметьева. Визит этот можно расценивать как награду за наше усердие, однозначно. Так в детстве откладываешь самую вкусную часть десерта на потом, чтобы наслаждаться кусочком подольше.

Бумага мерно качалась от ветерка, моя начальница неторопливо, но точно сортировала данные, надписывая на новых папках указания. В комнате-пенале без окон оказалось необычайно много расписок и коротких заключений о ценных и не очень вещах: о землях, о доходах тех или иных уездов, о ценах, о количестве приплода у скотины. Все эти бумаги датировались восемнадцатым веком и были подписаны в основном Петром Борисовичем Шереметьевым. Складывалось ощущение, что некая часть комнаты в какой-то момент превратилась в склад, от содержимого которого не смогли избавится, излишне беспокоясь о ценной макулатуре. А вот вторая часть, та, что ближе к одинокому стулу, была заставлена аккуратными книгами в кожаных переплетах, полностью занимавшие немногочисленные полки. На дневники содержание томиков не было похоже в полной мере, напротив, это были вырванные фразы, сказанные кем-то при неясных обстоятельствах. Так среди безусловно дорогих записных книжек выделялись две достаточно массивные, с красными обложками и золотыми обрезами. Шершавая пористая красная кожа потрескалась от перепада температур по корешку, но не потеряла презентабельного вида. Бумага, пожелтевшая от времени, сохранилась удивительно хорошо, ей удалось сберечь остатки терпкого аромата ландыша, кое-где заложенного между страницами. Витиеватый почерк уверенно струился по страницам, становясь все мельче с каждой новой записью. На последних листах второго дневника мне пришлось приглядываться к тексту, в котором говорилось о женщине.

Алевтина Павловна взглянула на красные фолианты и протяжно вздохнула.

– Неужели что-то о Жемчуговой! Даже не знаю теперь, как нам дальше молчать о таком. О сокровище бесценном.

К моменту нашего разговора я уже была неплохо осведомлена об истории бывших владельцев Кусково. Младший и единственный выживший сын основателя поместья Петра Борисовича, Николай после кончины родителя оказался самым богаты женихом в России после императора. Была у него странная для мужчины слабость – любовь к театру, в России того времени преимущественно крепостному. Молодой граф, обладающий несчетным количеством денег, мог позволить себе делать все, что хотел. А занимается он хотел исключительно театром. Танцы, постановки, оперы, балет. Лучшие костюмы, преподаватели для артистов из Европы, декорации, выполненные профессиональными художниками. И результаты работы здесь, в Кусково, представляли московской публике крепостные актеры, с малолетства взятые на обучение в графский дом, где учились этикету, языкам, поведению на публике. Источники утверждают, что крепостные актеры в образованности ничуть не уступали дворянам, а порой даже превосходили. Ну и, как говорится любовь зла, а запретный плод сладок- граф влюбился участницу труппы. Или же сыграло роль повальное увлечение идеями романтизма. Но подлинная причина не ясна, но факт остается фактом, граф влюбился в крепостную актрису, эту самую Жемчугову. Жили они счастливо, но не долго. О ней мало что известно, кроме того, что голос у нее был сказочный , а характер – кроткий. Мы, судя по всему, нашли неизвестные широкой общественности записи графа о ней. Кто говорил, что великие находки уже сделаны?

Алевтина Павловна аккуратно взяла в руки первый блокнот. Пролистала и остановилась. Вынула тоненький конверт с нарушенной сургучной печатью.

– Ну же, Алевтина Павловна, не томите. Что там? – я уже стояла за ее спиной.

Она же дрожащими от нескрываемого нетерпения руками извлекла хрупкий просвечивающий листок.

… Обустройтесь по велению моему. Да поспособствуйте в случае смерти моей и дальнейшим неприятным происшествиям скорейшему отъезду Дмитрия. Находится все необходимое для содержания отпрыска моего в обговоренном месте. Для входа в оное вам понадобится сердце ее, тело ее и душа ее. Составите по долженствованию в месте, где ярче всего блистает драгоценность, даровавшее ей имя. Повторите движения, положенные сердцу, телу и душе.

Уповаю на волю Господа, чтобы не потребовалась вам и сыну моему это знание, но, коли придет час нужды, в месте оном я оставляю вам спасение не только для хозяйствования, но и для покоя души мальчика.

Николай Петрович Шереметьев.

Я еще раз пробежала глазами по тексту. Алевтина Павловна рядом со мной едва не разрывалась от восторга.

– Это значит указания для его сына? От чего, собственно, он его думал спасать?

Алевтина Павловна почесала бровь и авторитетно заметила: