Эхо Преисподней

Ветер, словно стая голодных волков, с остервенением терзал ветхие стены, скребся в щели, завывая жуткую, пронзительную мелодию. Деревянные балки заброшенной лесопилки, некогда гордо возвышавшиеся, теперь стонали и скрипели под натиском стихии, словно истязаемые кости, раздираемые невидимой пыткой. Под потрескавшейся крышей, где раньше гудели станки, а воздух был наполнен терпким запахом свежеспиленного дерева, царила зловещая тишина, прерываемая лишь стенаниями ветра, редкими вздохами измученного дерева и далекими, едва слышными скрипами железа, напоминавшими о былой деятельности. В полумраке, куда едва проникали лучи бледного лунного света, среди разбросанных инструментов, ржавых пил, скрученных цепей и груд обтесанных досок, засыпанных толстым слоем опилок, стоял он – Иерихон. Его имя, произнесенное едва слышным шепотом, заставляло содрогаться даже самых храбрых мужчин, а женщины, услышав его в ночном мраке, спешили перекреститься, словно отгоняя нечисть. Он стал синонимом самой смерти, необъяснимого, первобытного зла, темной сущности, которая, казалось, была соткана из самих глубин преисподней.

Иерихон не двигался, он был похож на застывшую тень, впитавшую в себя всю черноту этого места. Его взгляд, направленный в пустоту, казался отсутствующим, а лицо – изможденным и бледным. Казалось, что он не дышит, не живет, а просто существует, скованный невидимыми цепями. Но именно это молчание, эта неподвижность пугали сильнее всего.

Дни его проходили в мучительном, тоскливом одиночестве, в молчании, которое давило на него своей тяжестью, подобно свинцовым плитам. Он бродил по лесопилке, не находя себе места, словно призрак, обреченный вечно скитаться. Но ночи… ночи были иными. Они были наполнены тенями, которые плясали вокруг него в дьявольском хороводе, шепча проклятия на языке, который он не понимал, но чувствовал каждой клеткой своего тела, словно эти слова были написаны у него на сердце чернилами боли и отчаяния. Он не помнил, как получил это проклятие. В его памяти остались лишь обрывки воспоминаний, словно кадры из кошмарного сна, пропитанного туманом: костер, разгоревшийся до небес, словно вызов небесам, странные, гортанные песнопения, похожие на вой раненых зверей, которые казались ему одновременно и знакомыми, и чужими, и чувство, будто его нутро выворачивают наизнанку, оставляя лишь зияющую пустоту, заполненную холодом и тьмой. Теперь это проклятие пульсировало в нем, как черное, отвратительное сердце, неустанно требуя крови, неустанно толкая его к гибели, словно ненасытный зверь, требующий все новых и новых жертв. Оно было внутри него, проникая в каждую жилку, в каждую косточку, в каждый мускул, превращая его в орудие ужаса.

Он больше не был тем человеком, каким его знали когда-то. Его карие глаза, раньше излучавшие доброту и любопытство, теперь светились изнутри зловещим, нездоровым желтым огнем, словно адское пламя, отражая тьму, которая безраздельно завладела его душой. Кожа, бледная от постоянного пребывания в тени, подвала в себя цвет увядшей луны, покрылась странными, темными отметинами, похожими на переплетение набухших вен, но более зловещими, словно по ней ползали невидимые черви, ползущие к сердцу. Движения его стали резкими, словно у марионетки, которую дергают за нитки, а голос, когда он изредка его подавал, звучал хрипло и угрожающе, словно из могилы, пропитанный запахом земли и смерти. В нем не осталось ничего человеческого, он был лишь оболочкой, наполненной тьмой и безумием.

В деревнях, расположенных на краю мрачного леса, ходили слухи, что Иерихон – это не просто убийца, а сосуд для древнего проклятия, марионетка, танцующая на ниточках тьмы, которая лишь притворяется человеком. Говорили, что он не понимает своих действий, что его ведет неведомая сила, способная лишь на одно – сеять смерть и ужас. Его имя шептали в домах, закрывая ставни и запирая двери на засовы, стараясь защититься от зла, которое бродило рядом. Говорили о зверствах, которым не было ни логического, ни разумного объяснения, о смертях, которые несли на себе печать непостижимого ужаса. Говорили, что он питается их страхом, что чем больше они боятся, тем сильнее становится Иерихон.

