«…и прошлого следы». Друскеники – прощай!

«Кажется, стыдно им стало, – подумала она. – Поезд хоть и Калининградский, но через Литву, из Литвы тоже люди едут. Неужели стыдно стало?»

Она не подумала даже, поскольку не увидела себя со стороны, что сама впервые в своей советско-российской жизни повела себя просто как женщина, вынужденная уступить напору физической силы; что впервые не стала сама сопротивляться, дерзить им и едко стыдить их, не стала вставать в гордую позу незаслуженно обиженной «слабой» женщины и неслабо совсем при этом требовать от мужчин уступать ей и доказывать, что они, сильные мужчины, (каковыми она их не считала в глубине души), должны во всем ей повиноваться. Она впервые не показала им своего презрения к ним за их такое немужское, на ее взгляд, поведение. Возможно, сказалось ее совсем недавнее пребывание в Литве, сдержанное, обходительное отношение друг к другу, понимание наличия своего и чужого пространства и уважение к этому пространству, вследствие чего было там спокойно и комфортно, и она сама успокоилась и расслабилась, не принуждаемая окружением все время участвовать в битве отношений всюду – в транспорте, в магазине, на остановке автобуса, в бане… по причине этого и в ней пробуждалась несвойственная ей агрессия и нетерпимость… как же она сама от этого уставала!

Уже много позже она поняла, что те мужики как раз и вели себя, как стоящие мужики – ведь они рвались к своим самкам, которых встречали. Закон природы… Самка – самец. Какой ужас! Человек – животное… В человеческом обществе. Она шла уже по перрону Витебского вокзала, неся за спиной свой набитый до отказа литовскими сырами и колбасками, и духмяным, любимым, настоящим ржаным хлебом с тмином рюкзак, и солнце встречало ее в Питере, а она видела перед своими глазами простого литовского мужчинку, работягу-шофера, который вежливо и ни слова не говоря, без тени какого-либо недовольства, принялся вытаскивать из набитого уже до отказа багажника рейсового автобуса ее сумку, стоявшую у самой дальней стенки, и отчаянно не дававшего ей помочь ему, говоря, что «не надо ей беспокоиться» (она перепутала автобусы и села не в свой). Он так галантно и настойчиво стремился ей помочь, что могло показаться, будто не она перепутала рейсы, а он – не туда поставил ее сумку. Так был он мужчиной. Простой литовский шофер.

Что было, то было – из песни слов не выкинешь…

«Все не то, и все не так, – думала она лихорадочно и отчаянно. – Господи! Ну почему?!»

В глаза бросалось сразу: очень много народу.

«Зачем их столько? Куда они все едут и идут?»

И лица людей были какие-то унылые, серые, потерянные. Особенно у мужчин. Они словно тени брели по тротуарам, заходили в метро, стояли на эскалаторе, сидели на скамейках в вагонах.

«Господи, ведь уже третий час дня, а, глядя на них, кажется, что они только что встали с постели и, не выспавшиеся, едут рано утром на работу».

Женщина, неопрятная и всклокоченная, тоже клонилась набок во сне на скамейке напротив.

«Ужас! И это Питер! Захолустье какое-то».

Ей стало совсем не по себе, и она почувствовала, как лицо ее кривится в горестной гримасе – она готова была разрыдаться прямо здесь и прямо сейчас.

Она вернулась в Питер.

Пролог

«Мира, здравствуй!»

Она держала в руках его письмо и не могла понять своих чувств. Ей, кажется, было страшно. Страшно. Даже смотреть на его почерк. Ни то что – читать это письмо.

Было страшно.

Она могла прочесть только это: «Мира, здравствуй!»

Даже странно, что он называет ее по имени. За все годы их знакомства и близости он ни разу не произнес ее имени вслух. А она? Она тоже не произносила его имени. Ни вслух, ни про себя. Всегда это был просто – ОН. Для ее любви к нему не нужны были никакие имена.

(Нет, она просто почему-то стеснялась называть его по имени… не могла… почему?.. так было легче держать его на расстоянии? не делать этого парня слишком близким для себя? или оно ей казалось каким-то… деревенским, что ли, слишком топорным? Вообще, позже, став уже взрослой, она всегда чувствовала, что все эти имена: Гена, Коля, Витя, Толя, Вася – приземленные, что ли… другое дело – Сережа, Слава, Костя, Дима… как-то так.

