Врата Кавказа

– Иван Дмитриевич, и вы здесь? – удивился Карягин, узнав ещё одного героя штурма Анапы.

– Ветры на Кавказе к зиме меняются, – с некоторой загадкой в голосе сообщил Савельев. – Гудович готовит большой парад, и нам быть во главе его. Я, собственно, за вами, Павел Михайлович. Прибыл из Астрахани, с предписанием вернуться в Кизляр в вашем сопровождении, милостивый государь, и подполковника Верёвкина. Третий и четвёртый батальоны Кубанского егерского корпуса должны выступить в ставку Гудовича не позднее двух недель. Полковник Лазарев позаботится об исполнении этого приказа, вы же поедете со мной в ставку. Гудович готовит кулак из проверенных в деле подразделений. Правда, для каких целей – говорить пока не велено. Однако же Кавказ более таким не останется. Поменяется всё. Главное – горские народы узнают, что мир и согласие ведут к процветанию.

– Что ж, на рассвете выезжаем! – с нескрываемой радостью согласился Карягин. – А пока извольте в мою палатку – поделитесь столичными новостями.

Иван Васильевич Гудович склонился над картой Кавказа. Его мысли всецело были заняты одной проблемой: только что Россия своим невмешательством проиграла всё Закавказье. Отчасти в этом был виноват и он, как начальствующий Кавказской линией и военным корпусом. На столе поверх карты лежали письма. Их было много, и исписаны они были разными почерками и на разной бумаге. Казённая, с гербом и резким парфюмом – письмо от самой императрицы, с требованием начать сбор армии для отмщения хищному Ага-Мохаммед-хану за его наглый набег на подвластные России территории. Сбор-то он, пятидесятичетырёхлетний генерал-аншеф, герой Хаджибея и Анапы, фактически губернатор Кавказа, начал задолго до упомянутого приказа, так как и без напоминаний, идущих слишком долго по бесконечным дорогам России, понимал, что удар персидского шаха в подвздошину империи – это проверка боеспособности русской армии у южных рубежей государства. И удар этот Россия пропустила!

Ниже на синем листе бумаги лежало послание от царя Ираклия II, заканчивающееся словами: «Если бы я не надеялся на помощь России, то через других приглашённых войск вооружились бы мы или другим способом сохранили наше царство, но мы были уверены во вспомоществовании от высочайшего двора и от Вас…» Письмо было датировано мартом 1795 года, когда до разорения Грузии оставалось полгода. В то же время к Гудовичу на приём напросился «посол Великого шаха Персии Ага-Мохаммеда». Командующий Кавказской линией приказал тогда прогнать в шею этих приспешников «мнимого шаха». Он хорошо знал Восток! Он отлично знал Кавказ! Здесь уважаема только сила! Сила и ничего, кроме силы! Все достижения и достоинства человеческие, высота разума и полёт мысли, все умозаключения и стройные политические ходы здесь обращаются в прах перед мелкой обидой дикого правителя, перед примитивным мировоззрением себялюбивого слепца. Тогда сабля в руках становится самым весомым и действенным аргументом против любой искры человеческого сознания, любой самой человеколюбивой и справедливой мысли.

Что мог сделать Гудович для царя Ираклия? Отправить двадцатитысячный корпус в Тифлис? Да по всей Кавказской линии от Чёрного моря и до Владикавказа в его подчинении было не более пяти тысяч боеспособных человек регулярного войска. Даже если к ним прибавить несколько тысяч казаков, всё равно это не обеспечило бы Ираклию требуемого им количества людей. Тем более что послать все имеющиеся под рукой войска было равнозначно провалу всех заделов России на Кавказе. Обнажив Линию ради непоследовательного в своих решениях союзника, генерал рисковал открыть ворота для новых набегов ногайцев и лезгин с Каспия и удара турок со стороны Чёрного моря. Подобного Гудович как главнокомандующий Кавказской пограничной линией допустить не мог. Тем более обеспокоенность Ираклия II активностью Ага-Мохаммед-хана началась задолго до случившегося. Целых два года, начиная с 1793 года и поныне, картли-кахетинский царь заваливал стол Гудовича донесениями о том, что со дня на день персидский самозванец вторгнется в пределы его царства! Царь всё уповал на Георгиевский трактат 1783 года, согласно которому Россия обязывалась содержать свои войска на подвластных ему территориях, памятуя даже то, что, согласно второму сепаратному артикулу трактата, для защиты территорий Картли и Кахетии Россия обязалась содержать два батальона пехоты при пушках. Но ведь только для защиты! Ираклий же за четырёхлетнее пребывание российских войск в его землях не раз пытался привлечь эти войска против своих врагов, ведя наступательные действия, на что князь Потёмкин точно не подписывался.

