Как Манька Сорванец душу дьяволу продавала

– Запереться забыла, – посетовала Манька тихонько, глядя сухими глазами в темноту, – Снова надо к подворью Ужицких идти, а там всё шиповником колючим заросло, к погребу не подобраться. Ух, Петька, сукин ты сын! Да поможет мне Бог. Или НЕ Бог.

Глава 1. Манька Сорванец

В ту пору сирота Манька Волкова, прозванная за свой хулиганистый нрав и уголовное поведение Сорванцом, отметила своё двадцатилетие. Воспитывал её дед-вдовец, молчаливый и не склонный к проявлениям нежности человек, и видимо поэтому назвать Маню девушкой можно было с большим натягом: бритый затылок, замызганная мазутом тельняшка и сидевшие мешком штаны сбивали с толку всех, кто видел Волкову впервые, и лишь по-девичьи нежная кожа, тонкая шея и пушистые ресницы заставляли слегка задуматься. Парень? Слишком высокий тембр голоса, слишком тонкие запястья, едва заметная за мешковатой одеждой грудь и полное отсутствие растительности на лице позволяли в этом усомниться.

Девчонка, но такая девчонка, что оторви и выбрось.

Кое-кто считал Маньку симпатичной и настоятельно советовал ей пересмотреть гардероб и отпустить волосы, но Сорванец была непреклонна – шнырять по чужим курятникам в юбке было неудобно. Всё село знало, что Манька подворовывает, но из уважения к её деду-фронтовику и родителям, героически погибшим несколько лет назад при тушении пожара на машинном дворе, закрывало на проделки местного Сорванца глаза. Бедную сироту жалели и спускали ей с рук многое, чем та бесстыдно и регулярно пользовалась. Главное, нужно было делать вид, что ничего особенного не происходит.

Подумаешь, у Иванцовых курица пропала, а из кухни Сорванца на всю улицу аромат куриного бульона стоит, хотя птицу та отродясь не держала. Иванцовы – люди понимающие, они бы и сами голодающую сироту угостили, просто не хотели подарком смущать. Пострадавшие молчат, а хитрой Маньке того и нужно.

Одно время Манька Волкова, с трудом окончившая восемь классов, подрабатывала сторожем в сельском магазине, но после пропажи двух ящиков портвейна была с работы уволена. Сам председатель сельсовета провёл с Маней беседу о моральном облике коммуниста и вреде бытового пьянства, но на юную воровку это повлияло мало. Сезонный труд много денег не приносил, а питаться нужно было ежедневно.

Нехозяйственная и воровливая Манька, тем не менее, была одарена золотыми руками: починка любой бытовой техники давалась ей интуитивно, благодаря любознательности и тяге к такого рода деятельности. Как ни странно, безалаберная в повседневной жизни девушка выполняла свою работу старательно и ответственно, даже с некой любовью к поломанным вещам, поэтому конкурентов у неё в посёлке не было. Дружной гурьбой соседки носили Маньке сломанные утюги, электрические плиты и сепараторы, оставляя в награду за профессиональный подход молоко, сыр, засоленное на зиму мясо, картошку и разнообразные закрутки.

Жила Манька Сорванец в некогда уютном родительском доме, давно обросшем, из-за её нелюбви вести домашнее хозяйство, бурьяном и колючим кустарником. Изредка плодоносящая яблоня и усыхающее тутовое дерево были Манькиным садом, а три куста дикого паслёна – огородом. Из домашней живности у неё прижился лишь огромный, не весть откуда взявшийся рыжий котяра, такой же вор и хулиган, как и сама хозяйка.

Парня у двадцатилетней Маньки никогда не было – некогда ей было об этом нужном деле задуматься, а сентиментальные и неприличные рассказы более опытных подружек смешили и смущали.

В ту ночь на окраине села случилось ожидаемое несчастье: померла Прокофья Ужицкая, девяностолетняя старуха с крутым и неуживчивым характером. За глаза односельчане называли неприветливую Ужицкую ведьмой, но не потому, что та колдовала, а потому что злющую бабку никто в посёлке не любил. Поговаривали, что в огромном погребе злобной старухи хранятся несметные богатства, и охраняет их сам Дьявол.

