Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

Распуская актеров после съемок, Филипп сдержанно пожал руки мужчинам, а итальянкой злоупотребил: бросился ее целовать, сначала в щеки, а потом все ниже и ниже, пока та, уже совсем пунцовая, не вырвалась и не сбежала под гогот публики.

– Спасибо, дамы и господа! – воскликнул артист и с этими словами раскрыл мужской черный зонт, перевернул его корабликом и застыл на месте (подходите сами, друзья, бегать по кругу со шляпой звезде не пристало). Я, не зная, какой гонорар считать достойным, бросила в зонт десятку – много, но мельче у меня не было – и глянула внутрь: на черной парусине лежали монетки по евро и по два. Филипп на меня даже не взглянул.

– О! – изрек он куда-то в небо, – Богатые русские!

Похоже, Джон уже насвистел ему утром о московской подружке.

– –

Жара спала, тени удлинились. Джон потащил меня к фонтану под церковью Нотр-дам-дэ-Дом. Фонтан – грузный, с тремя чашами – напоминал трехъярусную вазу для фруктов. Воды в нем не было; на дне валялись бумажки и несколько пластиковых бутылок. Над фонтаном нависала смотровая площадка с парапетом. Самые смелые забирались на него с ногами.

– Пойду туда, Джонни, – сказала я. – Оттуда тебя можно будет красиво поснимать.

Джон снова пропадал в баке: то ли что-то искал, то ли инспектировал дно. «Окей!» – пробубнил он оттуда.

– «Оукей!» – поддразнила его я по-русски. – Раздался голос из помойки.

Фраза-граната из перестроечного детства, универсальное оружие против любой оскорбительной реплики. Вот ты бежишь на перемене по коридору, щеки пунцовые, волосы лезут в рот, колготки-лапша сползли к коленкам, вот-вот случится непоправимое – грохнешься! – а за тобой мчит Петров:

– Мара – рожа из кошмара!

А ты ему через плечо, не переводя духа:

– Раздался голос из помойки!

И еще поднажмешь. Потому что туалет для девочек – он уже в двух прыжках, а туда не сунется ни один Петров. Добежать, а там уж отсидеться, дождаться звонка на урок.

В перестроечном детстве главное было – не мямлить и не щелкать клювом; слабаков не любили. Если подумать, в нем вообще все было предельно странно. Помню, как в том же третьем классе – ведь это был третий? и, значит, девяносто третий год? – нас, любителей коридорного спринта, изловила завуч. Мы топотали по лестницам во время урока: математичка опаздывала, а просто так сидеть в душном классе с алыми капроновыми шторами на окнах под силу не каждому. Ведь так светило солнце! От радости кто-то всадил в спину соседа шариковую ручку, тот ответил тычком – и полетели стулья, раздался визг, распахнулась дверь и черно-сине-коричневая (тогда школьники еще носили форму) шаровая молния покатилась по лестнице.

Нас поймали и всем гуртом привели назад в класс. Выстроили шеренгой у доски.

– Как вам не стыдно. – сказала завуч. Губы у нее были как проволока. – Бессовестные.

Мы молчали. Ветка ели за окном качнулась: на нее приземлилась толстенькая птичка.

– Бессовестные твари. – брезгливо повторила завуч. – — А ну-ка развернулись все лицом к доске.

Мы развернулись. Доска была в меловых разводах. Ребрами я уперлась в полочку, где обычно лежали тряпка и мел. В этот раз их почему-то не было.

– А тепееееерь, – сказала завуч протяжно. – Мальчики спускают штаны, девочки поднимают юбки. И все дружно снимают трусы. Все, кто сейчас бегал.

Птичка, досадливо крякнув, снялась с ветки и улетела из мира абсурда.

– И так стоят перед всем классом ровно минуту.

Если свести оба зрачка как можно ближе, можно представить, что у тебя один глаз. Незадолго до этого я узнала слово «циклоп» и вот уже несколько дней пыталась почувствовать, как это: жить с одним глазом вместо двух. Неудобно или так, ничего?

– Оглохли? Бегать, значит, вы смелые.

Я сморгнула, скосила взгляд на Смирнова, который стоял слева: будет снимать штаны или нет? У Смирнова дрожали губы. Мне почти удалось добиться одноглазого эффекта, но возникла другая проблема: теперь выходило, что у меня два носа. Причем они срастались книзу, а единственный глаз попадал в ложбинку между ними.

– Вы русский язык понимаете?

Не хотела я понимать русский язык. Было занятие и поинтересней.

– Пронин, ты же быстрее всех бежал? – голос завуча скрежетал издевательски. – А ну давай. А то пойдем папе звонить.

Папа у Пронина был суровый, бывший геолог. Он жестко пил по выходным и исповедовал культ ремня. И Пронин сдался. А вслед за ним сдались и все остальные, по цепочке, пока не дошла очередь и до меня. Ветерок из окна холодил голую попу, которая не привыкла вот так запросто оказываться у всех на виду.

Два носа – это вообще никуда не годится.

Если бы я прочла о чем-то подобном в книге, я бы решила, что автор исписался и сочинил какой-то низкосортный бред. Но этот случай действительно имел место в моем третьем классе. И это, в общем, было еще ничего; по крайней мере, на нас никто не орал матом, в нас никто не кидался классным журналом, как бывало в других школах. Этот эпизод не оставил во мне ничего, кроме недоумения. Что заставило взрослую женщину выбрать такую сюрреалистическую форму наказания? Зачем трусы? Почему трусы? В чем здесь была логика?..

