Случай из жизни Макара

– Огнестрельная рана в область сердца.

– Самоубийство?

– Да.

– Ясно. На стол!

И, пока рыжий помогал Макару укладываться на длинном столе, веселый человек, надевая халат, спрашивал:

– Это вы зачем же, юноша?

– Так.

– Однако?

Лежать на столе голому было и холодно и больно, но Макару не хотелось, чтобы эти люди знали его боль, он закрыл глаза, ослепленные светом, падавшим сверху, и сказал:

– Жить стало трудно.

– Ерунда! Это выдумано лентяями и бездельниками.

Макар стал спускать ноги со стола, рыжий строго сказал:

– Куда это?

И схватил его за ноги железными нагретыми руками так, что Макар не успел сказать, что он не нуждается в их возне и что лучше уйдет к татарину.

Ординатор наклонился над ним, разглядывая грудь.

– Ожог! И здоровый…

– Рубаха горела…

– Вижу. Экая глупость!

Макар посмотрел на его большое красное ухо, думая:

«Укусить бы…»

Но ординатор воткнул в него зонд и, пригвоздив к столу, на минуту задавил все мысли.

– Здорово просажено! Сквозная, что ли? Нуте-с, перевернем его!

Перевернули, внушив Макару желание лягнуть их хорошенько, но он не мог поднять тяжелые ноги. А ординатор весело бормотал:

– Во-от она, тут, под кожей… Сейчас, чуточку… готово!

Укол в спину заставил Макара вздрогнуть.

– Ничего!

И, сунув к носу ему измятый кусок свинца, спросил:

– Сохранить на память, а?

– Не надо.

Пуля упала во что-то металлическое.

– Такой здоровенный парень, и такую глупость содеять? Не стыдно, нуте-с?

– Не балагурьте, – проворчал Макар.

Он сам уже давно когда-то догадался, что сделал глупость, – это злило и угнетало его. Ему было нестерпимо стыдно перед рыжим и веселым ординатором, было жалко татарина. Хотелось попросить, чтобы с ним не говорили или говорили как-то иначе, но слова разбегались, точно просыпанные бусины, собрать их в ряд не удавалось, да и тело как будто таяло в огне, разливаясь по столу. Являлись какие-то неуловимые мысли, но тотчас, как мыльные пузыри, улетали в пустоту, угасая там…

Эта сизая пустота, разрастаясь внутри Макара, истекала из него через глаза, и все вокруг заполнялось ею как туманом, но у него открылось какое-то иное зрение: он видел, как в облачной безбрежной реке, которая текла медленно, большими, мягкими и душными валами над ним, под ним и вокруг него, – несутся, беспорядочно и бессвязно соединяясь, обломки и обрывки пережитого и знакомого, что давно уже было забыто, а теперь воскресало в жарком течении, то пугая, то удивляя, – Макар смотрел на все жадно, старался что-то остановить, а оно ускользало, доводя его до бешенства, заставляя кричать.

Из длинного мешка неиссякаемо сыплются черные угли и шуршат:

– Ныне время делательное явися, при дверех суд…[7 - Цитата из книги церковных песнопений «Постная триодь», воскресная и субботняя вечерняя служба во вторую неделю великого поста, кондак (песнь), глас 4.]

Маленькая девушка в белом слушает этот сухой шорох и насмешливо улыбается, около ног ее гуляют красные птицы, чопорно вытягивая лапы и кланяясь, а откуда-то издали доносится звонкий голос, заливисто выпевая:

О-осподи, прии-ими ты злую душеньку мою,
Злую, окаянную, невольничью…

– У меня душа не злая, – спорил Макар, но на белом до блеска потолке является синевато-черная муха, величиною с голубя, ее прозрачные крылья трепещут, точно марево, и радужно играет тысяча глаз, – их так много на этой черной, раздвоенной голове, что, наверное, тысяча, вся голова из одних глаз; муха гудит, пухнет и обращается в маленького, седого священника: в яркой праздничней ризе он стоит на амвоне и говорит, умиленно улыбаясь:

– Сей день, его же сотвори господь, воистину великий день! Но – чем велик он?…

Кто-то огромный тихонько встал сзади него, подмигнул хитро большим желтым глазом без зрачка и со скрипом задернул завесу царских врат, и – все пропало, вспыхнув черным, жгучим огнем.

Но тотчас же тьму прорвала река, через нее, взволнованную холодным ветром, гневно ощетинившуюся острыми волнами, покрытую белою пеною и водной мелкой пылью, ослепляющей глаза, стремительно плывет множество детей, они взмахивают тонкими руками, отталкивая друг друга и волны; как мячи, прыгают над водою их головы, блестят синие испуганные глаза, все лица искажены страхом и мертвенно серы, кругло открытые рты пронзительно кричат, все дети на одно лицо, и Макар во всех видит, чувствует себя, он в ужасе разрывает руками волны, а над ними со свистом реют красные птицы, – ленивые, огромные, они сливаются в пламя пожара, и неба не видно над ними…

Из лесной опушки, по-осеннему разноцветно окрашенной, на зеленый луг, покрытый скупым дерном и последними цветами, тихо выходят, точно по воздуху плывут, три молодые монашенки, все в черном, белолицые, они идут плечо в плечо и тихонько поют, чуть открывая красные, точно раны, рты:

О Спасе величный,
О сыне девичный, —
Вонми гласу люда,
Зовуща тебя, о Спасе!
Величный-и!..

– Вас обманули, – говорит Макар монахиням, сидя с ними в овраге, в густой заросли кустов, – обманули вас на всю жизнь…

– Милый братик, – отвечает одна из них, очень синеглазая, с пятнами яркого румянца на щеках, – решил господь предать человека в плен скорби вечной…

Другая, наклонив над Макаром белое, злое лицо, с тонкими губами, прохладно дышит в глаза ему, приказывая: