Титулованный Соловей

И даже на это Омир-паша не отдал распоряжения пристрелить непокорного пленного, доставляющего ему и без того много хлопот… «А зря…» – улыбаясь сокровенным мыслям о побеге, подбадривал себя Щербатский.

– Не ушёл ты далеко, – только и сказал в тот раз Омир.

Ему доставляла безграничное удовольствие и сама мысль о том, что он владеет чем-то диковинным. Русский офицер, поющий для него и его гарема, он веселил пашу и придавал его самолюбию особый оттенок всевластия.

– Когда-ль ты запоёшь? – тихо шипел он над, охрипшим и задыхающимся в приступе кашля от удушливой болотной жижи Щербатским.

Омир-паша имел удовольствие и честь лично познакомиться с превратностями этой ненавистной местности. Из опасения потонуть с людьми и орудиями в грязи он был вынужден отступить, отказавшись исполнить превосходную диверсию в пользу Карса.

Перед выступлением в неприятельский край Омир-паша счёл нужным построить укреплённый лагерь посреди болот Чорук-чу, чтобы обеспечить своему полку прочную устойчивость. До Батума было ещё шесть часов пути; поэтому было необходимо, в случае отступления, иметь место поближе. Этот укреплённый лагерь не представлял ни малейшего сопротивления против серьёзной атаки и по своей злокачественной местности превратился в братскую могилу для армии Омира-паши. Только в самом лагере находилось три пруда, окрестности же представляли собой сплошное болото.

Не предполагая причин, побудивших русских, сдав позиции, покинуть эту местность, Омир-паша вообразил себе, что они бегут; вследствие чего турецкая армия без единого выстрела заняла Поти, Ретуд-Кале и Сухум.

Что весьма дёшево досталось паше, за то его войско заплатило собственными шкурами. Армия Омира лишилась тысячи человек, умерших от лихорадки и тифа. Для главнокомандующего это был непростительно глупый поступок.

С самого начала своего похода Омир-паша имел весьма смелый план действий, по которому прямо и без остановки он должен был дойти от Батума прямо до Петербурга. Что же касается русских, то Омир полагал достаточным показаться, чтобы заставить их бежать без оглядки.

Омир-паша принадлежал к настоящим пашам старой закалки: красивый, толстый, даже жирный, и сильный, он, казалось, в ходе беседы позировал невидимому художнику. Обожая роскошь, женщин и удовольствия, турецкий главнокомандующий всюду вёл за собой не только многочисленную армию, но и свой немалочисленный гарем, который впоследствии его и погубил. Женщины на войне – немыслимое и недопустимое дело, как считал сам Щербатский. Несмотря на плен и жизнь в неволе, всё вокруг него блистало роскошью и восточным сладострастием.

На войне и в политике Омир-паша придерживался одной верной стратегии: сначала он делал подарки и всячески благоволил; если этим не достигал цели, то без дальнейших затей снимал голову с плеч.

Щербатский ожидал, когда же он переступит грань выдержки турецкого повелителя, но, видимо, потребность Омира в Щербатском была столь велика, что терпение паши сделалось безграничным. Чего нельзя было сказать о дипломатической выдержке Омира по отношению к грузинам и имеретинам.

Во время своего первого или второго побега, Щербатский уж не помнил точно какого, он увидел такое, что долгое время являлось к нему в кошмарных снах.

Поначалу войско Омира-паши и вся турецкая администрация располагались в небольшой крепости, что находилась на берегу реки Каролицкали, примерно в пяти километрах севернее Батума. Рядом с крепостью не было ровным счётом ничего, что могло бы помочь Щербатскому, ещё одному русскому офицеру и трём турецким пленённым грузинам совершить побег. У подножья крепости стояли лишь маленькие, провалившиеся от сырости домики да серая, ветхая от времени мечеть. Сама же батумская бухта была застроена домиками рыбаков; никаких укреплений, ни дозорных – ничего, что могло бы помешать побегу и добраться до деревни под названием Чаква, лежащей на самом побережье. Украв или позаимствовав лодку, Вольф планировал выйти на реку Чорук-чу и, спустившись вниз по течению, добраться до деревушки с тем же названием. От деревни Чорук-чу тифлисская дорога уходила вправо и, простираясь на много километров ввысь, вела к столь желанной свободе, до местечка Учамара – русской границы.