Протащив по школьным коридорам, ностальгическая волна снова вышвырнула меня под собор Нотр-Дам-дэ-Дом. Я выплюнула изо рта острые кости детских воспоминаний, из ушей хлынула вода —

– … и назад! – услышала я конец чревовещания из бака.

– Да вылези уже оттуда! – рассердилась я. – Я тебя не слышу.

Джон вылез, хлопнул крышкой:

– Видишь тех? – Его палец ткнул в двоих мальчишек метрах в двадцати от нас. Один куковал, сидя на скейте. Второй, нахмурясь, завязывал шнурки. – Я начинаю в девять, а они передо мной. Не пропусти их: я работал с ними два года, был в команде. Они дико крутые. Начинали как я, с нуля, а теперь тут, на телевидении, звезды.

Я присмотрелась к дико крутым. Один африканец, второй – вообще какая-то гремучая смесь. То ли рэперы, то танцоры брейкданса. Знаю я тебя, дружочек, подумала я. Хит-параду Джона уже не было веры: воспоминания о японском боксе еще жили в моей душе. Да и мальчишки казались слишком юными, если не сказать маленькими. Черные штаны, черные майки в обтяг, на руках пластиковые браслеты. Хмурые лица: то ли не выспались, то ли жизненная позиция. Ничего нового, подумала я. Эти рэперы уже рождаются в широких штанах и с печатью черной меланхолии на лице. Жизнерадостного ни одного не встречала.

– –

Я взбежала по лестнице и забралась на парапет над фонтаном. Мое королевство простиралось подо мной. По левую руку, там, где недавно дирижировал толпой Филипп, теперь обосновался другой: то ли новичок, то ли просто неудачник. У него не получалось. Он жонглировал прозрачными шарами, но выходило скучно: скованные движения, детские трюки. Шары то и дело падали. Людской поток обтекал бедолагу, как струя воды, встретившая на пути какое-то ничтожное препятствие: дощечку или камень. Посмеивалось из-за деревьев раздобревшее прощальное солнце.

На втором ярусе площади, немного дальше от фонтана, началось другое шоу. Здесь и оставались случайные прохожие: раскрывали рты и опускались на мостовую, не глядя под ноги. Под глубокую, щемящую мелодию – что-то испанское или португальское – в огромном обруче кружился тонкий юноша. Кольцо было словно описано вокруг его тела; он упирался в него ладонями и ступнями и медленно, гипнотически вращался в нем, покрывая сложным узором движения большую площадку. Он напоминал витрувианского человека Леонардо. Только совсем юного. Еще подростка.

Из чего же было сделано это кольцо? Я никак не могла разобрать.

Артист то выгибался, едва не выпадая из обруча, то снова сливался с ним в единое целое. Это было не соло, нет: это был полноценный дуэт. Юноша вел танец, направляя кольцо движениями тела – но казалось, что и гигантское кольцо танцует свою партию. Артист падал на одно колено, и кольцо вилось вокруг него змеей.

Плыла над площадью печальная, щемящая мелодия.

Справа, слева, спереди, сзади – ряды затихших зрителей стали рамой для этой нежной короткометражки. Я затаила дыхание: это зрелище было достойно восхищения, достойно молчания. Это было искусство.

Но вот музыка стихла. Юноша припал на колено, и обруч плавно, как кошка, скользнул к его ногам. Секунда – и зрители яростно зааплодировали, а следом струйкой потянулись к танцору: опустить в шляпу монетку, перекинуться парой слов, даже обнять от полноты чувств. Я пожалела, что сижу так далеко, и это короткое слово – «далеко» – вдруг вернуло меня к реальности. Я осознала, что, действительно, где-то сижу: вокруг меня все то же осязаемое сущее. Лестница. Собор. Христос. Трамвайчик, фестиваль, плакаты. Рю де ля Карретери. Авеню де ля Синагог. Разреженные молекулы мира снова стягивались в цельное полотно, реальность сделалась плотной. Я глянула вниз – под фонтаном уже кипела жизнь. Там обосновались участники команды, которую так рекламировал Джон. Сам он тоже был среди них. Разминался.

Парней прибавилось. Теперь их было человек шесть или семь. Задиристые и непокорные лица: азиат, африканец, пара белых. Прямо подо мной маячил бритый затылок темнокожего мальчишки, сияющий и круглый. Запястье перечеркнуто синим браслетом, на втором целая гроздь таких же, разноцветных. Рядом – его товарищ с голым торсом. Скульптурные мускулы, позолоченные сусальным вечерним солнцем. Уткнулся в телефон. А вот еще один, сторожит авоську на колесиках. Крепкий, ладный, и, как и все остальные, тоже весь в черном. На голове непослушный ежик. Все в нем хорошо, только штанишки коротковаты.

Я вытащила из сумки айфон и прищурилась; не сказать, что ценный кадр, но этот интернационал мне чем-то вдруг приглянулся. В конце концов, после неладно скроенных японских борцов полюбоваться на земных спортивных мальчишек было просто приятно.

В эту секунду парень с ежиком вдруг задрал голову и глянул мне прямо в глаза.

Черт!