А почему он никогда не называл её по имени? Тоже стеснялся? Как-то все это было глупо, по-детски – изнывать от любви и страсти, а по имени стесняться назвать свою любовь. Впрочем, это сегодняшние рассуждения, в тот момент, когда пишу эти строки, и может, правда, что для его любви к ней, всю жизнь было комфортнее обходиться без ее имени).

Так вот: «Мира, здравствуй».

Она держала в руках его письмо и не могла понять своих чувств. Ей, кажется, было страшно. Страшно. Даже смотреть на его почерк. Ни то что – читать это письмо.

Было страшно.

Время будто остановилось на этих двух словах – «Мира» и «здравствуй». Она продолжала смотреть на них и никак не решалась взять письмо в руки. Потому что это означало бы, что надо начать его читать. А ей было страшно.

Почерк был красивый и аккуратный. Строчки ложились ровно и с равными интервалами.

«Опрятный», – подумала она.

И это и было страшно. Как будто это писал совсем другой человек. Не тот, которого она знала: импульсивный, взъерошенный, словно всегда готовый дать отпор своим воображаемым соперникам, горячий, как норовистый конь и… да, запойный… и… ничтожный… таким он становился во время запоя. Тот человек не мог писать так аккуратно и так опрятно.

Ей и сейчас невыносимо трудно было признаваться себе в этом – он был алкоголик. Он был алкоголиком все эти годы. Он стал алкоголиком за эти годы. А спиваться начал сразу после армии. Она знала это – всю правду о нем – и без его вот этого откровенного письма. …И этого алкоголика она и любила всю свою жизнь.

Она любила алкоголика. Невероятно! Только сейчас она смогла посмотреть правде в глаза: она любила, продолжала любить того Виктора, какого знала в начале – узнала в юности. Да. А он все эти годы был обыкновенным алкашом. Какая проза! И все эти годы она никак не могла провести разграничительную черту между славным семнадцатилетним парнем и спившимся ничтожеством, почти наркоманом. Она хотела видеть в нем только ту свою любовь и никак не принимала того факта, что домогаться ее продолжал уже падший человек. И продолжала отвечать ему взаимностью. Ей что, не хватало романтики в жизни? Ей что, так необходим был кто-то, кто преследовал бы ее своей любовью, своей страстью? Как в книжках. Может быть, все дело именно в этом, а не в их, так называемой, любви? Нет, юношеская любовь была. Но дальше-то, что было? Она думала, что это была его власть над ней. Может, так все и было?

И в чем тогда заключалась эта его власть?

…В чем же заключалась его сила и власть?.. над ней… В ее слабости перед ним. Да, это правда. Он действовал на нее как наркотик. При его появлении она теряла способность здраво рассуждать и даже просто мыслить. При его появлении с ней происходила дикая метаморфоза – она теряла голову, и жизнь в ней продолжалась только на протяжном, пронизывающем все ее существо, пронзительном звучании в тот момент – одной единственной – струне души ее:

л – ю —ю – ю – б – л – ю-ю-ю… его.

И это было все, что могла чувствовать она. Все.

И теперь она смотрела на этот почерк, на эти ровные, аккуратные строчки, и чувствовала, что судьба посмеялась над ней: она не знала, совсем не знала человека, которого пролюбила столько лет! Она не знала и того человека, который написал ей это письмо.

«Мира, здравствуй!

Письмо твое получил. Спасибо! Но, не читая его, я знал, что напишу в ответ. Думал, что в письме будет затронута старая тема: каким я должен быть, каким я должен стать. Прочитав твое письмо, был несколько обескуражен. Не ожидал от тебя такого искреннего и откровенного письма. Я даже подумал, что ты его писала в состоянии аффекта. Но в любом случае, я давно ждал от тебя откровения. Ты всегда что-то не договаривала, но момент истины должен был когда-то наступить…

Да, что было – то было. Ничего не вернешь и не изменишь. У меня тоже девчонок хватало, тоже влюблялся. Но в том- то и дело, что влюбляться можно часто, а вот Любить – только раз. И я благодарен судьбе за то, что я это испытал. Вот сейчас пишу эти строчки, а перед глазами ТЫ: идешь по школьному коридору в школьной форме – и у меня все плывет перед глазами, я больше никого не вижу и не слышу. Какая тут учеба, если все мысли только о тебе, и скорей бы кончился урок, чтобы опять тебя увидеть!

Школьный двор.

Уже будучи в армии, первые месяцы сбежать хотел.

Но стал получать от тебя письма (хорошие) и постепенно стал привыкать. Письма твои меня поддерживали. Я стал отличником боевой и политической подготовки. Прошел спецкомиссию на должность кодировщика полка. Через мои руки, а точнее – голову – проходили все секретные и совершенно секретные кодограммы, которые принимали радисты, я их расшифровывал и зашифровывал и докладывал командиру полка. Так что я раньше всех узнавал, что происходит в Армии и на Флоте, и в стране.

Мой непосредственный начальник стал агитировать меня на предмет поступления в Ленинградское военное училище спецсвязи. Я дал согласие. Он подготовил все документы. С моей практикой и характеристикой я проходил без экзаменов. Но тут – долгое затишье от тебя. Пропало у меня всякое желание не то что поступать учиться, но и жить. Но вытянул. И уже после службы поехал поступать. Уже носил курсантскую форму. Но на медицинской комиссии забраковали – две язвы. Начальник училища сказал, что очень жаль, но Армии нужны здоровые.

…Оказывается, плачем (переживаем) – мы, а слезы (язвы) – в желудок…

Лечился народным средством: три раза в день по столовой ложке спирта. Язва пропала, а я стал алкоголиком. Три ложки мне было уже мало. Бутылка спирта стала нормой. Ложился спать и бутылку под подушку: через каждые двадцать минут по глотку от бессонницы – к утру и бутылка пустая. Начались кодирования. А что взамен? Ведь лишить алкоголика возможности пить, это то же самое, что отобрать у одноногого костыль: что-то надо дать взамен. Короче, впал я в сильную депрессию, да плюс еще сжег алкоголь всю слизистую желудка; поджелудочная и печень сдали. Пытался выпутаться из этого. Обращался к разным врачам и способам, но только усугубил положение – вместо алкоголика стал токсикоманом и в какой-то мере, наркоманом. Раньше силы и энергии у меня хватило бы на троих, а сейчас, как в песне: «Нема того, что раньше было!» – и кому я такой нужен? Да я и сам себя ненавижу. И если бы не Православная вера, в которой я крещен, то нашел бы выход. Но это – большой грех. Каждый должен нести свой Крест до конца. Значит, своим поведением и образом жизни я заслужил ЭТО.

Вот уже пять лет, как я балансирую над пропастью: то улучшение, то ухудшение. Выхода два: либо увеличивать дозу, а это привыкание, либо постепенно уменьшать дозу, переходя на более слабые средства. Выбрал второй путь и вот уже три месяца (только бы не сглазить, а то я только подумаю, что началось улучшение, как тут же провал, и опять начинаю принимать большую дозу). Когда я тебя два месяца назад встретил у нас в городе, шел на прием к врачу. До сих пор принимаю лечение. Я ему поверил. Но, чтобы полностью снять зависимость, пройдет не меньше пяти лет. Нельзя ничего делать резко – надо постепенно снижать дозу и переходить на более легкие средства, и тогда в конце концов вообще перестать принимать. А я резко пить бросил – закодировался – с этого все и началось.

Вот вся правда обо мне. Может, сумбурно все написано, но мне мешали сосредоточиться. Начинал письмо на работе, продолжил дома. Заходила дочка с мужем и с сыном Игоря и Ани – на днях они должны приехать из Питера в отпуск.

…Написал имя «Аня» и вспомнил, с чего все началось… Ты давно мне нравилась, но все никак не мог решиться.

И вот под Новый Год я зашел к матери на работу с фотоаппаратом. А там стояла Елка Новогодняя с Дедом Морозом. И я сфотографировал свою мать с твоей. Когда напечатал фотки, одну моя мать передала твоей, и когда она принесла ее домой, ты спросила, кто фотографировал. Твоя мама ответила, что это сделал Витя Воронцов. В это время у вас на каникулах гостила Аня, и ты, показав большой палец, сказала ей: «Вот такой парень!» Но это все со слов матери. Как было на самом деле, я не знаю. Но с того дня я решился. Так что ты меня и «спровоцировала». Нет, чтобы промолчать!

…Ну вот, с чего хотел начать, тем и закончу: «Словно снег от теплоты – от разлуки чувства тают, не услышишь больше ты, как тебя мне не хватает. Та весна ушла навек и не вызовет волнения, ты растаяла, как снег, ты ушла ручьем весенним».

P.S. Мне всегда хотелось от тебя услышать: «Главное, что ты со мной, а остальное – ерунда». Но, видимо, это только в фильмах бывает, когда бросают миллионеров, виллы и яхты ради того, чтобы быть с любимым человеком; или я не из тех мужчин, ради которых идут на это.