По мере удаления от крепости, следуя тенистой, болотистой долиной, выходящей к лесной дороге, беглецы, преодолев лес, оказались в широком поле, пролегающем меж плантаций, перед большой дорогой, ведущей к Чакве…

Русского офицера подстрелили сразу, а грузины…

Из попытавшихся сбежать пленных в живых оставили только Щербатского, и он недоумевал: «Почему?!!». По возвращении в крепость ему лишь показали глубокую тёмную яму в одном из помещений дома Омира-паши. Зловоние, исходившее от этой чёрной дыры, невозможно было перенести, но запах гниющей человеческой плоти был слишком хорошо знаком Щербатскому. Подведя его к яме, так, чтобы Щербатский смог всё хорошенько разглядеть, турок швырнул факел в тёмную бездну, и он ярко озарил чёрные земляные стены ямы, сплошь наполненной людскими головами. Они принадлежали грузинам, приходившим для переговоров с Омиром, которым ночью он преспокойно приказывал отсекать головы. Трёх сбежавших грузин столкнули в ту же яму, и они живьём горели в одном пламени.

Щербатский смотрел как прикованный, с безумием, не смея отвести глаз.

После каждый последующий раз, когда Вольф закрывал глаза, он видел этот ад и чувствовал запах смерти, так похожий на запах обуглившейся плоти. Так Щербатский отплатил за свою жизнь, жизнь в вечном кошмаре. Отказавшись от еды и сна, доведя себя до полнейшего отупения, он возжелал саму смерть.

Горестные раздумья Щербатского прервала женщина, чья внешность была укромно спрятана в чёрной чадре. Её ласковый голос будто вырвал мужчину из забвения, вновь вернув его на фрегат. Бережно поддержав голову Вольфа, она поднесла к его пересохшим губам ковш прозрачной холодной воды.

– Пей, Мейвели[1 - Сладкоголосый.], – ласково прошептала Сетеней, и он жадно припал к воде.

Сетеней около года назад вместе со своей сестрой была похищена турецкими работорговцами в Черкесии и продана в рабство Омира-паши.

Однажды, случайно услышав, как Щербатский пел, а точнее сказать, выл от тоски и отчаяния, сидя в одиночной камере за очередной порыв к свободе, Сетеней воспылала к пленнику нежным чувством. Теперь уже всё своё свободное время она проводила подле него. Все дальнейшие попытки к бегству предпринимались Щербатским не без её доброй помощи. Только благодаря этой прекрасной женщине он ещё дышал и видел свет Божий.

Черкешенка считалась самой красивой женщиной гарема. Она отличалась изящным сложением, тонкой талией, полупрозрачной, как будто светящейся изнутри, белой кожей, огромными миндалевидными глазами и пышными, всегда уложенными в затейливую причёску, волосами. Кроме того, Сетеней была хорошо воспитана и умна, прекрасно танцевала и играла на музыкальных инструментах. О черкешенках слагали легенды, а слава об их красоте распространилась далеко за пределы Османской империи. За эту красоту и изящество черкесские женщины пользовались особой популярностью в гаремах.

Омир-паша не чаял души в неземной красавице Сетеней, прощал ей любые выходки и обманы. Он наверняка знал, кто являлся помощником русскому смазливому офицеру в его вечных побегах, но предпочитал закрывать глаза на «развлечение» своей любимой наложницы, да и особо не до того ему было в это время.

Сетеней отняла ковш от губ обессиленного мужчины и, смочив кусок тряпки в остатке воды, отёрла его горячий лоб. Щербатского лихорадило восьмые сутки, и он точно знал причину – «Черноморская болезнь» одолела и его. «Да, если бы и пришлось погибнуть?! – думал Вольф. – Сейчас сама смерть в своём подвенечном наряде была бы прекрасна, столь величественна…, желанна».

Но Щербатский не планировал пойти на корм рыбам в одиночку.

– Сетеней, – чуть шевеля губами, обратился он к черкешенке, – ты достала то, о чём я тебя просил?

– Да, Мейвели. Тебер[2 - Турецкий топор, секира.] я спрятала на нижней палубе, меж двух мешков риса. Моя младшая сестра Селима просила передать тебе слова благодарности…

Вольф, не дав договорить женщине, схватил её руку и, с силой сжав, прошептал:

– Так не пойдёт, Сетеней! Ты обещала всё устроить с лодкой. Что там твой преданный евнух?!

– Тише…, тише, Мейвели, – поспешила успокоить его красавица, – Кизляр обещает, что всё устроит и позаботится обо всех невольницах гарема.

Вольф коротко и одобряюще кивнул. Будь он на месте Кизляра, он бы тоже мечтал удушить Омира-паша голыми руками и не думая вступил бы против повелителя в заговор.

В гарем паши Кизляр попал маленьким мальчиком, будучи набранным из числа пленных мальчиков иностранного происхождения, в основном чернокожих – из Африки.

В восточных странах монархи придавали большое значение чистоте династической крови, претендуя на происхождение от богов и на верховную власть. Чтобы исключить даже возможность неверности, половозрелых мужчин в покои своих жён и наложниц монархи не допускали. Готовили мальчишек в евнухи ещё до того, как у них началось бы половое созревание и они смогли бы почувствовать себя мужчинами.

Кизляру не было и восьми лет, когда его, оскопив, сделали евнухом. Жертву привязали к столу по рукам и ногам и, перетянув его мужской орган крепкой верёвкой, пустили в ход нож с острым лезвием. После рану прижгли калёным железом, вставив в канал для вывода мочи бамбуковую трубочку. Затем ребёнка на несколько дней закопали по шею в горячий песок.

Заживление и невыносимая боль при мочеиспускании продолжались несколько месяцев. Кизляр чуть не сгорел в горячке. Многие кастрированные умирали даже от шока, от потери или заражения крови, остальные же, кому удавалось выжить, приобретали тонкие голоса, женственные черты лица и навечно неутолённую потребность в естественном желании, а также пожизненное «недержание».

Со временем Кизляр, превратившись в настоящего гиганта и имея прекрасно-женственные черты лица, начал пользоваться большим спросом у представительниц противоположного пола. И дабы удовлетворить покинутых прелестниц гарема, ему вовсе не требовался «эркек генеталь»[3 - Мужской половой орган (турецкий).].

В Османской империи предпочтение отдавалось чернокожим евнухам-рабам, взятым в Судане, Эфиопии. Кастрированный африканец стоил дорого, дороже красивой христианки.

Пережив жестокую пытку мальчишкой, Кизляр молил своих Богов о жизни, лишь для того, чтобы суметь отомстить, отомстить за себя и за всех обиженных, униженных и лишённых достоинства рабов – детей.

Долгие годы пресмыкания и служения сломили и подавили дух мщения Кизляра, но появление Щербатского возродило в евнухе былую жажду свободы, и заговорщики сошлись в этом желании. Лишь одно обстоятельство мешало приступить им к действию: «Женщины гарема не должны пострадать, ни одна», – как сказал евнух. Поэтому Щербатский медлил в ожидании, когда Кизляр подготовит всё необходимое для спасения своих подопечных.

– Мы с Селимой не хотим ждать, – продолжала упорствовать прекрасная черкешенка, – мы из княжеского беснелеевского рода Кануковых и приходимся родными сёстрами черкесскому князю Маашуке Канукову. Мы не желаем быть рабынями больше ни дня. Уж лучше смерть, Мейвели.

Черничные глаза Сетеней с мольбой глядели на Щербатского, и в глубине этих бездонных колодцев глаз, обрамлённых чёрными пышными ресницами, дрожали слёзы.

– Значит, ты княжна, Сетеней?

Вольф как-то горько улыбнулся, а затем продолжил:

– Князь Вольфганг Вениаминович Щербатский, к вашим услугам, моя прекрасная черкешенка.

И, согнув указательный палец, князь Щербатский снял бриллиантовую слезу с ресниц черкесской княжны Сетеней Недак Геверин Кануковой.

– Как только я увижу хоть одну птицу, я потоплю это судно, Сетеней, – пообещал он, – а теперь иди, уже поздно.

***

Омир-паша всячески пытался ублажить свою возлюбленную, предлагая ей то восточные сладости, то дорогие прозрачные ткани и пёстрые наряды, то драгоценные ярчайшие серьги сусального золота, то подвески с браслетами из червонного серебра – всё, что удалось захватить с собой из огромного количества награбленного богатства, паша был готов бросить к ногам прекрасной черкешенки. Сетеней не впускала его в свою каюту вот уже вторую неделю. Вскоре их путешествие подходило к концу, и по расчётам со дня на день они должны были заметить на горизонте берега Трапезунда[4 - Трабзон – город Турции, расположенный на берегу Чёрного моря.].