Васса Железнова (сборник)

– Дай сказать…

– Мы – коренные русские люди, и все, что от нас, – коренное русское! Значит, оно-то и есть самое настоящее – самое полезное и обязательное…

– Как дважды два!

– Просто!

– Мудр, яко змий!

– И кроток, яко…

– Ястреб! Ха-ха!

Купцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге визжал:

– Кам-маринского! Русскую!..

– Это мы всё сделали! – кричал Яков Тарасович, указывая на реку. – Наше все! Мы жизнь строили!

Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:

– А! Это вы? Ах вы…

И вслед за тем в воздухе отчетливо раздалось площадное ругательство. Все сразу услыхали его и на секунду замолчали, отыскивая глазами того, кто обругал их. В эту секунду были слышны только тяжелые вздохи машины да скрип рулевых цепей…

– Это кто лается? – спросил Кононов, нахмурив брови…

– Эх! Не можем не безобразить! – сокрушенно вздыхая, произнес Резников.

Лица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление, укоризну, и все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков Тарасович был спокоен и даже как будто доволен происшедшим. Поднявшись на носки, он смотрел, вытянув шею, куда-то на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там он видел что-то приятное для себя.

– Гордеев!.. – тихо сказал Иона Юшков.

И все головы поворотились, куда смотрел Яков Маякин.

Там, упираясь руками о стол, стоял Фома. Оскалив зубы, он молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами. Нижняя челюсть у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край стола, судорожно царапали скатерть. При виде его по-волчьи злого лица и этой гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.

– Что вытаращили зенки? – спросил Фома и вновь сопроводил вопрос свой крепким ругательством.

– Упился! – качнув головой, сказал Бобров.

– И зачем его пригласили? – тихо шептал Резников.

– Фома Игнатьевич! – степенно заговорил Кононов. – Безобразить не надо… Ежели… тово… голова кружится – поди, брат, тихо, мирно в каюту и – ляг! Ляг, милый, и…

– Цыц, ты! – зарычал Фома, поводя на него глазами. – Не смей со мной говорить! Я не пьян – я всех трезвее здесь! Понял?

– Да ты погоди-ка, душа, – тебя кто звал сюда? – покраснев от обиды, спросил Кононов.

– Это я его привел! – раздался голос Маякина.

– А! Ну, тогда – конечно!.. Извините, Фома Игнатьевич… Но как ты его, Яков, привел… тебе его и укротить надо… А то – нехорошо…

Фома молчал и улыбался. И купцы молчали, глядя на него.

– Эх, Фомка! – заговорил Маякин. – Опять ты позоришь старость мою…

– Папаша крестный! – оскаливая зубы, сказал Фома. – Я еще ничего не сделал, значит, рано мне рацеи читать… Я не пьян, – я не пил, а все слушал… Господа купцы! Позвольте мне речь держать? Вот уважаемый вами мой крестный говорил… а теперь крестника послушайте…

– Какие речи? – сказал Резников. – Зачем разговоры? Сошлись повеселиться…

– Нет уж, ты оставь, Фома Игнатьевич…

– Лучше выпей чего-нибудь…

– Выпьем-ко! Ах, Фома… славного ты отца сын!

Фома оттолкнулся от стола, выпрямился и, все улыбаясь, слушал ласковые, увещевающие речи. Среди этих солидных людей он был самый молодой и красивый. Стройная фигура его, обтянутая сюртуком, выгодно выделялась из кучи жирных тел с толстыми животами. Смуглое лицо с большими глазами было правильнее и свежее обрюзглых, красных рож. Он выпятил грудь вперед, стиснул зубы и, распахнув полы сюртука, сунул руки в карманы.

– Лестью да лаской вы мне теперь рта не замажете! – сказал он твердо и с угрозой. – Будете слушать или нет, а я говорить буду… Выгнать здесь меня некуда…

Он качнул головой и, приподняв плечи, объявил спокойно:

– Но ежели кто пальцем тронет – убью! Клянусь господом богом – сколько смогу – убью!

Толпа людей, стоявших против него, колыхнулась, как кусты под ветром. Раздался тревожный шепот. Лицо Фомы потемнело, глаза стали круглыми…

– Ну, говорилось тут, что это вы жизнь делали… что вы сделали самое настоящее и верное…

Фома глубоко вздохнул и с невыразимой ненавистью осмотрел лица слушателей, вдруг как-то странно надувшиеся, точно они вспухли… Купечество молчало, все плотнее прижимаясь друг к другу. В задних рядах кто-то бормотал:

– Насчет чего он? А? П-по писанию, али от ума?

– О, с-сволочи! – воскликнул Гордеев, качая головой. – Что вы сделали? Не жизнь вы сделали – тюрьму… Не порядок вы устроили – цепи на человека выковали… Душно, тесно, повернуться негде живой душе… Погибает человек!.. Душегубы вы… Понимаете ли, что только терпением человеческим вы живы?

– Это что же такое? – воскликнул Резников, в негодовании и гневе всплескивая руками. – Я таких речей слышать не могу…

– Гордеев! – закричал Бобров. – Смотри – ты говоришь неладно…

– За такие речи ой-ой-ой! – внушительно сказал Зубов.

– Цыц! – взревел Фома, и глаза у него налились кровью. – Захрюкали…

– Господа! – зазвучал, как скрип подпилка по железу, спокойно-зловещий голос Маякина. – Покорнейше прошу – не препятствуйте! Пусть полает, – пусть его потешится!.. От его слов вы не изломитесь…

– Ну, нет, покорно благодарю! – крикнул Юшков.

А рядом с Фомой стоял Смолин и шептал ему в ухо: