Титулованный Соловей

– Нет? – насмешливо изумился князь. – Тогда что же? Прошу, моя дражайшая, объясни?

– Я лишь хотела заметить, что не могла предложить подобного, но из этого ничего не следует, – немного успокоившись, рассудительно объяснила Мари свою позицию мужу.

– Другими словами, ты не будешь убиваться от горя, если я погибну!

– Ох, что за вздор! Влад, как ты можешь так шутить?!

Мари даже стукнула кулачком в грудь мужа, которая сотрясалась от неприлично громкого его хохота.

Взглянув на эту пару даже первый раз, становилось понятно, что супруги обожали друг друга. Влад никогда не упускал возможности, будь то на людях или уж тем более наедине, ненароком или целенаправленно прикоснуться к своей супруге или сорвать с её губ быстрый, но всегда нежный и ответный поцелуй.

Вот и теперь нарочно задержав Мари в тёмном алькове, перед входом в ложу, Влад накрыл губы жены страстным поцелуем и, почувствовав ответ её желания, чуть отстранившись, прошептал:

– Ты моя единственная и желанная.

Мари готова была утонуть в тёмных озёрах глаз, что с бесконечным обожанием смотрели на неё. Порой ей с трудом верилось в своё счастье. «Возможно ли?.. И где это видано, чтобы так влекло друг к другу, будто она очарованная дебютантка, а он юнец, влюблённый в свои грёзы?! Это же что-то неприличное!» – думала Мари каждый раз, когда её супруг вот так смотрел в её глаза, словно заражая своей страстью. Они тонули друг в друге, были дыханием друг друга, ну и размолвки, конечно же, случались, особенно из-за детей, особенно из-за младшего Александра, но конфликт и обиды быстро угасали, стоило Мари попасть в объятия мужа.

Увлечённые друг другом, Мари и Влад, пропустив начало спектакля, поспешно заняли свои места, когда уже был погашен свет. Успокоив свои бушующие чувства, с безграничным сожалением вздохнув и обменявшись многообещающей улыбкой, супруги перевели своё внимание на сцену. Но увиденное заставило князя и княгиню вновь резко посмотреть друг на друга, но уже с безграничным изумлением, так как голос, который доносился со сцены, заставил Мари ахнуть и замереть, а Влада, позабыв о сдержанности и правилах приличия, громко восторженно выругаться. Не веря своим глазам, взирая на сцену и не понимая до конца всё-таки, что же происходит, князя в этот момент посетила лишь одна здравая, реальная мысль: «Где, чёрт возьми, его дочь?!»

***

Кити, дождавшись столь желанного уединения, освежив лицо прохладной водой и поправив причёску, наконец, сумела прийти в себя и унять внутреннее напряжение. Она не могла понять, что же такое творится с ней?! Девушку бросало то в жар, то в холод, и тревожное предчувствие, даже не тревожное, а восторженно-бушующая тревога, как во время шторма взбесившаяся волна, накрывала Кити с такой силой, что она не понимала, как с этим справиться. Кити с повышенным вниманием оглядела себя в зеркало и, оставшись довольной своим внешним видом, покинула дамскую комнату. Звонкое эхо встретило Кити в вестибюле театра и, подхватив её быстрый, уверенный шаг, проводило по лестнице и таинственно смолкло у двери. Преодолев, казалось, бесконечную лестницу, Кити отыскала ложу, которую отец ангажировал для них на этот вечер.

Как только лакей распахнул перед молодой княжной двери, неземные звуки, заполнявшие маленькую ложу и весь зрительный зал, словно вырвавшись на свободу безудержным потоком, накрыли Кити, нежно заставив её замереть в невозможности сделать последующий вдох. Звуки, точно райские птицы, взмывали ввысь и в тот же миг обрушивались на дрожащую всем телом Кити ласковой волной дорогих её сердцу воспоминаний. Этот голос Кити призывала из глубин своей памяти к себе во сны, голос мужчины, с которым она мечтала терять свет угасающего дня в блеске звёзд и так существовать до следующих дня и ночи, лишь бы видеть Его, слышать его голос.

Снишься мне…

И в ночной тишине

Снишься мне…

Как надежды глоток,

Моей жизни пустынный поток.

Любимая моя,

Прошу, живи в тени души моей.

Твои черты мне света дня милей.

И нежность ночи всей,

Как ярко-звёздное вино.

Воспоминанья – грёзы о тебе,

Стекает к сердцу мне, на дно

Влюблённых звёзд вино…

Глава 1

Батум.

Декабрь, 1855 год.

Турецкий фрегат «Перваз-бахри» тяжело скользил по тёмным волнам Чёрного моря, отбывая от берегов города, очертания которого, окутанные ночным туманом, становились с каждой минутой всё более размытыми, удаляясь.

Пассажиры этого судна не толпились на палубе, весело переговариваясь и радуясь тому, что отправляются в увлекательное путешествие, а сохраняли суровое молчание, мысленно проклиная «Олюум сахиле», как они промеж себя нарекли бухту Батума, что в переводе означало: «Место, несущее смерть». Мрачную и угрюмую тишину нарушал лишь плеск беспокойных волн, запах страха и боли будто окутал судно невидимым шлейфом. Многие впали в полузабытье, истерзанные адовой лихорадкой. Кого-то мучила морская болезнь, а тех, кого обошла участь того и другого, выворачивало наизнанку от страха.

Омир-паша со своим оставшимся войском, потерпев поражение, отступал, держа курс к берегам Турции.

Известие о взятии русскими войсками осадного города Карса заставило турецкого главнокомандующего приостановить военные действия, и контрнаступление злой русской зимы окончательно подвело его к решению: «отступить!».

Замёрзший турок, подгоняемый тифозной лихорадкой, бежал с кавказских земель, стуча зубами и зализывая раны.

Отвернувшись от всех в сторону берега, Щербатский вглядывался в отдаляющиеся очертания города со смешанным чувством радости и печали. Он имел возможность и даже удовольствие наблюдать озлобленно-подавленное настроение тех, что остались от турецкой армии и её главнокомандующего Омира-паши.

Но вместе с тем Вольф понимал, что пройдёт очень много времени, прежде чем он вновь увидит родные края, окажется в дорогих его сердцу местах, сможет, наконец, отдохнуть душой и телом в желанной прохладе.

Пределом своих мечтаний Вольф почему-то определил тенистый лес, с его умеренно-влажным воздухом и пробивающимися сквозь сочную листву лучами нежного солнца.

«А если бы зима дома?..» – думалось Щербатскому. Зимнее солнце в родных краях по-особому ласковое, хоть и яркое от ослепительно белого снега, но удивительно мягкое. А белый блестящий снег?.. «Он как сверчок под твоим шагом …хрустит».

Ещё одним неизменным стимулом к выживанию Щербатскому служил светлый образ его безответной любви. Именно это обстоятельство толкнуло его на нынешний исход, но он был благодарен судьбе за данный урок. Стоило пройти и перенести подобное только для того, чтобы лучше понимать жизнь, ценить её в полной мере и вдыхать полной грудью. «Он непременно высвободится, выберется отсюда и обязательно увидит её вновь! Он будет действовать по-другому. Не позволит оставить место для мелочных и глупых обид и для ненужных игр в «несчастье». И Кити непременно поймёт, что он тот единственный, кому она суждена!».

До тупой, приглушённой боли в груди, до крови искусанных губ Щербатскому желалось оказаться в своих мечтаниях, в своих коротких, но неизменных снах, там, на Родине, рядом с предметом своей любви.

Более двух лет по долгу службы он пребывал в этой дикой чужой стране и всем своим существом стремился вернуться назад. Эти же неблизкие и до одури осточертевшие ему края, казалось, были губительны для всего живого. Громадные пространства, поверхность которых была покрыта множеством текучих вод: болотами и непроходимыми дикими лесами, реками, прорезающими течением равнину с севера и востока, и бесконечные дожди, сопровождающие каждую осень и весну. В демисезонное время года дождь мог лить пятнадцать дней и пятнадцать ночей не переставая. Так однажды уже было, но тогда случился потоп и наступил конец света Божьего, а тут наводнение не грозило поглотить всё живое; почва, благосклонно принимая и впитывая неимоверное количество воды, грозила расправиться со всем ныне живущим по-иному. Глинистая почва, насыщенная водою, превращалась в непроходимую грязь, в которой, как в болотах, тонули лошади, и люди, армии. В такое время приостанавливались и войны, и сама жизнь.

В последнем сражении турки на этом адском берегу потеряли десятки тысяч людей. Хотя эти места были далёкой пограничной периферией, и турецкие власти почти не уделяли им внимания до недавнего времени. Город Батум стал пограничным, и отношение к нему поменялось. Начались бесконечные русско-турецкие войны, а батумская бухта стала ближайшей глубоководной к российской границе.

Мало того, у русской и турецкой армий был ещё один общий враг – так называемая «черноморская лихорадка». Эти лихорадки являлись естественным последствием накопления стоячей воды и разложения в ней органических веществ. Подобное скопление вод вредило не только живым существам, но даже растениям: гектары огромных лесов от постоянной чрезмерной влажности разлагались и превращались в труху буквально стоя. Обессиленные и мягкие стволы деревьев не могли быть полезны ни в чём, и уж тем более в строительстве домов или кораблей, одно, как и другое, строго требовало прочности материала.

Небольшое число судов, построенных или реконструированных из гнилого дерева, в том числе парусный фрегат «Перваз-бахри», а в прошлом – героический фрегат Императорского черноморского флота «Фаворит», имел в своих боках много подобного леса. Быстро прогнивая и будучи изначально трухой, «Перваз-бахри» имел высокую вероятность даже при умеренном шторме оказаться на дне морском. Водоизмещение судна составляло тысячу восемьсот сорок тонн, почти сорок шесть метров в длину и тринадцать – вширь, а осадка – до шести метров. Экипаж фрегата составлял четыреста сорок три человека. Вооружение состояло из двадцати двух 24-фунтовых медных пушек и четырёх 1-пудовых медных «единорогов» на деке, двадцати 18-фунтовых медных пушек и четырёх 7-фунтовых медных пушек на шканцах и баке. При этом 24- и 18-фунтовые медные пушки были взяты из осадной артиллерии, а 7-фунтовые – были турецкими. В настоящем времени «Перваз-бахри», а в несколько отдалённом прошлом парусный фрегат «Фаворит» и линейный корабль «Императрица Мария» совершили невозможное в ходе крупного последнего сражения. Турки потеряли семь фрегатов, три корвета, пароход и четыре транспорта. Из четырёх тысяч пятисот человек, составлявших экипаж турецкой эскадры, погибло три тысячи. Много турок было взято в плен, в том числе и командующий эскадрой Осман-паша. Эскадра русского главнокомандующего Нахимова не потеряла ни одного корабля, но дальнейшее участие англо-французского флота, вышедшего в Чёрное море в поддержку турецкому, изменило победное положение русского флота, отправив «Императрицу Марию» на морское дно, а «Фаворита» сделав пленённым судном.

В попытке спасти свои жизни и поскорее убраться с вражеской территории турки наспех залатали «Фаворита», дав ему новое имя – «Перваз-бахри», в переводе означающее «Владыка морей», что совершенно не соответствовало нынешнему состоянию корабля.

Именно на это опасение турков Щербатский возлагал большие надежды, размышляя о последующем побеге.

Планируя поторопить неминуемую катастрофу и обернуть её последствия в свою пользу, пленённый Щербатский решил непременно потопить «Перваз-бахри», и будь что будет…

Проведя почти год в турецком плену, он никак не мог понять, почему до сих пор оставался в живых. Теперь в этом мужчине было сложно узнать князя Вольфганга Щербатского, штаб-офицера, майора Русской армии, и уж тем более этот мужчина был далёк от покорителя дамских сердец, наречённого прелестницами высшего света «Титулованным Соловьём». Тяжёлая болезнь, голод и многочисленные лишения изменили его до неузнаваемости. Когда-то крепкий и статный с классическими чертами лица, казалось, высеченный из дорогого мрамора, сейчас он был похож на живой скелет. Вместо светлых, как колосья спелой пшеницы, и слегка вьющихся на концах волос во все стороны торчала косматая шевелюра неопределённого цвета. Измождённое лицо почти полностью закрывала грязная борода. А когда-то льдисто-голубые озёра глаз выцвели от нещадно палящего солнца, став бледными, почти прозрачными. Даже родная мать, будь она жива, едва ли признала бы сейчас в этом мужчине своего сына.

Щербатский до боли сжал зубы, пытаясь справиться с накатившим приступом отчаяния и безудержной тоски. Он был одним из лучших представителей русского офицерства, и не было причин усомниться в его самоотверженности, чести и отваге.

За этот, казалось, нескончаемый год плена Щербатский предпринимал множество попыток побега, но все они были тщетны. В крайнюю из шести своих попыток Щербатский, чуть не захлебнувшись в топкой грязи вместе с краденым конём, уже был готов попрощаться с жизнью. Но к своему счастью или на свою беду, ему не удалось далеко уйти от лагеря. Обнаружив уже по горло в гниющей трясине Щербатского, турки вытащили его полуживого верёвками. Коня не удалось спасти из засасывающей грязевой смертельной трясины. Коня Омира-паши.