Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

И пошла.

Я шла к этому фонтану несколько столетий. А он – в какой-то момент он повернулся, а, может, поднял голову – уже не помню – и поймал мой взгляд. И это было как увидеть маяк. Когда ты видишь маяк, ты уже не можешь делать вид, что плывешь не к нему.

Я подплыла очень близко. И продекламировала, как пионерка на параде:

– Хотела сказать спасибо за ваш спектакль, – (если тебе страшно, улыбайся, да почестнее, а там оно как-нибудь само). – Высший класс. Я такого еще не видела.

Слова были честными, улыбка – не совсем. Она была очень широкой, я знаю, но вместе с тем очень светской. Честная улыбка продолжала жить – но там, в параллельном мире, во время спектакля этого чудного уличного бойзбенда, в пространстве чистого света и бескрайней радости. Она никуда не делась, моя улыбка, просто зазевалась – и дорогу ей большим черным кирпичом преградил страх. И, чтобы раз и навсегда разрубить этот гордиев узел, покончить и со страхом, и со светскими улыбками, я обняла его. А он меня.

Луна свалилась за горизонт. Люди утекли с площади разноцветными ручейками. Расползлась на лоскуты авеню де ля Синагог, и Желто-серый человек со стены на рю де ля Карретери был смыт дождем. Истлел и рассыпался в прах Авиньонский дворец. Исчезла Папская площадь. В этот момент все было очень навсегда.

Ух ты, какой родной, – подумала я сквозь вату вечности. – Ну и дела.

И в этот момент почувствовала себя очень спокойной, очень ранимой, очень беззащитной. Словно вдруг снова нашла свой дом.

– –

– Ты откуда? – Спросил он, когда вот так бесконечно обниматься стало неловко.

.

II

Откуда ты? По этому вопросу узнают друг друга люди, привыкшие много путешествовать; бывает, его слышишь раньше, чем «как тебя зовут?» (последнего, к слову, можно не дождаться вовсе). В разные годы у меня имелись разные ответы и на тот, и на другой вопрос. Одно время я старалась не признаваться, что я из России. Во-первых, не хотелось ассоциировать себя с русскими (много алкоголя. много денег. ноль воспитания). Во-вторых, иногда мне нравилось пошутить, придумать все про себя, чтобы понять, как это: быть не собой, а кем-то другим. Иногда я говорила, что я гражданка мира («ай эм фром зе ворлд»), иногда называла наугад любую страну. Как-то разыграла целую комедию перед пожилой индианкой, с которой мы провели пять часов на вокзале Виктория в Бомбее.

На вокзале Виктория я ждала Рыжую. Та летела из Москвы, я же приехала из Гоа ее встречать: той было страшно одной трястись целую ночь в индийском поезде (мне – нет, но мы всегда боялись разных вещей). В активе у меня было два достижения: тринадцать швов на губе и полный ноль по части наличных. К тому моменту я жила в Гоа уже месяца полтора – это была, кажется, моя третья Индия – снимала чудесный домик в пальмовой роще, работала удаленно и не знала горя. Ну разве что отчасти: за неделю до Нового года я попала в аварию. Ничего героического: разозлилась (на кого? Попробуй вспомни), села на мотоцикл злая (недопустимо), гнала как ненормальная, вылетела на главную вне очереди. Удар, грохот – несколько секунд не помню, а помню уже как щекой сползаю по стволу дерева; во рту вязкий соленый кисель. Оказалось, мне в бок влетело такси. Еще повезло. Всего-то тринадцать швов, а сначала казалось – не останется лица. Если бы я знала, кто хранит меня – я бы перед ним извинилась.

Тридцать первого декабря я попросила Пита добросить меня до банкомата, поскольку мой мотоцикл уже стоял в ремонте. Пит – это мой друг, он с семьей жил по соседству. Пит торопился, чтобы вернуться засветло и показать сыну последний закат года (закаты в Гоа были культом), поэтому я торопилась тоже. И трижды неверно ввела в банкомате пин-код. Господин полицейский приветливо сообщил, что, согласно правилам, карта будет уничтожена; если мадам угодно – то при ней. Конечно, после Нового года: тот, кто уполномочен вскрыть банкомат, давно отправился домой готовиться к празднику. Такие тогда в Гоа были порядки.

Кто-то одолжил мне долларов десять до конца выходных. Гоа – это такое место, где у друзей вечно нет денег: они или уже спустили все на наркотики и сувениры и завтра улетают, или живут здесь, как и ты, но свободных денег, разумеется, нет. Счастья, здоровья и секса – навалом, а вот с деньгами всю дорогу проблемы.

