В краю несметного блаженства

Директор помчал к выходу, оставив Веха позади, и бесследно испарился.

Вех задержался в архиве аж до шести вечера, и не потому вовсе, что Барн обманул его со временем работы и наделил гигантской нагрузкой, а потому, что не мог он оставить дело на полпути, и по этой причине он распределил по местам не половину файлов, как просилось, а все. Ещё и по алфавиту эти файлы на компьютере разложил. Теперь сотрудники пятого этажа могли не волноваться и спать спокойно, без лишних размышлений, хотя они и так наверняка даже не догадывались, что директор их втайне проник в архив и специально нашкодил в серверах, лишь бы нагрузить Веха…

Выходил Вех из архива, находясь в состоянии второго дыхания, и его организм совершенно позабыл о том, что такое усталость. Состояние это сопровождалось нестерпимым желанием делать, делать, работать, творить что угодно, но главное – не останавливаться. Если бы в дверях показался настойчивый Барн и попросил разгрести документы ещё один раз, то Вех безотказно вернулся бы в архив и продолжил копаться в серверах как ни в чём не бывало и даже, вероятно, со свеженькой улыбкой на лице. Но никакого Барна не появилось. Была пора отправляться домой.

Несмотря на открывшееся второе дыхание Вех всё же решил прокатиться на рельсобусе, а не идти пешком. Темнота, из которой он выходил утром и в которую возвращался сейчас, повлияла на него неблаготворно. Закружилась голова. Создалось впечатление, что он не пробыл Центре Послесмертия одиннадцать часов, а просто мимоходом зашёл погреться и, за короткий срок согревшись, вышел обратно на улицу. Казалось, что до сих пор было утро. И необходимо было к этому привыкать. Зима, наверное, поэтому и кажется многим такой затянутой и неторопливой, ибо она ломает временные границы. Люди начинают свой день вместе с тьмой и вместе с ней же его и заканчивают, хотя, по привычке, до тьмы настоящей, то есть не зимней, а биологической, остаются долгие часы.

Рокси распереживалась и встретила парня крепкими объятиями.

– Меня задержали на работе, – принялся объясняться Вех, не выпуская девушку из рук. Отведя усталый свой взгляд (он только сейчас, по приходе домой, понял, что устал необычайно; запал его исчез окончательно) в сторону, он увидел маму, которая кашеварила что-то на плите в большой кастрюле, изредка помешивая и пробуя готовившуюся жидкость на вкус. Пахло супчиком. От голода выработалось обильное количество слюны. Он жадно её проглотил.

– Привет, мой малыш! – произнесла мама, заметив Веха, и легонько помахала ему половником.

– Приветик, мам… нальёшь мне тарелочку? Это суп?

– Он самый. Рыбный. М-м, какая вкуснятина! – Она отпробовала ещё. – Почти готов. Совсем чуть-чуть, и будешь ужинать.

Дальнейший разговор перехватила Рокси.

– Ты теперь всегда будешь приходить так поздно? – обидчиво, но понимающе спросила девушка.

– Нет, это только сегодня так вышло. На пятом этаже в Центре сбой серверов произошёл, а исправить его некому, кроме меня: все домой поуходили. Вот я и припозднился. Обычно я буду работать до четырёх часов, а затем домой.

– Ты большой молодец. – Рокси одарила парня поцелуем. – Помнишь, рассказывал мне про увеличенный еженедельный паёк за работу? Сбылось. Сегодня днём доставили. Огромная запечатанная упаковка, и написано на ней: «Домашний-увел. НИЦИП». В общем, еды у нас теперь – хоть отбавляй, и всё благодаря тебе, Вех.

– А я пожаловаться хочу! – вдруг вступила в полемику Элла, уловив разговор молодых людей. – Невзирая на размер пайка и на количество еды, я заметила, что качество этой самой еды заметно упало. Есть, конечно, можно, но, на мой взгляд, то, что предлагалось в обычном «Домашнем» пайке, было несколько свежее и сытнее. Видать, упор сделали на количество, а про качество забыли. Плюс треть пайка занимают какие-то безделушки: баночки лимонада и маленькие сладкие батончики. В общем, сомнительный прогресс, но вам, молодым, может быть, придётся по вкусу.

