Жизнь ненужного человека

Мельников долго молчал, потом вдруг погрозил в воздух кулаком и сказал решительно, громко:

– Будет! Взял я грехов на себя довольно. За Волгой есть у меня дядя, древний старик, – вся моя родня на земле. Пойду к нему! Он – пчеляк. Молодой был – за фальшивые бумажки судился…

И, снова помолчав немного, шпион тихонько засмеялся.

– Что ты? – досадливо спросил Евсей.

– Всё забываю, – три года назад дядя-то помер…

Незаметно дошли до знакомого трактира; у двери Евсей остановился и, задумчиво посмотрев на освещённые окна, недовольно пробормотал:

– Опять люди… Не хочется мне идти туда.

– Пойдём, всё равно! – сказал Мельников и, взяв его за руку, повёл за собой, говоря: – Мне одному скучно будет. И боязлив я стал… Не того боюсь, что убьют, коли узнают сыщика, а так, просто – жутко.

Они не пошли в комнату, где собирались товарищи, а сели в общей зале в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.

«Погубит он меня, – погубит…»

Мельников неохотно пил пиво, молчал и почёсывался.

Недалеко от них за столом сидели трое, все, видимо, приказчики, молодые, модно одетые, в пёстрых галстуках, с характерной речью. Один из них, кудрявый и смуглый, взволнованно говорил, поблескивая тёмными глазами:

– Пользуются одичалостью разных голодных оборванцев и желают показать нам, что свобода невозможна по причине множества подобных диких людей. Однако, – позвольте, – дикие люди не вчера явились, они были всегда, и на них находилась управа, их умели держать под страхом законов. Почему же сегодня им дозволяют всякое безобразие и зверство?

Он победоносно оглянул зал и ответил на свой вопрос с горячим убеждением:

– Потому, что желают показать нам: «Вы за свободу, господа? Вот она, извольте! Свобода для вас – убийства, грабежи и всякое безобразие толпы…»

– Слышишь? – сказал Евсей. – Это Сашкин план.

Мельников угрюмо взглянул на него и не ответил. Кудрявый поднялся со стула и продолжал, плавно поводя рукой со стаканом вина в ней:

– Неправда, и – протестую! Свобода нужна честным людям не для того, чтобы душить друг друга, но чтобы каждый мог защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной жизни! Свобода – богиня разума, и – довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует свобода!

Публика закричала, затопала ногами…

Мельников взглянул на кудрявого оратора и пробормотал:

– Какой дурак…

– Он верно говорит! – возразил Евсей, сердясь.

– А ты почему знаешь? – равнодушно спросил шпион и медленными глотками стал пить пиво.

Евсею захотелось сказать этому тяжёлому человеку, что он сам дурак, слепой зверь, которого хитрые и жестокие хозяева его жизни научили охотиться за людьми, но Мельников поднял голову и, глядя в лицо Климкова тёмными, страшно вытаращенными глазами, заговорил гулким шёпотом:

– Мне потому жутко, знаешь ты, что, когда я сидел в тюрьме, был там один случай…

– Постой… – сказал Евсей. – Не мешай!

Сквозь мягкую массу шума победоносно пробивался тонкий, сверлящий ухо голос:

– Слышали?.. Богиня, говорит он. А между прочим, у нас, русских людей, одна есть богиня – пресвятая богородица Мария дева. Вот как говорят эти кудрявые молодчики, да!

– Вон его!

– Молчать!..

– Нет, позвольте! Ежели свобода, то каждый имеет право…

– Видите? Они, кудрявые, по улицам ходят, народ избивают, который за государеву правду против измены восстаёт, а мы, русские, православные люди, даже говорить не смей. Это – свобода?

– Будут драться! – сказал Климков, вздрагивая. – Убьют которого-нибудь! Я уйду…

– Эх, какой ты, – ну, идём! Чёрт с ними, – что тебе?

Мельников бросил на стол деньги, двинулся к выходу, низко наклонив голову, как бы скрывая своё приметное лицо.

На улице, во тьме и холоде, он заговорил, подавляя свой голос:

– Когда сидел я в тюрьме, – было это из-за мастера одного, задушили у нас на фабрике мастера, – так вот и я тоже сидел, – говорят мне: каторга; всё говорят, сначала следователь, потом жандармы вмешались, пугают, – а я молодой был и на каторгу не хотелось мне. Плакал, бывало…

Он начал кашлять бухающими звуками и замедлил шаг.

– Раз приходит помощник смотрителя тюрьмы Алексей Максимыч, хороший старичок, любил он меня, всё сокрушался. «Эх, говорит, Ляпин, – моя фамилия настоящая Ляпин, – эх, говорит, брат, жалко мне тебя, такой ты несчастный есть…»

Речь его задумчиво и ровно расстилалась перед Евсеем мягкой полосой, а Климков тихо спускался по ней, как по узкой тропе, куда-то вниз, во тьму, к жутко интересной сказке.

– Приходит. «Хочу, говорит, тебя, Ляпин, спасти для хорошей жизни. Дело твоё каторжное, но ты можешь его избежать. Только нужно тебе для этого человека казнить. Человек этот – осуждённый за политическое убийство, вешать его будут по закону, при священнике, крест дадут целовать, так что ты не стесняйся». Я говорю: «Что же, если с дозволения начальства и меня за это простят, то я его повешу, только я ведь не умею…» – «Мы, говорит, тебя научим, у нас, говорит, есть один знающий человек, его паралич разбил, и сам он не может». Ну, учили они меня целый вечер, в карцере было это, насовали в мешок тряпья, перевязали его верёвкой, будто шею сделали, и я его на крючок вздёргивал, учился. А утром рано дали мне выпить полбутылки, вывели меня на двор, с солдатами, с ружьями, вижу: помост выстроен – виселица, значит, – разное начальство перед ней. Кутаются все, ёжатся, – осень была, ноябрь. Вхожу я на помост, а доски шатаются, скрипят под ногами, как зубы. От этого стало мне неприятно, говорю: «Дайте ещё водки, а то я боюсь». Дали. Потом привели его…

Мельников снова начал глухо кашлять, хватая себя за горло, а Евсей, прижимаясь к нему, старался идти в ногу с ним и смотрел на землю, не решаясь взглянуть ни вперёд, ни в сторону.

– Вижу – молодой, крепкий, стоит твёрдо, всё волосы поглаживает так со лба на затылок. Стал я надевать на него саван и, видно, щипнул его или задел как, он и говорит мне тихонько, без сердца: «Осторожнее». Да. Поп крест ему даёт, а он: «Не беспокойтесь, говорит, я не верую»… И лицо у него такое, как будто ему известно всё, что будет после смерти, наверное известно… Кое-как задушил я его, трясусь весь, руки онемели, ноги не стоят, страшно стало от него, что спокойно он всё это… Господином над смертью стоит… Мельников замолчал, оглянулся и пошёл быстрее.

– Ну? – спросил Евсей шёпотом.

– Ну, удушил и всё… Только с того времени, как увижу или услышу – убили человека, – вспоминаю его… По моему, он один знал, что верно… Оттого и не боялся… И знал он – главное – что завтра будет… чего никто не знает. Евсей, пойдём ко мне ночевать, а? Пойдём, пожалуйста!

– Ладно! – тихо сказал Климков.

Он был рад предложению; он не мог бы теперь идти к себе один, по улицам, в темноте. Ему было тесно, тягостно жало кости, точно не по улице он шёл, а полз под землёй и она давила ему спину, грудь, бока, обещая впереди неизбежную, глубокую яму, куда он должен скоро сорваться и бесконечно лететь в бездонную, немую глубину…

– Вот – хорошо! – сказал Мельников. – А то мне одному скучно.

Евсей с тоской посоветовал ему:

– Вот ты бы Сашку убил…