Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

– Вы, например, несчастны? – спросил я.

Его глаза, загоревшиеся мрачным огнем, остановились на мне.

– Да разве вы слепы, чтобы сомневаться в этом? Как можете вы думать, что я счастлив? Неужели моя улыбка – улыбка, что появляется на лицах людей в попытке скрыть их тайные муки от безжалостного взгляда бесчувственных ближних – может убедить вас, что у меня нет горестей? Что же касается моего богатства, я никогда не говорил вам о его размерах. Скажи я вам, вы бы действительно поразились, хотя, думаю, оно теперь не возбудило бы у вас зависти, принимая во внимание, что ваши пустячные пять миллионов уже успели привести вас в уныние. Но я мог бы купить царства и не стать ничуть беднее; мог бы возводить на престолы и свергать королей и не стать мудрее; я мог бы раздавить целые страны железным каблуком финансовых спекуляций; мог бы владеть миром и не ценить его больше, чем теперь, – чем ничтожную пылинку, кружащую в бесконечности, или пущенный по ветру мыльный пузырь!

Брови его сдвинулись, лицо выражало гордость, презрение и скорбь.

– Какая-то тайна окружает вас, Лючио, – сказал я. – У вас было или какое-то горе, или потеря, которых ваше богатство не может загладить и которые делают вас таким странным существом. Может быть, когда-нибудь вы доверитесь мне…

Он громко, почти неистово расхохотался и сильно ударил меня по плечу.

– Непременно! Я расскажу вам мою историю! И вы должны «помочь больной душе» и «вырвать память о закоренелой скорби»! Сколько могущества в выражении было у Шекспира, некоронованного, но подлинного короля Англии! Не только вырвать скорбь, но самую память о ней! По-видимому, простая фраза содержит в себе сложную мудрость; без сомнения, поэт знал или инстинктивно догадывался о самом ужасном факте во всей Вселенной…

– И что же это такое?

– Вечное сознание памяти, – ответил он. – Бог не может забыть, и вследствие этого Его создания также не могут!

Я воздержался от ответа, но, должно быть, мое лицо выдавало мои мысли, потому что циничная, хорошо знакомая мне улыбка появилась на его губах.

– Я испытываю ваше терпение, не правда ли? – сказал он, засмеявшись. – Вас раздражает, когда я говорю о Боге? Ну, простите меня и продолжим инспекцию этого очаровательного гнездышка. Вы будете уж чересчур требовательны, если даже здесь не найдете удовлетворения. С красивой женой и полным кошельком вы вполне можете отказаться от славы.

– Но ведь я еще могу достигнуть ее! – пылко возразил я, полный надежд. – В этом уголке, я чувствую, я смогу написать нечто достойное!

– Хорошо! Итак, у вас в голове «божественные взмахи» крылатых мыслей! Аполлон, дай силу им взлететь! А теперь пойдем завтракать; потом у нас останется время, чтоб совершить прогулку.

В столовой я нашел элегантно накрытый стол, что меня несказанно удивило, потому что я не сделал никаких распоряжений, совершенно упустив это из виду. Между тем Лючио, по-видимому, ничего не забыл, и его телеграмма поставщикам в Лемингтоне, предупредившая о нашем приезде, имела тот результат, что мы сидели за таким роскошным изысканным пиршеством, о каком только могли мечтать два эпикурейца.

– Теперь, Джеффри, я хочу попросить вас об одном одолжении, – сказал он во время завтрака. – Едва ли вам придется здесь жить до вашей свадьбы: у вас слишком много обязанностей в городе и вы говорили, что хотели бы дать здесь большой бал; я бы не советовал вам этого делать – не стоит. Пришлось бы обзавестись целым штатом прислуги, а потом отпустить ее на время вашего свадебного путешествия. Вот что я вам предложу: устройте грандиозный праздник в честь вашей невесты леди Сибиллы в мае и позвольте мне быть его устроителем!