Сын ответил:

– Не забывай, мама: город сейчас на пределе, и страшные события случаются на наших глазах – самая настоящая революция, гражданская война. С лёгкостью могут возникнуть перебои с поставками, может даже начаться дефицит. Так что возрадуйся, что вообще с едой сидим и что-то тут готовим.

– Так и поступлю, – отрезала женщина. – Возрадуюсь.

Приготовленный рыбный суп долго остывал. У Веха за это время успел пропасть аппетит и снова появиться. Когда Вех наконец попробовал, отобрав себе жирную рыбную дольку, то почувствовал не то что отвращение, а какое-то непонимание по поводу того, что он вообще ест. У супа отсутствовал всякий вкус. Посолил – нет результата, поперчил – всё равно ни в какую вкуса не прибавляется. Мама заметила, что сыну что-то не нравится, и сама снова попробовала собственноручно приготовленное блюдо, испугавшись: не намудрила ли чего по ошибке? Нет, не намудрила, а даже как бы перемудрила и только в положительную сторону – вкуснятина оставалась вкуснятиной, и никакой дополнительной соли, а уж тем более перца добавлять в суп необходимости не было.

– Ты в порядке, Вешик? – прилетел вопрос от мамы. Рокси, впервые услышав столь ласковое искажение имени Веха, непроизвольно хихикнула.

– Я-то в порядке, – отнекивался Вех, – а вот с твоим супом что-то явно не в порядке! Не хочу обижать, но… суп на этот раз получился совсем никудышным. Я его и посолил посильнее, и перцем посыпал – ничего не помогает! Будто воду, безвкусную жирную тёплую воду, себе в рот заливаю.

– Подозрительно. Я взяла ложечку – объедение! Всё-таки мне кажется, что ты очень сильно устал и организм твой просто-напросто не может воспринимать пищу.

– Не устал я! – вскрикнул Вех от некоторой досады, что с ним возятся как с ребёнком, и поэтому, будучи донельзя уставшим, он и ответил прямо противоположно тому, как было в действительности. – И вообще, своя еда вкуснее кажется, это закон. А ну, Ро, возьми и попробуй!

Рокси нагнулась к остывавшей кастрюле, уловила притягательный пар, который отдавал домашним уютом, взяла половник и с него аккуратно опробовала, без рыбы. Нескольких капель ей хватило, чтобы определить и заключить во всеуслышание, что суп – язык проглотишь. Вот и встали две женщины, как фигуры атлантов, перед Вехом и укорительно посмотрели ему в глаза, или Веху мерещилось, что в их взгляде наблюдался укор… По крайней мере, они смотрели на него, а уж что виднелось в их глазах, разглядеть он не мог, ибо зрение его слишком расплылось, чтобы иметь возможность обращать внимание на такие сущие пустяки.

– Приляг в постель, сынок, – сказала мама с ноткой лёгкого приказа в интонации, – а суп я оставлю: вдруг проснёшься и кушать захочешь. У тебя всё лицо пожелтевшее. Бедняжка!

– Ладно-ладно… пойду лягу…

Вех прекратил отрицать свою серьёзную усталость и сдался. Мама взяла его под руку и сопроводила до спальни, где он разделся, залез под одеяло и поместил голову на прохладную подушку. Тело его отключилось, он не мог пошевелиться, глаза слипались, словно зарастая навсегда.

– Я немножко… мам, я немножко полежу, посплю чуть-чуть, хорошо? – бредил он, находясь на пересечении сна и реальности. – Я не устал, я чуть-чуть полежу…

– Спи-спи, – волнительно прошептала мама. Она закрыла дверь, оставив сына в одиночестве и темноте, и пошла к Рокси.

У неё с девушкой на кухне (Рокси ужинала супом; так бы они давно ушли во вторую спальню) вспыхнул разговор о самочувствии Веха, и обе в итоге сошлись на том, что такой резкий переход с шестичасового на восьмичасовой рабочий день да ещё и двухчасовая задержка после него явились причиной упадочного и даже болезненного состояния парня. Оставив тарелку пустой и проведя языком по губам, Рокси предложила Элле прогуляться, и та охотно согласилась, уставшая от готовки и сидения дома.

Они гуляли почти два часа, успели дойти пешком до самой библиотеки, от неё, по диагонали, прошвырнулись до Центрального Городского Парка и вернулись назад в Перспективный. Молчали, говорили мало, а просто погружались в атмосферу подступавшей зимы. Погода располагала к подобного рода прогулкам, будучи, с одной стороны, мягкой и бесснежной, но с другой стороны – отнюдь не тёплой. Рокси всей душой отдавалась приятной обстановке, в то время как Элла шла в угрюмости и с серьёзным лицом. Дело в том, что сегодня она прогуляла работу в Центре Документации, и на это были свои причины. Переезд к Веху, который, по мнению самого Веха, должен был вернуть её на безболезненный и праведный жизненный путь, ничем не помог в достижении этой цели, а только усугубил внутреннее её напряжение от невозможности встречи с Ролгадом, так как отдалил её от места, которое связывало её с пропавшим мужем. Хотя внешне и могло показаться, что она от близости с Вехом потихоньку пришла в себя, прозрела и покончила с дурными мыслями о Ролгаде, о картинах с ним и о своей кончине, но то был всего лишь приступ мимолётной радости, однако никакая мимолётная радость не могла заглушить долгого, десятилетнего страдания. «Восемьдесят – и на этом всё», – вертелась навязчивая мысль у неё в голове. Разумеется, по этой причине о какой-то там работе она напрочь позабыла.

Когда Вех в субботу забирал её к себе в квартиру, она произнесла в бурном туманном недомогании, что осталось ей написать всего три портрета Ролгада, перед тем как, по её словам, «раствориться в вечности». Так вот, один портрет она завершила в первый же день нахождения у Веха, пока тот спал вместе с Рокси в послеобеденное время, и спрятала его под кровать во второй спальне. Со вторым портретом случилась весьма интересная, но в то же время до мурашек по коже история. Элла жутко торопилась с рисованием и потому не нашла лучшего времени для рисования следующей картины, чем глубокая ночь с воскресенья на понедельник. Отоспавшись несколько часов, она проснулась в половине пятого утра и принялась за работу. Мысли шли туго, руки дрожали, карандаш (сначала она делала простой карандашный набросок) не хотел слушаться, и за час только и получилось, что вывести на холст очертания лица Ролгада.

Теперь, должно быть, многие поймут, к чему было дано это предисловие. Как известно, в полшестого Вех поднялся с постели и засобирался на работу, предварительно осмотрев мамину комнату. Здесь они имели все шансы встретиться друг с другом и обязательно столкнулись бы в ночи, если бы Веха не подвела сонная слепота и если бы Элла не успела среагировать на внезапно возникшие шаги. То есть парень за спавшую маму принял торчавший над кроватью бугорок одеяла, в то время как мама пряталась за самой кроватью и молилась, чтобы он сюда не подошёл. Всё прошло для неё идеально, Вех ушёл из дома, а она продолжила трудиться над портретом в полумраке и без опаски, правда, дополнительно проверив, точно ли спит Рокси. Ну и история!

Третий портрет, оконченный на девяносто процентов, пылился в студии дизайна, и для окончания своего дела Элле оставалось захватить его, провести парочку финальных штрихов и со всем расправиться, но прежде – с жизнью… И завтра она собиралась воплотить свой безумный план, отдав Ролгаду дань памяти в виде восьмидесяти портретов и последовательно отправившись за ним. Но ничего не выдавало в ней этого плана, за исключением одно угрюмого вида, который мог возникнуть по сотне выдуманных причин: до такой степени научилась она скрывать от всех истинные эмоции и в первую очередь – от своих близких.

Вернувшись домой, женщины застали Веха ещё спавшим. Будить его не стали, расположились в соседней спальне, включили новости. По каналу новостной компании «ИнтерНьюз» верещали, видимо, ни на секунду не прекращая, про захваты Министерств Культуры и Безопасности, несмотря на то что их вертокоптер был сбит в субботу, и невольно возникала мысль о том, что директору «ИнтерНьюз» стоило бы в знак минимального протеста переменить тему. Мистер Крауди однажды уже поговаривал о возможности «посетить» (понятно с какими целями) некоторые средства массовой информации. Кто знает: быть может, вопреки нежеланию советника, он всё же разослал по новостным компаниям своих людей – «разобраться». Даже ведущие – лет тридцати мужчина и женщина в тёмных костюмах – хотя и не улыбались всей шириной своих ртов, но всё же передавали через экран энергию исключительно положительную, вследствие чего вся эта новостная картина выглядела гротескно и фальшиво.

Под конец выпуска женщина перехватила инициативу и сообщила: «Сегодняшним днём Служба Чрезвычайной Сохранности без всякого боя сложила полномочия и отреклась от дальнейшей деятельности до момента окончательного закрепления новой власти в лице представителей партии «Нарост», главой которого является до сих пор безымянный мистер Крауди. Глава Службы Чрезвычайной Сохранности – заместитель Председателя по вопросам государственной безопасности – сэр Клейн Ортон – связался с мистером Крауди, присягнул ему и заявил об отсутствии необходимости устраивать новый штурм, так как весь штат сотрудников был переведён с военного уровня готовности на мирный и проинформирован об установлении новой власти, а все несогласные с этим условием были освобождены от службы. Также Ортон добавил, что провёл беседу с Председателем в его поместье, в ходе которой Председатель сообщил о намерении провести завтра финальную речь, где он изложит своё понимание произошедшего четвёртого ноября, в последний раз обратится к гражданам и, самое главное, добровольно передаст управление страной в руки партии «Нарост» и лично мистера Крауди. Исходя из этого, все планы по насильственному захвату государственных учреждений отменяются и более не действуют. Мы с нетерпением ждём завтрашних слов Председателя, который так долго находился в стороне, не проявляя никаких признаков политической активности, и готовимся к прямой трансляции данного события».

– Это что же, получается, всё, конец старой власти? – растерянно спросила Элла, при этом не преследуя цели быть услышанной и получить ответ. В её уме прогремел настоящий праздник. Концом Правительства она ознаменовала конец и для себя самой. Услышанное стало знаком, для неё будто сама жизнь подготовила это всеобщее мероприятие, и она этому знаку верила как объективности, никак от неё не зависевшей.

– Да, судя по всему, конец… – расплылась в мыслях Рокси. Услыхав о партии, она представила себя партийным работником, парторгом, носящим определённую форму и выполняющим определённые поручения, в основном – мелкие. Никакая высшая власть её не интересовала, а просто хотелось найти себе место, пусть даже крохотное и незаметное, но которое всё-таки приносило бы пользу. Размышления заворожили Рокси, и она сидела как блаженная, с поднятыми вверх зрачками, думая о своём.

IV.

Наступила ночь. Вех как лёг в пределах восьми вечера, так и продолжал спать не двигаясь, никуда не вставая и восстанавливая иссякшие силы. Ему снился сон, и, хотя сюжет этого сна можно было описать в двух словах, продлился он от начала и до конца спячки Веха, неимоверно растянувшись во времени, что ещё сильнее устрашало. Почему устрашало? Потому что снился Веху скандал Рокси и Эллы. Происходило действие в неизвестном месте, в каком-то парке, а на заднем плане приходился не к месту гигантский, метров под шесть высотой, сетчатый забор, который, ввиду отсутствия всякой опоры, нехило раскачивался на ветру. Было лето. На изумрудной траве расстелен коврик для пикника, но на нём ничего нет. Вех держит что-то во рту, какую-то длинную травинку, и, посасывая её, тупым взглядом озирает солнечный горизонт. Вдруг позади него – два пронзительных женских голоса. Вех оборачивается и наблюдает: Элла, с дичайшей ненавистью схватив Рокси за волосы, треплет её, как куклу, а Рокси, отчаянно вопя, в свою очередь пытается схватиться за её ногу и повалить обидчицу на землю. Вех бросается разъединять женщин, так и не понимая, с чего вдруг они набросились друг на друга, но перед его носом, из-под самой земли, неожиданно вырастает высокая сетка забора. Находясь вне себя от страха, парень вскарабкивается по забору, который кренится во все стороны, но тот растёт и растёт до самых небес, не давая перелезть на другую сторону и как бы издеваясь над ним. А тем временем пролилась первая кровь, женщины бьются уже не ради разрешения конфликта, а буквально на смерть, Рокси, находясь в захвате Эллы, что есть сил мутузит её по животу, а Элла норовит выдернуть у девушки скальп, настолько сильно она вцепилась в эти ненавистные ей чёрные волосы… Вех от безысходности спускается вниз, пытается разорвать забор и образовать в нём дыру, чтобы пролезть, но сетка становится в сто раз острее и потому с болью вонзается в руку. Это конец. Дерутся уже не тела, а безжизненные мешки, и оба вот-вот навзничь свалятся. Ситуация достигла своего предела. Вех провалился сквозь измерение, готовясь к пробуждению.