– Слыхали ли вы, что приключилось с бедной Эмилией? – прошептал старик Яков, сидя у камина, его лицо изрытое морщинами, освещалось тусклым, дрожащим пламенем. Он настойчиво набивал трубку, его руки тряслись от нервного напряжения. – Нашли ее в лесу, на опушке, возле ручья. Словно всю жизнь из нее выпили. Белее снега была, словно привидение.

– Не говори так, Яков, – резко перебила его Марфа, жена, закутавшись в толстую шаль из грубой шерсти, словно отгоняя холод не только от тела, но и от души. – Не к ночи будь помянуто. Это он… это проклятый Иерихон, забирает наших детей, наших мужей, оставляет нас вдовствовать и горевать. Почему Господь допускает такое?

– А что же станется с бедным сыном Эмилии? – всхлипнула молодая женщина, по имени Анна, с младенцем на руках, стараясь укрыть его от холода, но больше от страха. Слезы заблестели в ее глазах, оседая на покрасневших щеках. – Мал еще, не окреп, сиротой остался. Неужели никого нет, чтобы остановить этого… этого монстра? Разве нет никого смелого, способного пойти против этого ужаса?

– Кто остановит? – горько усмехнулся старик, горькая усмешка исказила его лицо. – Он не человек. Он проклятие. Его не убить, он словно тень, словно привидение, скользящее среди нас. Говорят, его породила сама нечистая сила, говорят, он пришел к нам из самых глубин ада. Против него бессильны человеческие руки.

– Глупости говорите, дед, – с вызовом вмешался молодой парень, Павел, чье лицо было полно решимости, а глаза горели огнем юношеской горячности. – Иерихон – такой же человек, как и мы, хоть и выглядит по-другому. Может, с ним можно поговорить? Может, есть причина, по которой он это делает? Может, он не монстр, а просто несчастный человек, попавший в беду?

– Не смеши меня, Павел, – проворчал Яков, его голос был полон раздражения. – Ты хоть раз видел, как он убивает? Он не разговаривает, он рвет на части, словно дикий зверь. Он не слушает слов, он слышит лишь голос проклятия. Не лезь туда, куда тебя не зовут. Не искушай судьбу. Ты молод, не понимаешь, с чем имеешь дело.

– Но разве можно просто сидеть и ждать, пока он придет за нами? – настаивал Павел, не уступая старику. – Может, если мы объединимся, все вместе, то сможем дать ему отпор? Может, если покажем ему свою силу, то он испугается и уберется из наших земель?

– Объединимся? – засмеялся Яков, но в смехе не было веселья, лишь горечь и безнадежность. – Ты думаешь, что против проклятия помогут твои вилы и факелы? Ты думаешь, что он испугается вашей кучки вояк? Это не волк из леса, это не просто бандит, это нечто большее, нечто темное, что не остановить ничем, кроме… кроме чуда. Но, боюсь, Господь отвернулся от нас.

Старик замолчал, не договорив, словно умолк от ужаса, поглотившего его слова. В глазах его читался страх, который он безуспешно пытался скрыть за показной бравадой. Все в комнате молчали, каждый погрузившись в свои мрачные мысли, в свои страхи, которые отныне преследовали их, как назойливые мухи. Ветер за окном все так же выл, словно пророча новые беды, а тени, игравшие на стенах, казались живыми и зловещими, принимая очертания чудовищ. И в этой зловещей тишине, полной страха и отчаяния, каждый понимал, что Иерихон не просто убийца, не просто сумасшедший маньяк, он был воплощением ужаса, ходячим проклятием, которое несет смерть и страдания, опустошая их жизни и лишая надежды на будущее. И пока он бродил по лесу, их жизнь будет полна страха и тревоги, а надежда на спасение будет казаться все более призрачной, далекой и недостижимой, словно свет звезды, затерявшейся в бесконечной ночи. Но никто из них не знал, что и сам Иерихон был узником своего проклятия, что в глубине его души еще тлеет искра человечности, которая в самый неожиданный момент может вспыхнуть ярким пламенем.