В том же 1793 году Ираклий просил его, Гудовича, посодействовать… принятию его царства в подданство России. Этим прошением царь то ли признавал недействительность Георгиевского трактата, то ли хотел заключить новый договор на иных условиях, которые бы гарантировали безопасность его территорий. Жалобы продолжали сыпаться, но нападения персов на Грузию не случилось ни в предыдущем году, ни в следующем. И Гудович, занятый укреплением и без того слабой Кавказской линии, с должным вниманием к прошениям грузинского царя не отнёсся.

Покидая пределы Грузии в 1787 году, русские войска оставили Ираклию 12 пушек – подарок Екатерины II, которые были установлены на стенах Тифлиса. Это треть всей артиллерии города! И Гудович хорошо понимал, что вопрос защиты города и царства был решён не малочисленностью или превосходством артиллерии, а тем, что из этих пушек просто некому было стрелять по армии персидского шаха. Ираклий просил помощи России, но не смог собрать армию даже из подданных своих сыновей. А один из сыновей, Александр, вообще выступил против отца. Ираклий просил помощи у России, а сам накануне Крцанисской битвы вместо того, чтобы стянуть войска к своей столице, предпринял поход против Гянджи. Затем, сумев вступить в военный союз с имеретинским царём Соломоном, Ираклий совместными силами готов был дать бой персам у границы своего царства в казахском магале, близ реки Инджа и не пустить врага в свои владения. Но интриги царского дома и малочисленность армии заставили Ираклия вернуться к стенам родного города, где он надеялся собрать более многочисленную армию, отправив нарочных к своим сыновьям и внукам. Но на его призыв откликнулись далеко не все дети. В отличие от нерадивых потомков картли-кахетинского царя, имевших возможность быстро собрать войска и объединиться с отцом, у Гудовича такой возможности не было. При этом он понимал, что оставить Ираклия без поддержки – всё равно что подарить всё Закавказье Персии. Ведь престарелый, уставший от войн и разорений царь в ответ на предложения захватчиков вступить с ними в военный союз против России – а такие предложения были, и Гудович о них знал, – может дать и положительный ответ. Этого допускать было нельзя, и Гудович приготовил два письма, предназначавшихся царям: одно – императрице российской Екатерине II с планом нового персидского похода, второе – царю Картли-Кахетинского царства Ираклию II с советом «переговорами выиграть время и, в крайнем случае, согласиться на отдачу шаху белого алмаза и часов», речь о которых пойдёт ниже.

Вторжение Ага-Мохаммед-хана было как нельзя некстати: Россия в это время как раз проводила операцию по усмирению польского восстания под предводительством Косцюшко, и взять даже одного лишнего солдата было неоткуда. Тем не менее, на свой страх и риск, без согласия императрицы, а руководствуясь исключительно артикулами Георгиевского трактата, генерал направил на перевалы Кавказского хребта полковника Сырохнева с двумя батальонами пехоты, тридцатью казаками и шестью пушками. Это были единственные на тот момент войска, которые мог выделить Гудович царю Ираклию II.

Узнав о движении русских войск, Ага-Мохаммед-хан под благовидным предлогом как-то очень быстро покинул Тифлис, но, тем не менее, продолжил переговоры с побеждённым им царём Ираклием, укрывшимся в ущельях Арагвы в местечке Душет. Посыльный шаха передал царю мирные условия, надеясь в последний момент использовать обиду на русских за неоказание своевременной помощи против них же самих. Шах требовал признать свою вассальную зависимость от Ирана, выдать для расправы всех армян, а также в качестве аманатов – одного из царских сыновей. Кроме того, шаху не давали покоя две вещи: большой белый алмаз и часы, подаренные Ираклию князем Потёмкиным при подписании Георгиевского трактата. В обмен на часы из зала Совета в Тифлисском царском дворце и драгоценный камень Ага-Мохаммед-хан предлагал отпустить тридцать тысяч пленных и силами своей армии отстроить Тифлис.