Будильник на тумбочке вывел тусклые цифры «03:27». До подъёма на работу – три часа с хвостиком. Парень вздохнул с облегчением. Сон знатно пощекотал нервы, но, к счастью, быстро позабылся. Вех согнулся, посидел согнутым несколько минут, избавился от внутреннего осадка и вернулся в лежачее состояние, перед этим перевернув мокрую от пота подушку. Больше ему до самого пробуждения ничего не снилось.

Элла проснулась в шесть утра, оделась, сложила мольберт, слазила под кровать и достала оттуда два портрета, надела на спину рюкзак, взяла палку мольберта в одну руку и портреты в другую, кое-как открыла дверь и выбежала из квартиры, даже не посмотрев в последний раз на родного сына. Её пленило маниакальное желание.

В короткий ночной период рельсобусы не ходили, и пути проверялись на предмет наличия всякого рода неисправностей, мусора и прочего. Элла в такой период не попала, за что и была награждена возможностью беспрепятственно доехать по направлению к своему дому, а оттуда – пешком, через несколько кварталов – добраться до двухэтажной студии дизайна на углу узенькой улицы. Город стоял пустым, и никто не обращал внимания на то, что подозрительная женщина, под завязку набитая вещами, с растрёпанным видом носится между домами в довольно ранний час.

Внутри студии, справа от раздвижных дверей, в своей стеклянной будке сидел седой сторож и вроде как дремал. Его стоило называть именно сторожем, а не охранником, ибо он был слишком стар, чтобы что-то всерьёз охранять, и выполнял одну простую декоративно-наблюдательную функцию. Элла впервые видела его: по выходным, когда она действительно работала в студии, в будке сидел другой, раза в два моложе старика мужчина, и с ним она даже ласково здоровалась. Ощутив движение уличного ветра, сторож тут же пробудился, встал с шаткого стульчика, неспешно вышел из будки и остановил Эллу, но, заметив у неё в руках мольберт и какие-то рисунки, он раскланялся, попросил прощения за остановку и ушёл обратно дремать. Так они и расстались, а Элла даже поговорить со стариком не успела, хотя важен ли на тот момент ей был этот потенциальный разговор? Никак нет. Она забежала на лестницу, протопала наверх, через тоненькую перегородку (огромное пространство второго этажа было для удобства разделено такими перегородками, чтобы создать нечто наподобие комнаток), открыла ещё более тоненькую, как из картона, дверцу, вбежала внутрь и, закрывшись, небрежно сбросила с себя весь груз, который ей к тому моменту успел опостылеть. Сложенный мольберт с грохотом прокатился по полу и остановился у противоположной стены.

Элле было жарко, и даже четыре открытых окна не спасли её от состояния тлеющей свечи. У неё началось помутнение, которое выражалось в резкости перед глазами и возникновении контуров у каждого предмета. Всё стало мультяшным и чересчур быстрым. Её тошнило. Пол начал менять форму. Испугавшись этого и не желая упасть, Элла примкнула к стене и прижала к себе ноги. Из глаз полились слёзы, но на душе было отнюдь не горестно, а, наоборот, свободно и облегчённо, несмотря на все галлюцинаторные эффекты. Вдруг ей стало страшно за то, что старик-сторож, от скуки желая прознать, чем она тут занимается, мог стоять возле комнатки и подслушивать. Свой страх она погасила, встав с пола, приоткрыв дверцу и оглядевшись в щёлочку, а затем и целиком осмотревшись по сторонам. Никакого старика. Кажись, он не покидал будки, а только словно включил какое-то радио: с первого этажа доносились отдалённые и приглушённые звуки мелодии. Элла вернулась в прежнее положение на полу. Подле неё, помятое по углам и слегка свёрнутое, лежало её детище – семьдесят девятый портрет. Говоря откровенно, Ролгад на нём получился некрасивым и написанным в очевидной спешке. Некоторые формы его лица были нарушены. Скорее всего, на это повлияли как сонливость художницы в момент написания, так и отсутствие должного освещения. Разочаровавшись в том, что она нарушила идеализированный образ любимого человека, Элла отшвырнула портрет, но тот не улетел далеко и остался валяться лицевой частью вниз.

Время самобичевания подошло к концу. Была пора докончить то, что и вынудило изначально Эллу посетить студию дизайна, а именно – завершить последний портрет, который был спрятан где-то здесь. По всему помещению были расставлены чужие мольберты, на лакированных тумбах лежали гуашевые баночки с различными цветами, акварель, в стаканчиках, испещрённых случайными цветными мазками, складировались кисти аккуратные и лохматые, маленькие и толстые, мягкие и жёсткие… Присутствовали, помимо этого, места со столами, на которых, на причудливых держателях, под определённым углом были закреплены графические планшеты, а напротив них – большие мониторы. Миниатюрные системные блоки пылились возле ног.

Подойдя к своему рабочему месту, ближайшему к окну, Элла села на корточки, вцепилась в кресло на колёсиках, со злостью отправила его куда подальше, чтобы не мешалось (кресло протаранило два мольберта; они, схлопнувшись, упали), рукой проникла за системный блок и вытянула оттуда свёрток – портрет. Кстати, неизвестно, к чему было столь отчаянно прятать его, да к чему было прятать вовсе: многие коллеги Эллы по окончании своих дел самовольно принимались за рисование, и это было в порядке вещей. Обнаруживалась лишь одна причина: Элла, естественно, ревновала, ревновала, как ни странно, нарисованного мужа, ревновала ко всем и обнажать своих сокровенных мыслей насчёт него ни перед кем не планировала.

Ролгад был изображён молодым, в бежевых брюках (как из давнишнего сна Веха) и серой рубашке. Одежда не соответствовала месту действия: это был скалистый обрыв, за которым шло беспросветное и непроницаемое полотно чёрного океана. В небе кружились вихреватые страшные тучи. Элла талантливо сумела изобразить их во всей своей зловещей красе. Из жуткого небесного вихря пыталась выбраться стая чаек, походившая на хаотичный шарообразный организм. Всё в этом портрете-пейзаже передавало чувства подступающего апокалипсиса, какой-то бури, долженствующей уничтожить всё живое в неизмеримом радиусе. И только взгляд Ролгада, опять же, фатальный, величественный, надменный, но не алчный и не кровожадный, – только этот сильный взгляд был способен остановить любую стихию и подчинить её себе.

Оставалась недописанной нижняя часть – подступ к обрыву и небольшая обрывавшаяся тропинка. Элла завершила её за четверть часа, ничего не выдумывая и нанося стремительные тёмные мазки гуашью по инструкции самого сердца. Конечно, давно засохшая краска контрастировала с только что нанесённой, по нижней части пронеслась видимая полоса, но это мелкое недоразумение волновало Эллу в последнюю очередь, и поэтому она его пропустила. Готово! Долгожданный восьмидесятый портрет…

Чувство свободы и облегчённости, возникшее ещё при заходе в комнатку, усилилось многократно. Её лелеяло ощущение, что она напрочь лишилась физической оболочки и трансформировалась в неосязаемую энергетическую волну. Вместе с тем Элла потеряла всякий контроль над собой. Сперва она прокатилась по длинному подоконнику, затем высунулась из окна, в слезах провопив наружу нечто несвязное, а под конец дошла до того, что целиком разгромила рабочее пространство, уронив на пол мольберты и избив их ногами (в потолок взлетел целый бумажный ворох), разбросав стаканчики с кистями и, самое серьёзное, позарившись на компьютеры, скинув со столов мониторы, разломив напополам графические планшеты и хорошенько избив системные блоки. Ущерб был колоссальный, но кого это волновало? «После меня хоть свет не гори, – думала в тот безумный момент Элла. – Они незаконно забрали Ролгада, а я незаконно разнесу их чёртов хлам! Пропади оно всё пропадом!»

Радио с первого этажа выключилось. Почуяв неладное, сторож поднялся на второй этаж и подошёл к дверце. Она была закрыта.