Охота

Ночь, словно исполинское чернильное пятно, растекалась по окрестностям заброшенной лесопилки, окутывая все вокруг плотным, почти осязаемым покрывалом тьмы. Луна, словно бледный, напуганный глаз, спряталась за густыми, нависшими тучами, лишь изредка пробивая плотную пелену тьмы бледными, дрожащими лучами, которые превращали и без того мрачное место в еще более зловещую декорацию для кошмарного спектакля. Внутри лесопилки, где царила давящая, почти звенящая тишина, Иерихон стоял неподвижно, словно изваяние, высеченное из черного камня, но внутри него бушевала невидимая, разрушительная буря. Проклятие, словно голодный, проснувшийся из долгого сна зверь, начинало свои мучительные, терзающие пляски в его нутре, с каждым мгновением наращивая свою мощь. Он чувствовал, как нестерпимый зуд, словно тысячи огненных игл, пронзает его кожу, становится все сильнее, словно миллионы муравьев-кровопийц прокладывают себе путь сквозь его плоть, разъедая ее изнутри, пожирая его плоть, его разум, его душу. Этот зуд был невыносимым, сводящим с ума, заставляющим его забывать о своей человечности, о своей воле, о том, кем он когда-то был. Это был сигнал, точный и бескомпромиссный, – сигнал к охоте, сигнал к убийству, сигнал к смерти.

Он не знал, кого ищет, он не понимал, почему он должен идти, но он знал, что должен найти. Проклятие вело его, словно невидимый поводок, сделанный из самой тьмы, не давая ему выбора, не давая ему ни малейшего шанса на покой, ни мгновения передышки. Он выходил из лесопилки, как лунатик, его движения были резкими, порывистыми, и неуклюжими, но при этом быстрыми, целенаправленными и неумолимыми, словно он был ведом невидимой рукой, которая толкала его вперед, прямо в пасть тьмы. Ветер, казалось, вторил его состоянию, усиливая свой вой, превращая его в протяжный стон, словно подбадривая его на путь зла, словно призывая его к новым зверствам. Он шел через мрачный лес, не обращая ни малейшего внимания на цепляющиеся за одежду ветви деревьев, царапающие его кожу, на острые камни, о которые спотыкались его ноги, на ледяной холод, проникающий до костей, леденящий его кровь, но не останавливающий его поступь. Он шел, повинуясь невидимому зову, словно магнит притягивал его к своей несчастной жертве, словно он был марионеткой, чьи движения были прописаны в дьявольском сценарии.

Сначала он чувствовал лишь смутное беспокойство, легкое покалывание в кончиках пальцев, словно тысячи невидимых иголочек пронзали его кожу, но чем ближе он подходил к своей жертве, тем сильнее становился зуд, тем яснее он ощущал проклятие, словно раскаленная лава, прожигающая его душу, оставляя лишь выжженную, черную пустоту. В его голове начинал звучать навязчивый шепот, словно голоса из преисподней, перешептывающиеся о его скорой победе, словно демоны призывали его к новым злодеяниям. Он чувствовал страх своей жертвы, он чувствовал ее отчаяние, и это чувство разжигало в нем безумие, превращая его в нечто, что не имело ни малейшего отношения к человеку. В этот момент его душа погружалась в самую гущу тьмы, и он был готов совершить любое зло.

Он больше не контролировал себя, он больше не был собой. Он был лишь оболочкой, наполненной жаждой крови, жаждой смерти, ненасытной потребностью утолить голод проклятия. Его глаза, горящие зловещим желтым огнем, напоминали глаза дикого зверя, рыскающего по окрестностям, ища цель, ища жертву, словно он был слеп, и тьма стала его единственным поводырем. Он был охотником, ищущим добычу, ищущим свою очередную жертву, чтобы утолить голод проклятия, чтобы на мгновение почувствовать облегчение. В его сознании возникали лишь смутные образы, кровавые вспышки насилия, но не было ни мыслей, ни чувств, лишь инстинкты, лишь тьма, лишь слепая, неумолимая жажда крови.