Считая своё положение безвыходным, Ираклий уже готовился дать положительный ответ, когда узнал о подписании Екатериной II указа о начале подготовки карательного похода против кастрированного шаха-самозванца. Да и сам шах как-то больше не проявлял агрессии ввиду приближающейся зимы. Его войска настолько рьяно уничтожали всё, включая посевы, грядки и виноградники, с таким остервенением разрушали постройки, что перед Ага-Мохаммед-ханом и его армией начала маячить грустная перспектива голодной и холодной зимы.

Та же невесёлая перспектива, к слову, очень скоро стала вырисовываться и у экспедиционного корпуса русских под началом Сырохнева. Накануне отправки русских батальонов из Кизляра, где располагалась ставка Гудовича, царь Ираклий заверил генерала, что он, несмотря на разорение, готов обеспечить двадцатитысячную русскую армию всем необходимым. Это был крик души: дайте только войска, и всё будет! И действительно, у посланных русскими батальонов это «всё» выглядело так: размытые осенними дождями дороги не позволили обеспечить нормальный подвоз продовольствия и фуража с Кавказской линии; разорение Закавказья не позволило нормально снабжать армию местными продуктами. В результате русские солдаты вынуждены были жить впроголодь. Достать хлеба невозможно было даже по ценам, завышенным в пятьдесят раз. Хлеба просто не было! Полковник Сырохнев, зная своих интендантов и не веря им до конца, вынужден был лично объезжать селения и буквально вымаливать продукты. Солдаты своими силами кое-как отстраивали самые крупные постройки Тифлиса, чтобы просто иметь крышу над головой. Ни о каких удобствах даже речи быть не могло. Царь Ираклий, щедрый на обещания, так и не сумел их выполнить. Но надо отдать ему должное, как царь он выполнил одну из своих функций: пусть даже с помощью чужой армии, пусть и с запозданием, но всё же он сумел защитить свой многострадальный народ от дальнейших посяганий персидского шаха.

О выводе русских войск из Закавказья в 1787 году ходило много слухов и домыслов. Споры не утихали многие годы. Кто-то считал выход русских войск из Грузии тайной политикой России, которая не хотела привлекать своих врагов на грузинские земли и тем самым создавать новый фронт, который придётся защищать и удерживать, кто-то всё свалил на Ираклия II, подписавшего за спиной России мирный договор с Османской империей. Истинную причину вывода знали только трое: российская императрица Екатерина II, картли-кахетинский царь Ираклий II и он, Гудович. А причина была проста и прозаична. Тогда, как и сейчас, грузинский владыка не сумел обеспечить едой русские батальоны. Войска России ушли из Закавказья из-за угрозы голода, покинув одни из богатейших и плодороднейших земель мира. Сам Гудович расценил это событие как хоть и не прямое, но всё же предательство со стороны Ираклия!

Во всей этой ситуации командующего Кавказской пограничной линией, который очень болезненно пережил разорение Грузии, поражало одно: Тифлис отстоять не сумели, а вот алмаз и часы вывезти время нашлось. Впрочем, и здесь генерал отыскал причины произошедшего. Царица Дарья отбыла из Тифлиса за два дня до падения города, спровоцировав массовое бегство. Она-то и позаботилась о ценностях. Причём корону и скипетр – подарок Ираклию II от Екатерины II – она всё-таки прихватить не успела, и атрибуты царской власти вскоре оказались в руках Ага-Мохаммед-хана.

Пока Гудович был погружён в свои невесёлые мысли, в столице Российской империи события развивались молниеносно. После получения в Петербурге рапорта генерала Гудовича от 23 сентября 1795 года о нападении Ага-Мохаммед-хана на Тифлис сенатский совет 18 октября постановил изгнать персов с Южного Кавказа, совершить и «дальнейший поход, если генерал Гудович найдёт нужным». Месяц спустя в рескрипте на имя генерала Гудовича императрица поставила задачу: «опрокинуть скопище Ага-Магомет-хана поражением и преследованием, искоренить властителя сего, если дерзнёт он до конца противиться пользам и воле нашей».