На десять долларов я жила три дня, а второго января уехала в Бомбей встречать Рыжую. Весьма лихой поступок: первое знакомство с индийским поездом, посленовогодняя ночь в плацкарте, концентрированная кислотная хинду-вселенная. Крикливые разносчики чая, индианки в сари, увесистые, как картофелины, мужчины, которые носятся по проходам и с хохотом лупят друг друга деловыми портфелями (хотелось верить, что мне это снится, но нет: мне не снилось). Мальчик, играющий в какую-то злую электронную игру прямо над твоим ухом (пиу! ПИУ! – и так всю ночь). Два подозрительных индуса, что часами таращат на тебя глаза, пока ты в позе крышки саркофага – глаза закрыты, руки скрещены на груди – без движения лежишь на нижней полке. Происходящее казалось мне сложносочиненной галлюцинацией, злой шуткой воображения. Индийский поезд – веселый ад на колесах, вот, что я поняла в ходе ночного путешествия от станции Тивим в Гоа до вокзала Виктория в Бомбее.

С Рыжей на вокзале Виктория мы договорились встретиться где-нибудь: ни я, ни она там ни разу не бывали, как не бывали вообще в Бомбее. Если бы два эскимоса договорились встретиться где-нибудь на Комсомольском вокзале – вышло бы то же самое. В пять утра я сидела под огромной крышей вокзала в ожидании звонка. У меня не было денег, потому что мою единственную карточку захватил банкомат, у меня не было обратного билета на поезд, поскольку наши билеты на поезд бронировала из Москвы Рыжая – и, стало быть, мой билет был у нее (попросить ее заблаговременно прислать мне копию я не догадалась), а ее телефон был недоступен, хотя она давно уже должна была приземлиться. В комнату отдыха меня не пустили, поскольку я не могла предъявить обратный билет; туда пускали только тех, у кого он имелся.

Я прожила на вокзале Виктории целую жизнь.

Я адски хотела спать и немного сомневалась, что действительно нахожусь в этих декорациях, в причудливейшем положении и с весьма условными шансами на победу. Это была настоящая Индия, в отличие от расписного фарфорового Гоа, и я ее такую видела впервые. Под гулкими сводами вокзала гомонили индусы, свистели приходящие поезда, лязгали буферами тяжелые вагоны с надписью Indian Railways, тощие уборщики – ачхут, неприкасаемые – поливали бетонный пол едкой вонючей смесью. На уровне колен шныряли калеки. Я в ступоре сидела на железном кресле. Напротив, расстелив на полу газету, лежал пожилой индийский джентльмен в отглаженном костюме и в очках с золотой цепочкой. Под головой у него был дорогой кожаный портфель, в руках он вертел какой-то электронный гаджет. Юрист, наверное, одурманенно думала я. Сотни людей точно так же отдыхали на полу. Некоторые – с головой накрывшись мешками. Другие лежали на тумбах, ступенях и ящиках.

Ко мне подсела пожилая индианка в сари – как ее звали, уже не помню – и завязала со мной разговор. В этом нелепом фильме я тоже не захотела быть собой; мне было настолько не по себе, что срочно требовалось что-то изменить, сделать все это игрой. Я назвалась другим именем – Хелен – и сказала, что я с Филиппин. Индианка оказалась бомбейским гидом, на вокзале Виктория она охотилась на клиентов уже лет двадцать и знала там каждую собаку. Стоило ей подсесть ко мне, как к ней потянулась здороваться вереница людей: машинистов, кондукторов, полицейских, простых вокзальных работяг. С каждым она знакомила меня; так я перездоровалась за руку с половиной обитателей бомбейского вокзала. Nice to meet you, Ma’am! Happy New Year, Ma’am! Я учила индианку филиппинским словам – конечно, придуманным с ног до головы. Может быть, я была убедительна, поскольку мое из рук вон нефилиппинское лицо ее не смутило – впрочем, возможно, она просто никогда не встречала выходцев с Филиппин (или, что более вероятно, каких только врунов она уже не встречала). В это время я уже всерьез подозревала, что Рыжая или опоздала на самолет, или он рухнул.

Но Рыжая появилась: с запозданием в пять или шесть часов. Им долго не давали разрешения на посадку. Наш поезд в Гоа уходил только вечером, и мы зачем-то согласились на экскурсию по Бомбею, предложенную моей новой знакомой (Если что,меня зовут Хелен, и я с Филиппин, – шепнула я Рыжей. Дура? – поинтересовалась та. У нее было плохое настроение). Рыжую тошнило, а я хотела спать, мне было жарко и мутно. Но все-таки мы увидели квартал прачечных и издалека, из окна такси, посмотрели еще кучу достопримечательностей, которые не работали в честь праздника, стояли закрытыми на ремонт или были расположены слишком неудобно для того, чтобы подобраться к ним поближе на машине. Наше желтое разбитое такси, дребезжа, продиралось сквозь толпу других автомобилей, мотоциклистов и повозок, температура была градусов под сорок, асфальт плавился, над дорогой клубился ядовитый туман. Экскурсия длилась часа два или три, и я почти ничего из нее не помню.

