Авиньон и далее везде. Роман-путешествие о любви и спасении мира. Основан на реальных событиях. Публикуется в память об авторе

– Четыре женских и две мужских.

«Четыре женских и две мужских» – это было о количестве проданных шапок. И это было еще вполне ничего. Хуже, когда ни одной. Непонятно, чем питаться на неделе.

С едой дела обстояли просто: гречка, картошка, макароны-рожки – одна кастрюля дней на пять. На второй день макароны становились похожи на столярный клей, но их можно было поджарить. Жирные куриные окорочка, напичканные какими-то химикатами. Серые сардельки (я не ем их до сих пор). Колбаса была праздником.

Как я уже сказала, в доме нас не любили. Родителей за стремление выкрутиться. Бабушку – за поджатые губы. Деда – за то, что был когда-то начальником. Меня – так, за компанию. И за новые кроссовки. Интеллигенты вшивые. Строят из себя. Что, лучше других? Так говорили не все, но некоторые; по крайней мере, у меня врагов хватало. С членами примерно трех семейств лучше было не встречаться у лифта.

Помню, как соседский мальчишка – мне, наверное, восемь, ему, наверное, десять – сказал мне что-то гадкое у подъезда. Я в ответ заехала ему ногой туда, куда учили. Парень согнулся и взвыл, я убежала. А на следующий день меня поймали на школьном дворе его сестры-хабалки – одной пятнадцать, другой шестнадцать – и скрутили узлом.

– Ударь ее, Саша! Куда хочешь. – подзуживали они брата. – Она же тебя ударила вчера?

– А Саша долго не мог решиться. Все примеривался.

И таких историй было много. Люберцы, маленький Бронкс подмосковного розлива.

Лет до двадцати я совсем не была бойцом; наоборот, я была очень жалкой. В Люберцах кругом были уличные дети или взрослые, выросшие из уличных детей, и они не были добры ко мне, нет. Кому-то все эти уличные стычки были как слону дробина. Но я родилась тонкокожей. Мне хватило малого, чтобы понять: большой мир – источник угрозы, и я знала причину: это со мной что-то не так. Со мной что-то изначально, непоправимо и чудовищно не так, и этому нельзя помочь. Это чувство постепенно переползло и на то безопасное пространство, которое заботливо стелили передо мной родители, и, наконец, затянуло собой все небо. Я замкнулась в себе. И отзывчивый мир ответил мне взаимностью: в безопасной солнечной вселенной, населенной детьми из хороших семей, меня просто перестали замечать. Ты ничего не можешь, усмехался мир. Тебя вообще не существует. Кого было за это ненавидеть? В первую очередь – себя.

Тогда я ненавидела себя как никого другого. Это не было легкой формой подростковой застенчивости; нет, это была едкая смесь из тошнотворного отвращения к себе, стыда и неприязни к миру, варившаяся во мне под плотно закрытой крышкой. И это продолжалось очень долго, лет до двадцати, пока я все не перекроила.

Иногда, слушая Джона, а потом, вспоминая революционера и его команду, я думала: если ты кое-что знаешь о жизни на улице, попробуй наоборот. Побудь отличницей в Бронксе.

– –

Джон хлопнул краснолицего самурая по плечу и потянул меня с улицы в прохладную комнатку, напомнившую мне вестибюль провинциальной парикмахерской. Комнатка оказалась театральной кассой. Там, за полукруглой стойкой, скучала мужеподобная девица с густо накрашенными ресницами. Вокруг громоздились пизанские башни из картонных коробок. Фырчал холодильник с кока-колой. Тикали часы.

Увидев Джона, девица заулыбалась и протянула ему два билета на шоу. Он, как коллега и брат по оружию, везде был желанным гостем. Денег с него, конечно, не брали.

Очередная картонная дверь распахнулась, и мы очутились, мне показалось, в глухой черной коробке. Окон не было. Впереди, за рядами черных скамеек, сиял боксерский ринг. Пустой и освещенный софитами, он выглядел как место для жертвоприношений. Сбоку стоял большой динамик на толстой ноге. Мы уселись ждать.

В пустоте и черноте было жутковато и зябко: кондиционер охладил воздух до температуры морга. Меня снова начало клонить в сон. Я поежилась и зевнула, потом еще раз – слаще – но тут сзади раздался топот. Я испуганно обернулась и увидела, что в зал вбежали четверо японцев, разные и одновременно похожие, как грибы из-под одной коряги: три мальчишки и толстушка в очках. Стоило им рассесться в первом ряду, как со всех сторон грянула дикая какофония.

Помнится, в студенческие годы я открыла для себя панк-группу Art Brut; в частности, композицию «My little brother». Звучала она примерно так:

ДЫМЦ! ДЫМЦ! ДЫМЦ! ДЫМЦ! ДЫМЦ! ДЫМЦ! ДЫМЦ!

MY! LITTLE! BROTHER! JUSTDISCOVEREDROCK’N’ROLL!

MY! LITTLE! BROTHER! JUSTDISCOVEREDROCK’N’ROLL!

MY! LITTLE! BROTHER! JUSTDISCOVEREDROCK’N’ROLL!

THERE’S! ANOISE! INHISHEAD!

AND HE’S! OUTOF! CONTROL!

Похоже, сейчас меня настигло что-то из тех дней. Песнь ада, я узнала тебя! Узнала, хоть и слышала впервые. А стоило узнать, как сзади снова затопотали ноги. К рингу бежали артисты. Первым мчалось знакомое чудовище-самурай, за ним – гороподобный японец. Следом бежали еще двое; у замыкающего под мышкой болтались две ростовые куклы: одна с желтыми, другая с черными волосами.

Я вдруг сообразила, что плакат с анонсом именно этого шоу и украшал жилище Джона.

Артисты выстроились в шеренгу, кукол повернули лицом к залу. Те выглядели отталкивающе: грязные, с длинными полиэтиленовыми колбасами вместо рук и ног, плотно набитыми чем-то вроде паштета. Мне вспомнилась гуманитарная помощь, которую нам, перестроечным школьникам, в начале девяностых присылали из Дании (считалось, что нашей стране надо помогать). Тот паштет был в жестяных цилиндрах: стоило потянуть за колечко, как дно со скрежетом отрывалось, и на тарелку выползала серо-розовая масса. Смотреть на паштетных кукол было неприятно, и я перевела взгляд на большого японца: огромная грудь, бедра-амфоры, а ступни упакованы в крохотные черные ботиночки. Из ботиночек гигант вырастал, как мультяшный джинн из лампы. Может, с ним поступали как с китайскими принцессами – пеленали ступни с детства, чтобы те не росли?

Японец, державший микрофон, дернулся, словно его ударило током, и что-то неистово заорал. Судя по всему, объявлял бой. Я поняла, что надо готовиться к худшему. Может быть, даже прочесть молитву.

– Япошки! – воскликнул Джон и хлопнул себя по коленке. Похоже, он был восхищен. – Но вообще… – он оглянулся и разом помрачнел, – дела не очень. Мы по приглашениям, эти, – (тычок пальцем назад) – тоже свои. Ну, допустим, те даже заплатили. Четверо! Всё! Ну и сколько они в день теряют? Триста, четыреста евро?

– Почему теряют?

Джон начал загибать пальцы. В желто-зеленом свете софитов его лицо тоже стало зловещим; я даже немного отодвинулась.

– В шоу вложились? Вложились. В оборудование? Ага. Плюс аренда. – По моему лицу Джон сообразил, что здесь не все ясно, и добавил: – Театр им не платит. Это они его арендуют, пока идет фестиваль.

Тьма сгущалась.

Рефери пихнул кукол в руки бойцам: самураю досталась желтоволосая, великану – черноволосая. Комментатор юркнул под ограждение ринга и затаился в чернильной тьме позади зрителей. Рефери взметнул руки бойцов в воздух и яростно, брызгая слюной, представил их публике. За моей спиной раздалось улюлюканье. Было очевидно: краснолицее чудовище – фаворит публики, сила добра. Черный великан – зло. Музыка грянула снова.

– То есть это не театр их нанимает, а они снимают себе театрик? – проорала я Джону в ухо. – Теперь им надо отбить аренду и еще заработать, так?

Джон кивнул.

В мире уличных артистов все было как-то очень перевернуто.

На площадке началось невообразимое. Синхронно, как по команде, оба героя швырнули кукол по углам ринга, а сами закружились в танце, похожем на ритуальную пляску туземцев. Выделывая руками и ногами адские коленца, противники орали друг на друга.

– А-а-а! – вопил ниндзя.

– У-о-e-ыыыы! – вторил ему великан.

– Дымц! Дымц! Дымц! Дымц! Дымц! Дымц! Дымц! – неслось из динамика.

Разинутые пасти, вываленные языки, чехарда ног в черных ботиночках и цыплячьих рук в неопреновых налокотниках. Черные штаны, хлопающие по тощим ногам, точно паруса пиратского фрегата по мачтам. Скорлупа из папье-маше на тонкой шее, как блестящая маска смерти. Если и существовала демо-версия преисподней, то это была она.

– Арррррррр!

– У-о-о-ы-аааааа!

Рефери теннисным мячиком подскакивал на месте и тоже верещал.

Человеческая психика несовершенна; никогда не знаешь наверняка, где в ней дыра. Однажды в Индии мы с друзьями наелись грибов: решили узнать, что же это такое. И узнали. Друзьям было весело, они до слез хохотали над тем, что не могут оплатить счет в пляжном кафе, потому что забыли цифры. Я же помню, как легкое опьянение сперва перешло в дрожь, потом в тошноту. А потом я вдруг увидела, как неповоротливый мир осторожно меняет положение в пространстве, словно ему надоело сидеть просто так. Первыми, разминая затекшие плечи, начали оживать горы. Следом пальмы потянули ко мне зазубренные кровожадные листья. Каждый камень смотрел с угрозой. А на небе – на небе вдруг вспыхнул красочный блокбастер про ядерную войну. Краски становились сочней, а в поле зрения возникали существа, место которым в научной фантастике.

– Бэд трип? – донесся издалека чей-то голос. – Бывает, держись.

Потом мне объяснили, что «бэд трип» – «плохое путешествие» – это когда психика дает сбой, и вместо красивого мультфильма ты видишь кошмары. Но тогда – тогда я держалась из последних сил. Слезть с аттракциона, как оказалось, невозможно: не помогают ни алкоголь, ни молитва, ни купание. Шесть часов ты видишь чудовищ. Их я и вспомнила, сидя в темном ледяном зале рядом с Джоном: представление тоже тянуло на психоделический кошмар. В человеческом боксе существует ряд всевозможных «нельзя», «не стоит» и «побойся бога», но японский бокс – нет, японский бокс был не для маменькиных сынков. В японском боксе, очевидно, можно было все. Противники кувыркались через голову, на лету молотя друг друга ногами, головами и локтями куда придется. Куклы летели на канаты: я всякий раз ждала, что полиэтилен лопнет, и в зал брызнет паштетная начинка (тогда я наконец убегу). Тело здоровяка-великана блестело от влаги, как корпус подводной лодки. Мокрые волосы прилипли ко лбу. На груди-равнине красовались царапины – откуда они успели взяться? Я загипнотизированно следила за его маленькими ножками. Я поняла: ступни на самом деле были тоже огромными, как и все остальное, просто ботиночки нашлись только детские, и ступни пришлось неведомым (и наверняка страшным) усилием втиснуть внутрь. Я была теперь в этом совершенно убеждена.

Как бешеная лисица, скакал по рингу самурай.

Болтались, словно в эпилептическом припадке, головы целлофановых кукол.

Музыка гремела.