Заканчивался ноябрь этого тяжёлого года. Два наиболее боеспособных батальона Кубанского егерского полка – 1-й и 2-й – Гудович только что отправил в Закавказье на помощь царю Ираклию. Это должно было успокоить Кавказ, но на востоке, на берегах Каспия, забрезжила новая проблема, с которой нельзя было тянуть. Генерал не хотел больше повторения тифлисской резни.

А события в столице России – Санкт-Петербурге – развивались стремительно. Герсеван Чавчавадзе, казалось, поселился в Зимнем дворце. Он присутствовал на всех заседаниях и вёл отдельный протокол, который сразу по окончании мероприятий у царицы Екатерины немедленно доставлялся царю Ираклию.

Русскому правительству было понятно, что после своих кровавых подвигов вдохновлённый слабым сопротивлением шах выполнит обещания и весной вернётся в Грузию и прикаспийские области – расширять свои владения и устанавливать свою власть над каспийским побережьем. Это грозило не только потерей контроля над огромными территориями, но и страшным ущербом престижу империи. Слабость в отношении Персии могла пагубно сказаться на поведении кавказских горцев и независимых доселе ханств. Было решено упредить новое вторжение персов.

Ещё 8 января 1796 года командующий войсками на Кавказской линии генерал Гудович получил распоряжение императрицы: «Войска для занятия Дербента, всего Дагестана и взятия Баку назначаемые, снабдить по крайней мере на три месяца провиантом, а затем, по обстоятельствам, доставлять в дополнение, для чего устроить подвижный магазин, к укомплектованию оного людьми доставить в Георгиевск 1 т. человек рекрут из Малой России. Сверх того иметь при сих войсках для 20 т. человек на один месяц сухарей 27 500 пуд и круп 3750 пуд на вьючных верблюдах. Покупку их произвести на Оренбургской линии, в Кавказской губернии, на Дону и в Тавриде. И как каждый верблюд поднимает 27 1/2 пуд, то и нужно оных 1200. К двум по одному вожатому взять из Трухменцев, Калмыков донских, белевских, дербентских и прочих людей к сему сродных».

В то же время было дано повеление генерал-прокурору Самойлову «из состоящего в сельских запасных магазинах Саратовской, Симбирской, Казанской и Вятской губерний зернового хлеба, обратив оный в муку, доставить наймом, водою, в Астрахань, по первому вскрытию вод, 70 т. четвертей с пропорциею круп и 40 т. четвертей овса; а чего недостает в наличности, в то число искупить немедленно».

Приготовления к войне делались основательные, что свидетельствует о полной серьезности намерений. И самое деятельное участие в этих приготовлениях принимал граф Самойлов. 19 февраля Екатериной был дан рескрипт Валериану Зубову, обосновывавший причины войны. Но решение Екатерины о назначении командующего армией, которая должна была войти в Закавказье, принято ещё не было.

Пересматривая корреспонденцию, которую он считал наиболее важной, генерал Гудович наткнулся глазами на письмо от 20 февраля 1794 года. Это был протокол заседания Государственного совета об утверждении принятия Дербентского Шейх Али-хана в подданство России. Несмотря на то, что хан лично не присягнул России в верности, он целовал Коран и клялся, что сделает это при первом же удобном случае. Правителю Дербента в ту пору шёл семнадцатый год.

Раздался стук в дверь. Гудович поднял глаза и увидел нескольких офицеров, вошедших к нему.

– Садитесь, господа! – тоном, не терпящим возражений, произнёс генерал. – Я пригласил вас сюда, чтобы объявить волю матушки нашей государыни-императрицы Екатерины. Уповая на просьбы Шейх Али-хана дербентского о посыле ему помощи против коварного персидского скопца Ага-Мохаммед-хана, приказываю вам, генерал-майор Савельев, принять начальство над отрядом пехоты при орудиях и как можно скорее выступить на Дербент. Найдя там шейха Али-хана, сообщите ему, что прибыли по его просьбе для защиты Дербента от посяганий злобного персидского скопца. Двумя батальонами егерей, при вас состоящих, командовать будет подполковник Верёвкин. Артиллерией – майор Ермолов. С ним вы познакомитесь в дороге. Письменные распоряжения получите к вечеру. Можете быть свободны. Попрошу лишь задержаться вас, майор Карягин.

Казалось, Савельев ожидал такого оборота дела. Он тут же вскочил и быстро вышел за дверь. Верёвкин, обрадованный тем, что наконец-то его егерям найдётся настоящая работа, но слегка раздосадованный тем, что не ко времени, на зиму глядя, получен этот приказ, последовал за генералом.

Оставшись наедине, Гудович поинтересовался состоянием здоровья Карягина, после чего произнёс:

– Для вас, Павел Михайлович, задание будет потяжелее. Сдадите свою роту человеку соответствующего чина и отправитесь вместе с передовым отрядом. Зная и ценя ваш опыт и знания, решил послать вас в прикаспийские земли со следующим. В случае если что-то пойдёт не так, как нам нужно, следует проникнуть в город и разведать о нём всё: настроение жителей, есть ли ходы подземные, каковы военные запасы, и самое главное – заручиться поддержкой некоторых из влиятельных чинов города с тем, чтобы открылись они нам и прекратили сопротивление. Ежели всё пойдёт гладко, и Дербент без сопротивления откроет нам свои ворота, в составе войск генерал-майора Савельева вступите в город. В этом случае особых миссий на вас не возлагаю. Да, и ещё: неплохо бы подыскать человека из местных, знающего языки здешние и края, притом верного и честного.

– У меня есть такой человек, господин генерал, – ответил Карягин. – Мальчик-армянин. Я его знаю ещё по первейшему нашему пребыванию в Грузии.

– Вы побывали в Закавказье в составе войск Булгакова?

– Довелось побывать!

– И что вы думаете о теперешнем положении Кавказа?

Но на этот вопрос Карягин ответить не успел. За его спиной выросла крепкая фигура майора-артиллериста.

– Разрешите представиться: майор Ермолов!

– Почему без стука? Кто впустил? – побагровел Гудович.

– Так вызван же по срочному делу. Ждать не стал, сам вошёл! Если срочно, чего ждать?

– Приглашения! Что за вольность? Привыкли у Потёмкиных да Румянцевых к бардаку! Но я не позволю разводить бардак, пока ещё являюсь начальствующим над Кавказской линией лицом! Здесь важные дела решаются! И лишние уши мне в моём кабинете не нужны!

– Я не из тех, кто подслушивает! Хотел быть нужным!

Гудович встал, перевёл дух и, уже обращаясь к Карягину, произнёс:

– Вы свободны, майор. Договорим с вами о наших делах позже.

Когда дверь закрылась, в кабинете Гудовича послышались крик и ругань. Это генерал-аншеф распекал своего подчинённого и знать не знал, что он, нынешний покоритель Кавказа, распекает покорителя Кавказа будущего. Не знал он, что готовящийся им Персидский поход станет последним военным действием России эпохи Екатерины Великой. Не мог знать, что готовая вот-вот начаться на Кавказе война не будет иметь конца.

Неожиданно за дверью настала тишина. Вывалившийся в коридор покрасневший майор-артиллерист, сжав кулаки, только и смог произнести:

– Свинья!

– Нельзя так о начальстве! – осадил его Карягин. – Гудович заслуженный вояка: брал Хаджибей и Анапу! Вы горячи, майор, и любите справедливость, как я погляжу. Скажу вам одно: ваша прямота похвальна. Солдаты вас будут любить и уважать, но вот скорое продвижение в чинах вам не грозит!

Ермолов осмотрел майора в егерской форме.

– Павел Михайлович Карягин! – представился тот. – Сужу по себе: сам такой! Потому-то и в майорах хожу. За что и солдаты меня любят. Вот так вот – грудь в крестах, а в званиях не вырос.

Артиллеристу импонировала простота егерского офицера, равного по званию. Он улыбнулся и протянул руку:

– Алексей Петрович Ермолов! Из московских дворян. Только что из Петербурга. Принимал участие в Польском походе. Вернулся в столицу вместе с Александром Васильевичем Суворовым…

– Мой учитель! – прервал его Карягин.

– И мой также! – обрадовался Ермолов.

По первому впечатлению от этого восемнадцатилетнего мальчишки казалось, что обладает он неуёмной энергией, не боится ничего и никого, по-мальчишески искренен и верит в высокие порывы человеческой души. Он был переполнен новостями, и на вопрос Карягина о состоянии здоровья любимого обоими генералиссимуса Ермолов, со свойственной всем юношам простотой, выпалил: