Врата Кавказа

Котляревский шмыгнул в темноту. Тем временем подполковник Лазарев присел на корточки рядом с окровавленным человеком и, взяв его за плечи, заставил подняться. Будучи от природы добрым и чутким, Иван Петрович не мог спокойно смотреть на человеческие страдания.

– Ты кто? – глядя в воспалённые глаза незнакомца, спросил Лазарев.

По щекам человека потекли слёзы. Он поднял голову, и взгляд подполковника встретился с тяжёлым взглядом много познавшего на своём веку. При этом незнакомец вряд ли был старше двадцати лет, но невзгоды уже легли на смуглое лицо бороздами первых, ещё не глубоких, морщин. Несмотря на жалкий вид, красочная одежда юноши выдавала в нём именитого гражданина. Цветастый шёлковый шапик[10 - Цветная рубашка с низким воротом и боковой застёжкой из тёмной шерсти или хлопка, обычно синего цвета, с широким подрубным швом на талии.], широкие шаровары шалвар ярко-синего цвета, длинная темная шерстяная чуха[11 - Тип черкески.] с откидными, свисающими с плеч рукавами, подпоясанная богатым хонджаном[12 - Тканая узорчатая и довольно плотная тесьма шириной примерно 2 сантиметра с кистями на концах, застегивавшаяся спереди.] с двумя золотистыми кистями, и сапоги на толстой подошве и высоких каблуках с острыми, загнутыми вверх носками ярко свидетельствовали о знатном происхождении. Лазарев пригляделся к его одеянию и безошибочно установил его принадлежность к армянам. Неожиданно разжав кулак, окровавленный человек протянул русскому подполковнику крестик, кивком предлагая взять его.

– Спаси тебя Господи! – принимая из рук армянина крестик, произнёс Лазарев.

Перекрестившись, подполковник надел его на шею и, согласно традиции, расцеловал плачущего армянина. Иван Петрович несколько успокоился, понимая, что армянин не лазутчик, а просто несчастный человек, волею судьбы попавший в их лагерь. За годы службы на Кавказе он прекрасно знал, что мусульманин не осквернит себя тем, что возьмёт в руки крест. Поэтому знакомство такого рода было самым лучшим залогом добрых чувств незнакомца.

– Цагавори Иракли! – выдавил из себя армянин.

– Тебя зовут Цагавори Иракли? – спросил Лазарев, ткнув в грудь пальцем армянина.

Тот отрицательно покачал головой. Высоко подняв указательный палец вверх, армянин с придыханием почтительно повторил фразу и указал на крестик.

– Он говорит, что этот крестик вам передал сам картли-кахетинский царь Ираклий, – послышался голос майора Карягина, прибежавшего на шум. – Этот армянин, видимо, жил в Тифлисе и может многое поведать о нынешней ситуации с той стороны Кавказского хребта. Я однажды там уже бывал. Незыблемы только горы, но ни грозного некогда Грузинского царства, ни Великой Армении более нет на картах. Затем нас сюда и прислали, Иван Петрович, чтобы наших братьев по вере защитить.

Армянин с удивлением взглянул на майора Карягина, когда тот вышел из темноты. На мгновенье их взгляды встретились. Карягин прищурил глаза, что-то припоминая. Затем на его лице расцвела улыбка, и, обратившись к Лазареву, майор произнёс:

– Иван Петрович, а ведь этот человек – просто подарок судьбы!

– Извольте объясниться, любезнейший Павел Михайлович! – застыл в недоумении Лазарев. – Неужто вы знакомы?

– Конечно! – ответил довольный таким оборотом дела Карягин. – Я помню это родимое пятнышко на виске. Правда, когда-то оно было гораздо меньше. Хотелось бы верить, что это не простое совпадение и что я не ошибся.

Затем он подошёл ещё ближе к армянину и спросил его:

– Как тебя зовут?

– Юзбаши Иванэ Атабекян из Касапета[13 - Современный Кусапат.]. Сын управляющего Джарбедского мелика[14 - Мелик – князь, владетель княжества (меликства) в восточных областях исторической Армении.].

– Малыш Вани?

– Так меня звал мой отец! Когда русские войска вошли в наше селение, один русский офицер взял меня на руки и прижал к себе, когда я поднёс ему молодого вина, как велел мой отец. Я запустил руку в пушистую опушку егерской каски. Чёрная кожа каски блестела, мягкий мех согревал мои замёрзшие руки. Офицера отец позвал к себе в дом. Он оказал нам великую честь, согласившись поселиться на зиму. Фамилия его была странная. Никто не мог произнести её, и мы называли его Кара-Гази[15 - Дословно с армянского – «Чёрный воин».].

Карягин сделал шаг вперёд. Пламя костра осветило его лицо. Черты его скуластого лица в бликах огня казались ещё острее, на лихо закрученных усах появилась седина, но взгляд смеющихся и полных молодецкого задора глаз остался всё так же острым и проницательным. Взгляд армянского юноши замер на егерской каске. Карягин снял её и протянул Вани.

– Старую потерял в деле при Анапе, – как бы оправдываясь, произнёс майор. – Столько лет прошло! А я тебя узнал, друг ты мой ситный! Ну, вспомни, кто тебя русскому языку учил, мальчик? Неужели забыл за десять годков? Майор Карягин и сейчас к твоим услугам, малыш Вани! Хотя, пожалуй, уже не малыш, а юзбаши Вани!

Мальчишка, приняв каску из рук егеря и ещё раз взглянув на Карягина, с рыданиями бросился к нему на грудь.

– Зачем вы ушли? Зачем покинули нас? – только и слышалось сквозь рыдания. – Кара-Гази? – не веря своим глазам, произнёс молодой армянин, осматривая Карягина с разных сторон. – Ты пришёл защитить нас, как и тогда? Зачем ты покинул нас? Когда вернёшься?

– Успокойся, Вани! Ты ведь уже не тот маленький мальчик, которого я помню, а настоящий мужчина!

Вани тут же привёл себя в порядок и вытер слёзы.

– Скоро мы вернёмся к вам, Вани, скоро! – Карягин похлопал по плечу армянина и, обращаясь к Лазареву, произнёс:

– Разрешите представить вам лучшего из княжеского рода Атабекянов Вани Юзбаши, сына правителя Джаберда, что в Карабахе.

– Вы – князь? – искренне удивился Лазарев. – Тогда позвольте спросить, почему вы в таком потрёпанном виде и что здесь делаете?

– Действительно, Вани, почему ты здесь, а не рядом со своей милой матерью Антарам?

– Плачут горы Армении, плачут долины Грузии. От Арарата до Казбека, от Ленкорани до Гори умывается слезами земля наша. Ты, Кара-Гази, спрашиваешь, где моя милая мать Антарам? Где её дети? Она и мой младший брат мучениками стали во имя веры! Они растворились в холодных водах Куры! Где ты, мой Бог, был, когда моего семимесячного братишку сбросили с моста за то, что мать его не отступила от веры христианской? За что наказали невинное дитя – плоть мою и кровь, икру Божию?

– Что с твоим отцом, Арютином Атабекяном? – насторожившись, поинтересовался Карягин.

– Когда ненавистный гонитель христиан Ибрагим-хан воцарился в Карабахе, многие христиане, руководимые меликами, вынуждены были покинуть свои очаги. Мелик Меджлум, мелик Абов и мой отец увели своих людей в соседние княжества. Карабах опустел. Мелики просили помощи у царя Ираклия и русских, которые вышли встретить их к воротам Тифлиса. Ираклий пообещал помощь в борьбе с Ибрагим-ханом нам, единоверцам, но не дал её. Затем ушли русские. Что я видел десять лет спустя? Христианские мелики Меджлум и Абов в рядах ненавистного магометанина Ага-Мухаммед-хана выступили против христианского же царя Ираклия. А сам Ага-Мухаммед-хан жестоко бился со своим единоверцем Ибрагим-ханом при Шуше, которую вместе с ненавистным ханом защищали армяне-христиане! Такова была ненависть меликов к правителю Карабаха. Такова была покорность народа. Всё смешалось! Но мой отец не предал ни родины, ни веры. Он вместе с Ираклием стоял у стен Тифлиса, а сам я бился за свою землю у неприступных бастионов Шуши. Отец мой навеки покрыл себя славой на Крцанисском поле и был погребён под окровавленными телами героев. Он погиб как воин с саблей в руках за христианского царя и веру.

Где были вы, русские, единственная наша опора и защита, когда горели христианские храмы, а персы делали из них конюшни и отстойные места? Мы, армяне, не подписывали с вами трактаты, как грузины, потому что некому подписывать – нет больше Армении, а есть только зависимый от персов Карабах, да народ наш, рассеянный по всему Кавказу. Наш беспримерный народ, испокон веков живший на этой земле и в последнее время стоявший на краю гибели, ныне воздел очи к небу, моля, чтобы могущественный русский орёл явился и принял под своё крыло нашу землю и её детей.

За какое-нибудь двадцатилетие нога просвещённых христиан – крестопоклонников-европейцев – так разрушила, стёрла, с землёй сравняла жалкую Америку, что из её племён, насчитывавших до пяти-шести миллионов, на сегодня не осталось и тысячи человек, да и те скитаются по горам и ущельям, как дикие звери, оплакивают свой чёрный день и гибнут. Что же было делать бедному армянскому народу? С Ноева века целых шесть тысяч лет жил он не посреди христиан или просвещённых народов, а среди язычников, идолопоклонников, магометан, нехристей, вёл с ними борьбу и над многими нередко торжествовал, – но разве может роза цвести в море, разве фиалка уцелеет вблизи огня? Вытерпит ли так молнию и град гибкий пшеничный колос, как вытерпел и выдержал наш народ гнёт своих врагов?

День гаснет, одевается мраком. В глазах моих темно, в сердце моём смятение, и даже земля, где я увидел свет, сейчас представляется мне бельмом на глазу, ножом в сердце.

Птица любит своё гнездо, а я ненавижу свою землю! Я поношу её, ибо то, что я слышал и видел, как раскалённые угли, жжёт и язвит моё сердце – ведь чуть ли не вся целиком земля и вода окрашена армянской кровью! Вера попрана!

Враг армянина – мулла, день и ночь мечтавший о том, чтобы вера Христова исчезла с лица земли, вместе с нашим народом, когда подымался на минарет и пел азан, прикладывая руку к уху, визжал, и казалось, что это труба самого сатаны звала армян оплакать свою горькую судьбу. Ибо не раз случалось, что какой-нибудь бедный, беспомощный крестьянин из армян мирно шёл себе на базар поторговать и получить несколько медяков, чтобы отнести домой и тем прокормить своих детишек, как его вдруг так начинали лупить по ногам и по голове, что он и хлеб свой, и семью позабывал, не помнил уже, и по какой дороге пришёл, а всё лишь оттого, что в час молитвы случайно коснулся одежды мусульманина и тем осквернил её!

А молодые люди, единственные сыновья целой семьи, опора и утешение бедного, неимущего дома, глава и надежда семейства из добрых десяти душ, – сколько, сколько их погибло в цветущем, юном возрасте, на заре жизни и счастья! С одних сдирали живьём кожу, другие, как ягнята, подставляли под шашку благородную свою голову, чтобы хоть там, на небе, обрести исполнение заветных желаний молодости, если уж земля возжаждала невинной их крови, поспешила выпить её и, может быть, утолилась.

Как пройти мимо наших красивых светлолицых девушек? Не должны мы разве помянуть их, рассказать, как ведут их, как волочат, повалив ничком, по камням, по песку, по колючкам, по терниям, хватают и тащат за волосы, бьют по голове, стегают по спине кнутом, как нередко и на животе у них пляшут, лягают, пинают, плашмя полосуют шашкой, топчут ногами, ударяют прикладами или же кованым сапогом. Связав им руки, сковав им ноги, гонят частенько за целые сто верст, а за ними плетутся отец с матерью, сестра, брат, босые, простоволосые, и дядя, и зять, и родственники, и все колотят себя в грудь, рвут на себе волосы, осыпают себя землей и камнями; как их, словно стадо растерявших друг друга ягнят и овец, загоняют наконец в крепость и там раздают праведным своим имамам, чтобы те сделали из них гаремных жён-мусульманок?

Многие ещё дома испускали дух, многие по пути, на глазах отцов и матерей, переходили в иную жизнь, где нет печали и воздыхания. Многие же, более сильные духом, доходили до крепости, и тут на них набрасывались хаджи, муллы, кялбалаи, суфты, ханы, беки, ахунды, сеиды, стараясь обманом или угрозами заставить их отречься от своей веры. Но когда они убеждались, что девушки наши ни славой не прельщаются, ни кары не боятся, не льстятся на ханское житьё и не страшатся смерти, а желают стать христовыми невестами, уйти девами из этого мира, чтобы сопричислиться к сонму ангельскому, никак от своей веры не отступают и никакое наказание – пытку, меч, огонь, голод, смерть – ни во что не ставят, – тогда отцу и матери отдавали золотокудрую голову, либо белоснежное тело, либо отрубленные руки и ноги.

Девушки – и такие сердца! Камень – и тот треснет. Упокой, Господи, их души! Вот геройство, вот сила бодрствующего духа, великодушие, храбрость, твёрдость воли, истинная душевная мощь, каких с самого потопа и до наших дней ни один народ никогда не выказывал, да никогда и выказать не сможет. Тут и гора бы развалилась, и железо бы расплавилось и стёрлось, море бы иссякло, до дна бы высохло – но боголюбивый народ армянский с беспримерным мужеством всё перенес и имя своё сохранил.

Оставим теперь этих несчастных калек, лишённых глаз, рук, ног… Таких красивых молодых армян можно и сейчас встретить в Эривани – ослеплённые на оба глаза, ахая и охая, мучительно жаждут они видеть и не видят невест своих, жён, детей. Иные не могут есть ни рукой, ни ложкой – им кто-то должен, как малому ребёнку, положить кусок в рот: у них нет вовсе губ, и руки их срублены от самого плеча. Третьи искалечены так, что их возят на тележке. Одни – без носа, другие – без языка.

Сердце у них в груди разрывается, когда при них разговаривают, радуются, когда дети плачут или смеются. Верно, и у них в сердце есть какое-нибудь горе или заветное желание, но они – как немые, как младенцы новорождённые, вынуждены лишь ногами и головой делать знаки, чтобы их поняли, а сами не могут сказать другому ни обидного слова, ни ласкового.

О, да сгинут государства, подобные тому, в котором мы ныне пребываем! Да стоит нерушимо царство русское, от которого наш народ ждёт освобождения!

Вани закончил свою речь-исповедь, от которой даже у видавшего виды, закалённого в боях с горцами Карягина спина покрылась холодным потом. Он не заметил, что уже давно к костру у пикета подошли Котляревский с братьями Лисаневичами – молодыми безусыми солдатиками, которые всё слышали. Не знал тогда Вани Юзбаши, что только что зажёг в юных сердцах русских воинов искру святого мщения. Не видел он, как сержант Петя Котляревский до хруста в пальцах сжал клинок своей сабли, и не мог знать, что в эту минуту юноша поклялся не щадить врагов. Не своих врагов, а врагов армян и грузин, которых он пришёл защищать на землю Кавказа. Не мог знать армянский княжич, что вызвал в молодых русских сердцах то чувство справедливости, которое свойственно юности, и вызванное вовремя не пропадает до конца дней. Он был не намного старше юношей-егерей, но какая-то невидимая пропасть накопленных обид, переживаний и бед разделяла подростков. Молодым русским солдатам этот армянин показался зрелым и мудрым мужчиной.

– Вани, как ты попал сюда? – не унимался Карягин.

– После того, как в Шуше воцарился Ибрагим-хан, мы вынуждены были искать укрытия в Тифлисе[16 - В период правления Ибрагим-хана (1763–1806) Шуша превратилась в символ сильной централизованной власти. В то же время обострилось религиозное противостояние армянской части населения и мусульман. Исповедовавший ислам Ибрагим-хан создал прецеденты для оттока армян, исповедующих христианство, из Карабаха. Россия, которая пыталась проникнуть в регион, начала помогать армянским меликам, претворяя в жизнь план создания там христианского государства. Ибрагим-хан созвал меликов в Шушу и на основании документов доказал их предательство Карабахскому ханству, после чего часть из них была брошена в тюрьму, а часть бежала в Тифлис.]. Но и здесь нас настигли несчастья. После того, как из Тифлиса ушли русские, царь Ираклий, полагаясь на новый союз с Турцией и пользуясь тем, что Персия ослаблена и разобщена, решил, что он всесилен, но прошло не более десяти лет, как новая беда обрушилась на его седую голову…

– А почему Россия вывела войска? – перебил армянского юношу любопытный Котляревский.

На вопрос своего подчинённого ответил Павел Карягин:

– Царь Ираклий II в нарушении Георгиевского трактата в 1786 году заключил соглашение о ненападении с турецким Сулейман-пашой. Нависла новая угроза для России. Матушка-императрица рассчитывала обезопасить свои границы Георгиевским трактатом, обеспечивавшим союз России и Картли-Кахетинского царства. И тут такое предательство! И это в то время, когда турецкая флотилия атаковала два русских судна, стоявших около Кинбурна, после чего разразилась новая война с Турецкой Портой. Ираклий в оправдание сообщил, что решился на военный союз с Турцией только для того, чтобы объединить силы против Персии. Но Россия уже вступила в очередную войну с Турцией, и защищать союзника своего врага было бы непростительно для чести страны. Матушка наша Екатерина велела вывести наши батальоны из Грузии. Я помню, как ты плакал, мой маленький Вани, когда мой батальон выступил из Тифлиса… Я хорошо знаком с Ираклием: царь умён, но по-восточному хитёр. Он часто играл с судьбой, вот и доигрался. Уверенный в своих силах, царь переоценил их…

– Сейчас, уже повзрослев, я понимаю, что Ираклий оказался слишком самонадеянным. Блеск прежней славы затмил разум стареющего царя. Будучи пятнадцатилетним мальчиком, он отправился в свой первый военный поход против лезгин. Несмотря на то, что отец доверил мальчику лишь несколько сотен всадников без толкового военного советника, он сумел разбить целую армию аварцев и изгнать их из Картли. Видя воинственность картлинских и кахетинских царей, правивший в те времена в Персии Надир-шах взял царских детей в свой дворец, якобы для обучения. На самом деле много лет они оставались заложниками и гарантами спокойствия северных границ Персии. Отличаясь умом и сноровкой, Ираклий вызвал у Надир-хана почти отеческие чувства к себе, и правитель Персии пригласил царевича в поход против Афганистана. В битве при Кандагаре будущий царь, которому едва исполнилось семнадцать лет, руководил грузинской конницей, первой ворвавшейся в город.