Я был в настроении на все соглашаться, тем более что идея показалась мне восхитительной. Я так и сказал, и Риманец поспешно продолжил:

– Вы, конечно, понимаете, что если я берусь за что-нибудь, то делаю это основательно и не терплю вмешательства в мои планы. Теперь, когда ваша женитьба послужит сигналом нашей разлуки – во всяком случае на время, – я хотел бы показать, как я ценю вашу дружбу, устроив блестящий праздник, и, если вы предоставите мне полную свободу, ручаюсь, что это будет еще не виданное в Англии торжество. Вы очень меня обяжете, если дадите свое согласие.

– Дорогой друг, безусловно, я соглашусь. Охотно! Даю вам carte blanche [13 - Полную свободу действий (фр.).], делайте все, что хотите и как хотите. Это величайшее проявление доброты и дружбы с вашей стороны! Когда же мы устроим эту сенсацию?

– Ваша свадьба будет в июне?

– Да, во вторую неделю месяца.

– Отлично. Праздник состоится двадцать второго мая: это даст обществу время прийти в себя от одного великолепного события и подготовиться к другому, то есть к свадьбе. Нам больше нет нужды говорить об этом. Дело решено! За остальное я отвечаю. У нас остается еще три или четыре часа до поезда в город. Не прогуляться ли нам по окрестностям?

Я согласился и пошел с ним в веселом расположении духа. Уиллоусмир с его мирной прелестью, казалось, очистил мой дух от всех тревог; благословенная тишина лесов и холмов смягчала и веселила меня после городского шума и грохота, и я шел рядом с моим приятелем с легким сердцем и улыбающимся лицом, счастливый и исполненный смутной религиозной веры в голубое небо, если не в Бога над ним. Мы обошли великолепные сады, которые теперь были моими, и, пройдя тенистый парк, очутились на прелестной тропинке – настоящей уорикширской тропинке, по обе стороны которой золотились в траве соцветия чистотела, и белые цветы, похожие на звездочки, мелькали между лютиками и клевером, и бутоны цветов боярышника виднелись, как крохотные снежные шарики, среди глянцевой молодой зелени. Дрозд мелодично щебетал, жаворонок вспорхнул из-под самых наших ног и, заливаясь песней, радостно поднялся к небу. Малиновка с веселым любопытством смотрела на нас сквозь дырочку в живой изгороди, когда мы проходили мимо. Вдруг Лючио остановился и положил руку мне на плечо; в его глазах было то прекрасное выражение меланхолии и тайной грусти, которого я не мог ни понять, ни описать словами.

– Прислушайтесь, Джеффри! – сказал он. – Прислушайтесь к безмолвию земли, когда поет жаворонок! Замечали ли вы когда-нибудь то восприимчивое состояние природы, в котором она ожидает божественных звуков?

Я ничего не ответил. Окружающая нас тишина действительно производила сильное впечатление. Дрозд перестал щебетать, и только чистый голос жаворонка звенел над нами, нарушая безмолвие лугов.

– На Небе, каким изображают его церковники, – задумчиво продолжал Лючио, – нет птиц. На нем только тщеславные человеческие души, неустанно выкрикивающие: «Аллилуйя!» Там нет ни цветов, ни деревьев – только «золотые улицы». Какое убогое, варварское представление! Как будто мир, в котором обитает Божество, не заключает в себе красоты и чудес всех миров! Даже эта маленькая планета прекраснее, чем Небо, каким его рисует Церковь, – но только те ее части, где нет человека. Я протестую, я всегда протестовал против создания человека!

Я засмеялся.

– Значит, вы протестуете против собственного существования, – сказал я.

Его глаза медленно потемнели – теперь в них была мрачная задумчивая чернота.

– Когда море ревет и бьется в гневе о берег, оно требует своей добычи – человека! Оно силится смыть с поверхности планеты ничтожное насекомое, нарушающее ее покой! Иногда ему удается утопить это зловредное существо с помощью своего единомышленника ветра! Когда спустя секунду после молнии грохочет гром, не кажется ли вам, что даже облака ведут священную войну? Войну против единственной ошибки, допущенной Богом, – создания человечества! Не замечаете ли вы их усилий стереть его с лица Вселенной, как удаляют неудачное выражение из в остальном безупречной поэмы? Например, вы и я, не служим ли мы сегодня единственным диссонансом в этой лесной гармонии? Мы не слишком благодарны за эту жизнь – мы, конечно, недовольны ею; у нас нет невинности птицы или цветка. У нас больше знаний, вы скажете, но можем ли мы быть в этом уверены? Наша мудрость пришла к нам от дьявола, согласно легенде о древе познания, плод которого учил и добру и злу, но, по-видимому, до сих пор побуждает человека скорее к злу, чем к добру, и кроме того, делает его надменным, так как его не покидает мысль, что в будущем он будет бессмертен, как Бог. Могущественные Небеса! Какая несоразмерно великая судьба для недостойной песчинки, для ничтожного атома!