В ту ночь он настиг свою первую жертву неподалеку от старой, давно заброшенной водяной мельницы, чьи лопасти, сломанные и искореженные, жалобно скрипели на ветру, словно оплакивая свою утраченную мощь. Это был пожилой мужчина, возвращавшийся домой после тяжелого трудового дня, проведенного на соседнем поле. Он был простым, честным работником, который не причинил никому зла, но, к великому своему несчастью, он оказался не в том месте, не в то время, став очередной жертвой тьмы, обреченной на мучения и страдания. Иерихон почувствовал его приближение задолго до того, как увидел, словно проклятие вело его за ниточку, притягивая к обреченной цели. Зуд под кожей стал невыносимым, словно кто-то резал его кожу острыми осколками стекла, а шепот в голове превратился в оглушающий, ревущий вой, полный ненависти и злобы.

Мужчина, услышав подозрительный шорох в кустах, остановился, его сердце бешено колотилось, словно птица, попавшая в клетку. Он выкрикнул испуганно, его голос дрожал от страха, как осенний лист:

– Кто здесь? Эй, кто там прячется? Покажитесь, не балуйтесь! Кто бы там ни был, я вас не боюсь!

Но в ответ он услышал лишь тихий, угрожающий хрип, словно зверь, готовящийся к прыжку, и увидел, как из темноты, словно из самого пекла, появляются горящие желтые глаза, полные ненависти и злобы, а затем и сам Иерихон, чья фигура казалась искаженной, словно кошмарный сон, выскользнувший из мрачных глубин ада. Мужчина попытался убежать, но его ноги не слушались его, приросшие к земле ужасом, а Иерихон был слишком быстр, слишком силен, слишком полон тьмы. Он набросился на свою жертву, словно дикий зверь, не давая ему ни малейшего шанса ни на спасение, ни на защиту, не дав ему даже шанса закричать, чтобы позвать на помощь.

– Что ты… кто ты такой? – прохрипел мужчина, его голос был полным отчаяния, пытаясь отбиться от напавшего на него, но его руки были слабы, его попытки тщетны, словно борение слабого человека с ураганом. – За что ты меня?

Но Иерихон не отвечал, он был не в состоянии говорить, он был не в состоянии что-либо чувствовать. Проклятие полностью затмило его разум, превратив его в жестокую, беспощадную машину убийства, запрограммированную лишь на смерть, лишь на кровь, лишь на насилие. Он наносил удар за ударом, без жалости, без сострадания, без тени сомнения. Он рвал плоть, словно ткань, ломал кости, словно сухие ветки, не чувствуя ни малейшей боли, ни вины, ни угрызений совести, словно он был лишен всех человеческих чувств. Он был словно во власти слепой, неумолимой ярости, ярости, которая требовала лишь одного – крови, лишь одной цели – смерти. Он был лишь орудием в руках проклятия, жаждущего насилия и страданий.

После того как с жертвой было покончено, Иерихон остался стоять над бездыханным телом, тяжело дыша, его грудь вздымалась и опускалась, словно кузнечные мехи, а сердце билось в его груди, словно пойманная птица, рвущаяся на свободу. Он чувствовал, как проклятие на мгновение ослабило свою хватку, словно сняло с него часть своего гнета, а в его голове, в глубине его затуманенного разума промелькнула мысль, горькая и болезненная – это был он, это он совершил это ужасное деяние, это он погубил еще одну ни в чем не повинную жизнь. В его сердце зародилось ледяное чувство отвращения к самому себе, к тому, во что он превратился, к той чудовищной роли, которую он был вынужден играть. Но это чувство было мимолетным, длилось лишь мгновение, не больше, чем вспышка молнии, прежде чем проклятие вновь завладело им, полностью поглотив его сознание, заставляя его забыть о своем мимолетном просветлении, о своей человечности. Зуд под кожей вновь усилился, став невыносимым, напоминая ему о том, что охота еще не окончена, что он должен идти дальше, что проклятие требует новых жертв.

Он направлялся дальше, вглубь леса, не зная, куда ведет его тьма, не зная, какую еще жертву ему уготовано встретить в этой нескончаемой ночи. И так было каждую ночь, каждый раз, когда проклятие просыпалось в нем. Он охотился, он убивал, он страдал от мук проклятия, которое разрывало его изнутри, но ничего не мог с этим поделать, он был бессилен, словно птица, попавшая в западню. Он был заложником темной силы, заключенной в его собственном теле, обреченным вечно следовать ее зловещим приказам, обреченным на вечные страдания, обреченным на вечную охоту. Его жизнь превратилась в настоящий ад, в котором не было ни капли надежды на спасение, ни лучика света, способного рассеять тьму, которая его поглотила. Он не мог остановиться, он не мог сопротивляться, он был лишь марионеткой, чьи нити были в руках проклятия, танцующей на ниточках тьмы под зловещую мелодию безумия. И в этом заключалось его проклятие, его крест, его вечные страдания. Он был охотником, но в то же время он был и жертвой, обреченной на вечные муки, на вечное отчаяние, на вечную охоту за новой жертвой, чтобы хоть на миг утолить голод проклятия, но не находя ни покоя, ни утешения. И этот адский круг казался бесконечным, словно лабиринт, из которого нет выхода.

В другой раз, его жертвой стала молодая девушка, что шла из соседнего села, он застал её на берегу реки, когда она умывалась после работы. Она взглянула на него и увидела лишь зверя, который шел её убить. Она крикнула от ужаса, но он не услышал, он уже не слышал человеческих слов. Он был лишь охотником, она лишь добычей.

Отголоски Прошлого

Ночь, обычно окутывающая Иерихона плотным, непроницаемым мраком и безумием, словно темная, липкая паутина, на этот раз казалась немного иной, словно она сама была поражена некой странной, необъяснимой тревогой. Проклятие, словно голодный, уставший зверь, на мгновение ослабило свою цепкую хватку, оставив ему крошечный просвет в сознании, словно узкую щель в темной, сырой пещере, через которую пробивался слабый, дрожащий луч света, неуверенно освещая его мрачный внутренний мир. После очередного убийства, после той кровавой, жестокой вакханалии, что развернулась у тихого берега реки, когда он лишил жизни молодую девушку, чья жизнь только начиналась, он остался стоять посреди мрачного, безмолвного леса, тяжело дыша, словно измученный, загнанный зверь, уставший от бессмысленной охоты. Но, в отличие от зверя, в его душе не было ни удовлетворения, ни чувства победы, ни даже покоя, лишь жгучая, нестерпимая боль, словно раскаленным железом прижгли его сердце. Проклятие отступило на одно-единственное, мимолетное мгновение, словно дав ему крошечный шанс на спасение, и его разум, словно пробудившись от кошмарного, бесконечного сна, начал медленно, с трудом возвращаться к реальности, а вместе с этим возвращалась и его память, его прежняя, счастливая жизнь, которая казалась ему сейчас далекой, словно сказка, которую он читал давным-давно.

В его голове, словно старые, пожелтевшие фотографии, начали всплывать образы, словно кадры из старого, потертого фильма: залитое ярким солнцем, бескрайнее поле, простирающееся до самого горизонта, запах свежескошенной травы, терпкий и сладкий одновременно, неумолчное пение птиц, звонкий, заливистый смех детей, резвящихся на лужайке. Он увидел себя, молодого, беззаботного и счастливого, бегущего по полю, босоногого, с соломенной шляпой, небрежно нахлобученной на голову, а за ним, смеясь, бежала его мать, ее лицо, такое доброе и ласковое, светилось изнутри теплой, лучезарной улыбкой, а ее глаза, карие и светлые, смотрели на него с безграничной любовью, словно в них был заключен весь мир. Он помнил ее теплые, ласковые руки, которые нежно обнимали его, ее нежный, мелодичный голос, который пел ему колыбельные перед сном, ее запах свежеиспеченного хлеба и душистых трав, который всегда царил в их маленьком, уютном доме. Он помнил, как они вместе работали в поле, собирая обильный урожай, как вечерами сидели у камина, слушая захватывающие сказки и старые, мудрые истории, которые она рассказывала ему, ее голос звучал, словно музыка. Эти воспоминания были такими яркими, такими живыми, словно он мог почти физически почувствовать тепло ее рук, ее нежные объятия, ее мягкие поцелуи, словно он вернулся в то беззаботное, счастливое время.

Эта внезапно нахлынувшая волна воспоминаний пронзила его сердце, словно острый, закаленный клинок, вызывая в нем такую сильную, нестерпимую боль, что он едва сдержал громкий крик, словно раненый зверь. Ему казалось, что его сердце сейчас разорвется на мелкие осколки, что он больше не сможет выносить этого нестерпимого, душераздирающего контраста между тем, кем он был когда-то, и тем, во что он превратился сейчас, между светом и тьмой, между любовью и ненавистью. Он понял, что в нем все еще осталась крошечная, почти незаметная искра человечности, которая продолжала тлеть под толстым слоем пепла проклятия, не давая ему полностью погрузиться в пучину безумия, не давая ему окончательно превратиться в монстра. И эта искра боли, эта искра памяти, стала его проклятием и его спасением одновременно, она давала ему надежду на возвращение, но в то же время мучила его невыносимым осознанием того, кем он стал, осознанием того ужаса, который он причинил ни в чем не повинным людям.

Он вспомнил, как его звали раньше, как его называли дома – Иерихон, сын простого фермера, любивший тепло солнца и свежий запах скошенной травы, а не Иерихон, проклятый маньяк, несущий на своем челе печать смерти, внушающий ужас и страх. Он помнил, как он любил животных, как он заботился о своем скоте, как он дружил с деревенскими мальчишками, как они вместе играли, смеялись и мечтали о будущем. Он помнил, как он мечтал стать лекарем, чтобы помогать людям, чтобы спасать их от болезней и страданий, а не отнимать их жизни, как он стал сейчас, он помнил, как он хотел быть добрым, справедливым и честным человеком. Он был добрым, честным, отзывчивым юношей, полным надежд и мечтаний, пока проклятие не ворвалось в его жизнь, как незваный гость, не разрушив все, что ему было так дорого, не лишив его всего, не превратив его в монстра, которому нет места среди людей, обреченного на вечные страдания и муки.

– Мама… – прошептал он, его голос звучал хрипло и надтреснуто, словно он не говорил годами, а слова, словно осколки стекла, царапали его горло. – Мама… где ты сейчас? Почему ты оставила меня одного в этом ужасном мире?

Он посмотрел на свои руки, которые были измазаны кровью, на свои пальцы, которые превратились в острые, хищные когти, и отвернулся, не в силах больше смотреть на это отвратительное, ужасное зрелище, наглядное доказательство того, во что он превратился. Он опустился на колени, словно сломленный, побежденный воин, не в силах больше сдерживать горькие слезы, которые рекой катились по его щекам, смывая с них грязь и кровь, пытаясь смыть с себя ужас и вину. Он не был способен ни на что, кроме как плакать, он не мог ничего поделать. Он плакал от отчаяния, от бессилия, от нестерпимой боли, от ужасного осознания того, что его жизнь была загублена, что он был обречен на вечные страдания, что он был проклят.

Иерихон закрыл глаза, пытаясь заглушить боль воспоминаний, но образы его прошлой жизни, словно навязчивые, неумолимые призраки, преследовали его, не давая ему покоя, не давая ему шанса на спасение. Он снова увидел свою мать, ее теплую, нежную улыбку, ее добрые, ласковые глаза, ее мягкие, успокаивающие руки. Он словно слышал ее голос, который, словно эхо, звучал в его голове, настойчиво повторяя его имя:

– Иерихон, сынок мой, – говорила она, ее голос звучал мягко и нежно, словно журчание лесного ручья. – Ты всегда должен быть добрым и честным. Ты должен помогать людям, ты должен защищать слабых, ты не должен позволить тьме завладеть твоей душой. Ты должен всегда идти по пути света.

Эти слова, словно острые, раскаленные стрелы, пронзили его сердце, вызывая в нем еще большую боль, еще большее отчаяние, словно они были его приговором. Он понимал, что он предал свою мать, что он предал свои мечты, что он опустился на самое дно, что он стал тем, кем она так боялась, что он стал монстром, которому нет места среди людей.

Он вспомнил один из тихих вечеров, когда он сидел рядом с матерью у потрескивающего камина, читал старую, потертую книгу, рассказывающую о темных силах. Он тогда, будучи еще маленьким мальчиком, спросил ее, что такое проклятие, а она, задумчиво посмотрев в огонь, ответила ему, что проклятие – это не просто слова, а темная, коварная сила, которая способна поглотить человека, словно трясина, лишить его воли, превратить его в орудие зла, в послушную марионетку. Она сказала ему, что самое страшное проклятие – это то, которое живет внутри человека, которое заставляет его причинять боль другим, которое лишает его человечности, которое отравляет его душу.

– Сынок, – сказала тогда мать, ее голос звучал тихо и серьезно, а глаза полны печали. – Никогда не позволяй этой тьме проникнуть в твое сердце. Никогда не позволяй ей овладеть тобой. Ты всегда должен оставаться добрым и справедливым, ты должен всегда бороться за добро, даже если тьма будет сильнее, даже если она будет казаться непобедимой. Ты должен помнить, кем ты был когда-то.

Эти слова, словно предостережение, теперь терзали его, причиняя ему невыносимую боль, напоминая о том, как он опустился. Он понимал, что он не смог справиться с тьмой, что он сам стал частью этой тьмы, что он стал тем, против чего боролась его мать, что он стал тем проклятием, от которого она пыталась его защитить.

– Мама, – прошептал он вновь, его голос был полон отчаяния и мольбы. – Я не смог… я не смог… я стал монстром, я стал тем, кого ты так боялась.

Он попытался бороться с проклятием, но это было все равно что бороться с невидимой, но всепоглощающей стеной. Он чувствовал, как тьма вновь начинала окутывать его, словно зловещий саван, как зуд под кожей становился сильнее, словно его пожирали заживо, как его глаза вновь начинали гореть зловещим, пугающим желтым огнем, словно в них поселилось само пекло. Он знал, что это затишье было лишь временным, он знал, что проклятие вскоре вновь завладеет им, заставит его снова убивать, снова страдать, снова погружаться в бездну отчаяния.

Но в самой глубине его истерзанной души, как слабый, дрожащий огонек, еще тлела искра надежды, словно огонек в темном, беспросветном туннеле. Надежда на то, что когда-нибудь он сможет избавиться от проклятия, надежда на то, что он сможет вернуть себе свою человечность, надежда на то, что он сможет искупить свою вину за все свои злодеяния, надежда на то, что тьма не победит свет. И именно эта слабая надежда не позволяла ему полностью сдаться, не позволяла ему погрузиться в бездну безумия, не позволяла ему полностью превратиться в монстра, которым он так боялся стать. Именно эта надежда давала ему силы жить дальше.

Он посмотрел на луну, которая теперь полностью показалась из-за туч, и увидел ее бледный, холодный свет, освещавший мрачный, молчаливый лес. Он почувствовал, как ветер, словно сочувствуя его страданиям, нежно коснулся его лица, словно пытался утешить его, подарив ему хотя бы мимолетное облегчение. И в этот момент он понял, что он не одинок, что даже в самой густой, непроглядной тьме есть место для надежды, что даже самое страшное, самое древнее проклятие можно победить, если не терять веру в себя, если не давать тьме овладеть своей душой, если не забывать того, кем ты был когда-то, если помнить добро, которое было в его жизни. Иерихон, проклятый маньяк, на мгновение вернулся в себя, и это мгновение было его спасением, его единственным шансом на искупление, на возвращение света в свою жизнь. Но борьба только начиналась, это был лишь крошечный проблеск света, который еще нужно было раздуть в яркое пламя.