Наша новая знакомая содрала с нас кучу денег – мы были не в состоянии спорить – и исчезла, мы же с Рыжей еще несколько часов гуляли вокруг вокзала Виктория, а в итоге, обессилев, повалились на его задворках. Бессонная ночь давала о себе знать. Мы уснули прямо там, бросив на землю возле какой-то ржавой сельскохозяйственной машины наши порядком уже испылившиеся шали. Я постоянно просыпалась, потому что мне казалось, что за нами из кустов кто-то следит (как выяснилось впоследствии, так оно и было). Около семи вечера мы вернулись к вокзалу, поняли, что поезд уже подают, и, значит, наконец можно выпить. Рыжая достала из багажа бутылку виски, и мы в считанные минуты отчаянно надрались. Лишь с этого момента все как-то наладилось.

– –

Я Хелен Гарден и я с Филиппин, а муж мой – паромщик; так я шутила когда-то, но

на площади перед Папским дворцом мне было не до шуток. Там я сказала бирюзовому хулигану скучную правду.

– Я русская, из Москвы. Подруга Джона.

– Да ну?!

Глаза у него загорелись так, будто билетик на автобус, который он купил, вдруг оказался счастливым. Я удивилась: чего это он? И тут же услышала:

– А у меня русские корни!

– Как это?

– Правда! Полгода назад меня нашли мои настоящие родственники.

Он шутит? Это такое французское кокетство?

– Настоящие – то есть?

Мы уселись друг перед другом на корточки. В наступившей темноте я все же видела его очень хорошо: сияющие глаза, черная бандана, наползающая на глаза, красивые руки на коленях. Большая татуировка на груди, скрытая, по большей части, бирюзовой футболочкой с чудовищем. Он казался довольно юным, хотя и старше, чем мне сначала показалось. Взгляд все же был взрослым; хоть и очень теплым. Не старшеклассник-охламон. Двадцать шесть ему? Двадцать восемь?

– Меня усыновили, когда я был маленьким. А полгода назад меня отыскал мой дядя, биологический дядя. И рассказал, что мои предки в начале прошлого века эмигрировали на Корсику из России. А точнее, знаешь, откуда… как это… Черкес? Черкеси? Как правильно сказать? – Он неуверенно пошевелил пальцами, так, будто одной рукой держал стеклянную банку, а второй что-то искал внутри. – В общем, да…

Английский давался ему с трудом.

– И вот, мой прапрадед – его фамилия была Керимов – (или Керенов?.. Я не разобрала) – он служил у аристократа Юсупов…

– У графа. – поправила я.

– Наверное. И очень помогал ему. И аристократ потом искал по миру людей с такими фамилиями… В общем, – он улыбнулся, – я еще только сам начал во всей этой истории разбираться.

– Ну, а об этом что скажешь? – веселился фестивальный Авиньон. – Как тебе такая история?

Если честно, я не могла об этом сказать ничего. В городе, где не успела еще увидеть ни одного русского лица, вдруг сцепиться взглядом с каким-то чудным французским охламоном, который тут же вываливает тебе на голову целый винегрет – позитивную энергию, русские корни, чудом обретенных родственников, и, вишенкой на торте, графа Юсупова. Нет, лучше не вишенкой, а фигуркой. А торт такой, типа «Праги». Коричневый.

Да за кого он меня принимает?

– Вот это история. – cказала я; сама любезность. Парень, очевидно, из талантливых филиппинцев вроде меня: сочиняет на ходу. Но уже через секунду мне стало не по себе. Я вспомнила ощущения, завладевшие мной во время спектакля и после. В этом не было ни капли выдумки: за себя-то я могла отвечать. За себя и за свое объятье, в котором исчез весь мир. Он был совсем родной мне, этот загадочный мальчик; тело не обманешь.

И это точно было настоящим.

Позже мысль о настоящем будет очень помогать мне. Всякий раз, как я буду проваливаться, терять под ногами почву – во всех бессчетных черных зазеркальях, где формы начнут плыть и искажаться, где почти все вдруг покажется пластмассовым, неживым, придуманным – я раз за разом буду находить опору в чем-то неизменно настоящем.

Единственное, что важно.

– –

Стало уже совсем темно. Черное небо толстым пузом навалилось на собор Нотр-дам-дэ-Дом. Свет фонарей забирался платанам под кружевные юбки. Площадь была усыпана бумажками. Кто же их убирает по ночам?

Чтобы не замолкать надолго, я спросила, много ли он знает русских; он рассмеялся, развел руками: