Мужик

– Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы… да, поди, нельзя? Не примут?

– Неловко, – сказал Шебуев, усмехаясь.

– Э-эх! Закавычки всё везде… это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился… оправдал бы себя-то…

– Ничего! На чем-нибудь другом оправдается…

– А надо оправдаться-то ему? – искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.

– Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом…

– Труда-то всё не признаешь за мной?..

– Я уж говорил с вами об этом, – неохотно сказал Шебуев. – То-то вот и есть, что говорил… Говорил и наговорил… Разбередил меня, а успокоить вот не можешь… А мне успокоиться надо – потому – помру скоро! Эх ты! – купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: – Так, стало быть, и остается – вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я – ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?

– Нет, это немножко не так! – сказал Шебуев, добродушно взглянув на купца.

– Чего уж там! Понимаю я… отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый!

Очень вы безжалостные люди, ученые… Рассудили… Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?

Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:

– Ты, однако, не подумай, что я милости прошу… смотри!

– Ну вот ещё! Что это вы?

– То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет… и никто ничего понимать не может, окромя бога… А что я говорю с тобой этак… по откровенности души – так это оттого, что нравишься ты мне… За жизнь твою нравишься… очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить… оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь… Бог – он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя… За ум, да… А первее всего в тебе – правду ты любишь… Это, брат, тоже зачтется… Кто ее любит, правду-то? Н-да-а… А ты любишь… и любишь – не боишься. И вот, что не боишься ты – очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким… – Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди – у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.

– Вот ты вчера говорил мне… дерзкости твои и всё это… умное твое… Как молотком, по голове меня, старика, стукал… И сидел я и думал про себя: «Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому – тебе-то: „Уйди от меня прочь!“» Подумал, а не сказал… Не сказал… и ты это цени… Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..

Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти.

Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.

– А хорошо на детишек глядеть… – снова заговорил Чечевицын. – Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай… Ничего… Умрем мы, а они жить будут… до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у нас теперь… Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет… А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет – так?

– Так! – сказал Шебуев.

– Вот за то я и люблю детей, что они лучше нас с тобой будут… Вот это в них и есть главное самое… это в них и трогательно, что они лучше-то нас будут… это и привлекательно сердцу… И даже – боязно… Я вот иду по тротуару, и когда они навстречу бегут, – сторонюсь, дорогу им даю… А мне – шестьдесят три года, и губернатор первый кланяется… а? Хо-хо! Смешно… А вот поди-ка – сторонюсь… Потому – дети… Они будут, а я уж был, да вот весь вышел… Вон доктора-то говорят – за границу поезжай! Печенки-то у меня надорвались, слышь. Ты чего молчишь?

– Слушаю… Вы вот насчет порядка сказали… что всё к порядку идет…

Это – какой же порядок будет, по-вашему?

– А такой, что все люди правильно разделятся… каждый по своему месту… Это уж началось…

– Не видать что-то! – с сомнением сказал Шебуев, любопытно взглянув в лицо Чечевицына. – А ты гляди в оба – и увидишь… Купец-от всё множится да богатеет?

Верно?

– Верно…

– Вот видишь! А мужик становится умнее… себя понимать начал?

– Это откуда видно?

– Ты кто родом?

– Крестьянин… да-а, вот вы о чем!..

– Ну, разумеешь?.. Мало вас этаких развелось? И везде мужик шевелится, кверху лезет… даром что житье у него тяжелое…

– О-ой раз! Еще раз! Еще-о разик, еще раз! – разнесся в воздухе дружный крик рабочих.

– Ишь галдят… – заговорил Чечевицын. – Ты за границей бывал?

– Бывал! Недолго…

– Ну, что там – при работе поют?

– Иногда ноют…

– Лучше, чему нас? Поют-то, мол, лучше?

– Нет… едва ли… Там кричат.

– С натуги, значит… силы не хватает. А у нас вот поют… У нас силы вдоволь. У нас – все лучше… Эх, заболтался я с тобой… Ну, что – рад ты, что ломать начал?

– Мне чего же радоваться особенно? Работе – рад. Работать я люблю.

– Велика работа! Ходи да поглядывай… А не нравится мне эта твоя затея… как хочешь!

– Театр-то?

– Вот он самый… Разврат это… Пляс да песня, да смех… Что туг нужного для человека?

– Для человека, Марк Федорович, всё нужно! – внушительно, с уверенностью в голосе и на лице сказал Шебуев. – Нужно чтоб он и пел и плясал, нужно, чтоб смеялся, чтоб веселее жилось. Но театр не для одного веселья, он и для пользы… в театр будут ходить – в кабак не будут.

– И в церкву не будут, – кому нужно в церковь – театр ему дороги не загородит. А коли вы иначе думаете – значит, церковь не уважаете.

Вот, Яким Андреич, – сказал купец, пристально и с чувством, близким к почтению, глядя на строгое лицо Шебуева, – заговоришь ты вот этак и – удивишь меня даже до крайности! Ведь уж вижу, – я старый воробей, и меня не обманешь! – вижу, чувствую я, что не больно тебе до церкви дела много, а всё же говоришь ты верно про нее. Верно! Ничем дорогу к ней заставить нельзя… она – сила превыше всего, в ней бо господь обитает. Но ты-то как про нее правду знаешь?

– Я сам могу верить, могу и не верить, но ежели я во что верую, так уж крепко… И от других того же требую… Веришь, – ну, так не думай, что твоей вере чужой смех мешает, а коли ты это думаешь, стало быть, слабо веришь…

– И опять верно! – с удовольствием воскликнул Чечевицын. – Верно, умница! Или в божью силу верь, или в дьяволову…

– Вот видите…