Столкновение с Состраданием

Лес, словно старый, измученный зверь, затаился в ночной тиши, погруженный в гнетущую атмосферу безмолвия, нарушаемую лишь редкими, едва слышными вздохами ветра, гулявшего между спящими деревьями, словно вздыхающего от усталости и печали. Луна, словно бледный, призрачный глаз, с высоты небес наблюдала за всем происходящим, ее свет, казалось, просачивался сквозь плотные ветви деревьев, скользил по мокрой от росы траве, словно искал что-то потерянное или сокрытое от глаз. Иерихон, после своего краткого, болезненного просветления, вновь ощущал, как проклятие медленно, но верно, с неумолимой силой завладевает его измученным разумом, словно змея, обвивающая его своим холодным, смертоносным телом. Зуд под кожей становился нестерпимым, превращаясь в пытку, его глаза вновь начинали гореть зловещим, нездоровым желтым огнем, словно в них вспыхнуло пламя преисподней, а в голове снова начал звучать навязчивый, шепчущий голос, словно темные демоны перешептывались между собой, настойчиво подталкивая его к новой, кровавой охоте, на новые злодеяния. Он знал, что он должен был идти, что проклятие не оставит его в покое, что оно неумолимо тянуло его в бездну, но в этот раз, в отличие от предыдущих, он не чувствовал слепой, животной ярости, не чувствовал неутолимой жажды крови, лишь жгучую, мучительную тоску. В нем оставалось горькое, разъедающее чувство отвращения к самому себе, к тому, во что он превратился, оставалось мучительное, невыносимое осознание того, что он не является хозяином своего тела, что он не является хозяином своей души, что он всего лишь марионетка, чьи нити тянет невидимая, темная сила. И это осознание, словно ядовитый, смертоносный змей, терзало его изнутри, не давая ему ни покоя, ни мгновения передышки, отравляя каждый его вздох, каждую его мысль.

Он брел по лесу, словно сомнамбула, повинуясь невидимой, могущественной силе, которая вела его, словно куклу на ниточках, не давая ему шанса на спасение. Его ноги несли его вперед, против его собственной воли, против его собственных желаний, его разум был затуманен, словно его накрыла плотная пелена тьмы, но инстинкты работали на полную мощность, направляя его, как бездушную машину. Он чувствовал, что его жертва близко, что она уже совсем рядом, и зуд под кожей становился все более невыносимым, словно миллионы раскаленных игл пронзали его плоть, вызывая адскую боль. Он знал, что скоро произойдет что-то, что изменит его жизнь, что это столкновение станет судьбоносным, но он не знал, что именно, и от этого незнания он ощущал невыносимое давление в груди. Он шел, словно навстречу своей судьбе, навстречу неизбежному, в ловушку, которую он сам себе поставил, и из которой он уже не мог вырваться.

И вот, среди мрачных, молчаливых деревьев, на узкой, извилистой тропинке, он увидел ее. Сару. Девушку с длинными, толстыми косами цвета спелой пшеницы, сплетенными в тугую косу, с большими, ясными глазами, полными доброты, света и невинности, словно в них было заключено все тепло солнца, все его добро, вся его нежность, словно они были окном в рай, в светлый, добрый мир. Она шла по тропинке, не подозревая о том, что ее ждет, не подозревая, что на нее надвигается тьма, что на ее пути встал не просто человек, а чудовище, одержимое древним проклятием. Она казалась такой хрупкой, такой беззащитной, такой невинной, словно ангел, спустившийся с небес, и ее безмятежность вызывала в нем одновременно и нестерпимую боль, и жгучее отчаяние, словно напоминая ему о том, кем он когда-то был, и кем он уже никогда не станет. Он знал, что он должен был убить ее, что проклятие неумолимо требует ее крови, что он должен был лишить ее жизни, но в то же время он чувствовал, что он не хочет этого делать, что он не хочет отнимать жизнь у этого светлого, доброго создания, что он не хочет причинять ей ни малейшего вреда.

Он почувствовал, как проклятие дергает его, словно злая, невидимая сила тянет его за невидимые нити, требуя крови Сары, требуя ее страданий, словно он был марионеткой в руках темного кукловода. Он поднял руку, и его пальцы, превратившиеся в острые, хищные когти, заискрились в бледном, призрачном лунном свете, словно готовые разорвать ее плоть, словно они были сделаны из самого ада. Он увидел в ее глазах страх, неподдельный, пронзительный ужас, который он не раз видел в глазах своих обреченных жертв, но в этот раз, он увидел что-то совершенно иное, что-то, что тронуло его за самое сердце, что-то, что заставило его на мгновение остановиться, что-то, что вернуло ему часть его человечности. Он увидел в ее глазах не только животный, первобытный страх, но и сострадание, и жалость, и непостижимое понимание, словно она видела в нем не только монстра, но и страдающую, измученную душу, плененную тьмой. И это непостижимое, невыразимое чувство разорвало его душу на части, словно острый, раскаленный нож, нанося ему смертельную рану.