– Но я не верю в бессмертие, – сказал я, – я вам об этом часто говорил. Мне достаточно и этой жизни, я не желаю и не жду другой.

– Да, но если б была другая! – и Лючио устремил на меня пристальный, испытующий взгляд. – И если б, не спрашивая вашего мнения, вас сразу бы погрузили в состояние ужасного осознания, которого б вы совсем не желали…

– Ну, будет, – прервал я его нетерпеливо, – не стоит толковать о теориях! Я счастлив сегодня! На сердце у меня так же легко, как у пташки, распевающей под небесами; я в самом лучшем расположении духа и не мог бы сказать недоброго слова злейшему врагу.

Он улыбнулся.

– Вы в таком настроении? – И он взял меня за руку. – Значит, незачем ждать лучшего случая, чтобы показать вам этот очаровательный уголок мира.

И, пройдя еще немного, он быстро свернул на узкую дорожку, ведущую от нашей тропинки, и мы очутились перед красивым старым коттеджем, утопавшим в молодой весенней зелени и окруженным высокой оградой из шиповника и боярышника.

– Держите себя в руках, Джеффри, и сохраняйте доброе расположение духа! Здесь живет женщина, имя и слава которой не дают вам покоя, – Мэвис Клер.

XIX

Кровь бросилась мне в лицо, и я сразу же остановился.

– Пойдемте назад!

– Зачем?

– Затем, что я не знаю мисс Клер и не желаю ее знать. Женщины-литераторы вызывают во мне отвращение: они все становятся в какой-то степени бесполыми.

– Вы, я полагаю, говорите о «новых» женщинах, но вы льстите им: они никогда не имели пола; занимающиеся самоунижением создания, которые изображают своих вымышленных героинь, утопающих в грязи, и свободно пишут о предметах, которые мужчина постеснялся бы назвать, эти создания – действительно неестественные выродки и не имеют пола. Мэвис Клер не принадлежит к их числу: она – «старомодная» молодая женщина. Мадемуазель Дерино, танцовщица, – «бесполая», но вы в этом ее не упрекали. Напротив, показали, как цените ее таланты, истратив на нее значительную сумму.

– Это неудачное сравнение, – горячо возразил я, – мадемуазель Дерино какое-то время забавляла меня.

– И не была вашей соперницей в искусстве! – проговорил Лючио с недоброй улыбкой. – Лично я смотрю на это так, что женщина, показывающая силу ума, более достойна уважения, чем женщина, показывающая силу своих ног. Но мужчины всегда предпочитают ноги – совершенно так же, как они предпочитают Богу дьявола. Я думаю, что, поскольку у нас есть время, не лишним будет взглянуть на гения.

– Гения! – повторил я презрительно.

– Ну, тогда на вздорную женщину, – засмеялся он. – Без сомнения, она окажется не менее забавной в своем роде, чем мадемуазель Дерино. Я позвоню и спрошу, дома ли она.

Он подошел к калитке, укрытой вьющимися растениями, а я остался стоять, угрюмый и оскорбленный, решив не идти с ним в дом, если он будет принят. Вдруг раздался взрыв мелодичного смеха и звонкий голос воскликнул:

– О, Трикси! Гадкий мальчик! Отнеси его сейчас же назад и извинись.

Лючио заглянул через изгородь и энергично поманил меня.

– Вот она! – шепнул он. – Вот этот унылый, угрюмый, свирепый синий чулок – там на лужайке. Клянусь небом, она способна привести в ужас мужчину и миллионера!