В Дьявола образованная Манька не верила, а в сокровища верить хотела, но залезть к Прокофье в погреб всё никак не удавалось, потому что коварная старуха страдала бессонницей и ночами прогуливалась по своему двору с охотничьим ружьём. Заряжено ружьё или нет, умная Сорванец проверять не решалась, но, судя по тому, какие проклятья летели из беззубого рта Ужицкой вслед проходящим мимо добрым людям, пороха в пороховницах бабки Прокофьи хватало с лихвой.

Соседки, заметившие, что подворье активной, склонной к сквернословию и человеконенавистничеству старухи весь день пустует, забили тревогу, посовещались с председателем сельского совета и на закате дня зашли дружной гурьбой, в сопровождении фельдшера, в пропахший кислым молоком и тухлятиной дом. Как и ожидалось, Ужицкая, неподвижно лежавшая в своей кровати на высоких подушках, преставилась. Мудрые женщины немного поохали и попричитали для приличия, но горько плакать по покойнице никто из них не стал.

Ружьё, валявшееся на полу, изъял председатель, а фельдшер, осмотревшая труп, растерянно развела руками – мол, то ли старуха от старости померла, то ли болела чем, без вскрытия не разобраться. Гневливая и сварливая Прокофья Ужицкая, упокой Господь её душу, никогда к врачам не обращалась, потому что славилась своим нечеловечески крепким здоровьем.

– Может, даже уголовное дело, – робко предположила фельдшерица, виновато пожав плечами.

– Чур тебя, Антонина, – испугался председатель, с опаской глядя на ружьё, – Звони в милицию.

Милиция прибыла минут через десять в лице небритого и сонного участкового, но признаков преступления тот не усмотрел и решил отвезти тело на экспертизу. По горячим следам усопшую Прокофью отправили в районный морг для установления причины смерти, а дом на какое-то время оцепили.

Очень скоро выяснилось, что недобрая бабка померла от старости. Но что делать дальше? Кто будет «ведьму» хоронить?

Никто возиться с бездыханным телом не хотел, и, после недолгих обсуждений, было решено отыскать бабкиных родных, чтобы возложить все хлопоты на них.

Маньке вся эта суета была интересна мало. Единственное, что её волновало – это монументальное строение из красного кирпича, утопающее в розовых цветах безжалостно колючего шиповника. Бабка Ужицкая любила эти травмоопасное и неприветливое, как и сама она, растение и просто обожала настой из красных ягод. Некоторые поговаривали, что именно из-за этого настоя здоровье девяностолетней Прокофьи долгие годы было отменным, но привлекал Сорванца, конечно, не шиповник.

Погреб – вот Манькина цель. Он уже давно сводил двадцатилетнюю Маньку с ума, заставляя бредить несметными богатствами и невероятными возможностями. Для чего нужен такой огромный погреб, если ничего толкового в нём не хранить? Что там? Закрутки? Картошка? Или винный склад? А может похищенное в лихие послевоенные годы имущество зажиточных граждан? Ныне покойный дед Ужицкий характером своей гадкой супруге уступал мало – за ним много тёмных, дурно пахнущих делишек водилось. Прямых доказательств не было, но люди зря говорить не станут.

Поговаривали, что не просто так эта нелюдимая супружеская чета на закате жизни здесь, на самом отшибе посёлка, осела. Может, скрывали что-то? Или от кого-то убегали?

От юношеского любопытства у Маньки даже голова закружилась и спина вспотела, когда краем уха она подслушала, о чём разговаривают бабы на почте. У Ужицких в городе какая-то дальняя родственница обнаружилась, прямая наследница, ей и решено было сообщить о происшествии посредством телеграммы.

Наконец-то подворье Ужицких опустеет – а то снуют туда-сюда все, кому не лень – вынюхивают что-то, никак Маньке Сорванцу к заветной цели не подобраться.

Сорванец на почте часто околачивалась – дружила с молодой помощницей почтальона, а сама прислушивалась и мотала на ус: кому пособие по инвалидности пришло, кому пенсия, кому родственники деньгами помогли. Бесценная информация. И сегодняшним июньским утром ей сама удача улыбнулась: соседки будут ждать законную наследницу, и вряд ли кто-то из них посмеет ночевать в чужом доме. Кто знает, какая родня Ужицких на характер? Может, ещё хуже Ведьмы?

Тот самый вход в погреб, который тёмными ночами не давал бедной Маньке спокойно спать, некоторое время будет свободен! Главное, никак свою заинтересованность не выдать, а ночью по-быстрому отогнуть старые, насквозь проржавевшие проушины и влезть в святая святых без хозяйского приглашения.

Еле-еле дождалась Манька Сорванец ночи, сложила в свою походную сумку связку собственноручно изготовленных отмычек, плоскогубцы, гвоздодёр и всякое разное по мелочи. Не забыла и пару мешков из плотной мешковины – больше двух она, худая и маленькая, всё равно не утащит. Вот, если бы где-нибудь мотоцикл раздобыть, было бы идеально. Сорванец мечтательно закатила голубые глаза к потолку, тяжко вздохнула, тихонько помолилась и отправилась с Божьей помощью на своё опасное, подсудное дело.

Глава 2. Петька Рукавица

Если б и появился у них на селе другой первый парень, то Петька Рукавица затмил бы и его – таких пригожих парней в их краях отродясь не рождалось: широкоплечий, высокий, темноволосый, красивый, с озорной белозубой улыбкой и болотно-зелёными глазами Петя был мечтой всех незамужних девушек округи, но не гнушался крутить любовь и с несвободными, взрослыми женщинами.

Этим летом Петьке исполнялось двадцать пять, но женить его, ветренного и своенравного, на себе никому из местных барышень до сей поры так и не удалось, поэтому проживал Рукавица с матерью-вдовой. Петина мама была женщиной мягкосердечной, в пригожем сыне души не чаяла и позволяла тому месяцами нигде не работать и сутками напролёт гулять. Добрая женщина отчаянно надеялась, что Петька влюбится и остепенится, и тот, хоть её надежд и не разделял, регулярно мамину мысль эксплуатировал.

– Ой, мама, какая же Ольга Колесникова – умница и красавица. Наверное, её в жёны возьму, как думаете? – спрашивал хитрец у матери, зная, что та терпеть не может легкомысленную Колесникову.

– Петя, да какая же это умница? Дура набитая! Лицо смазливое, а репутация никуда негодная. Пошла в степь корову встречать, а сама с пастухом спуталась, зачем тебе жена гулящая? – вздыхала мама, осуждающе покачивая головой.

– Ваша правда, мама, – делал вид, что расстроен, Петя, – А ведь Ольга мне нравилась. Глаза у неё красивые и печальные, а походка какая горделивая.

– Бедный мой сыночек, не переживай, – успокаивала мама, – Найдёшь себе другую невесту, хорошую и честную.

– Да как же мне, мама, не печалиться, когда моё молодое сердце от жестокой боли остановилось?

– Ой, сыночек! Ой, Петенька. Давай я тебе своей фирменной настоечки на травах налью, грамм пятьдесят.

– Давайте, мама, только не пятьдесят, а всю бутылку – мне о-очень плохо сейчас. И, это… я сам себе налью. Не хочу, чтоб вы мою слабость видели.

Так и жили.

В ту злополучную ночь Петька Рукавица поджидал в тенистой роще возле дома покойницы Ужицкой свою давнюю любовницу Марью Парамонову, известную на всю область замужнюю вертихвостку. Муж у Парамоновой сильно пил и частенько неверную жену ругал, но Марья своего ревнивого тирана не боялась – заболтает его сказками да клятвами, уложит ночью пьяного в кровать и прочь из дома в густую, как домашняя сметана, темень. К Петьке. Ну, или ещё к кому – тут уж, кто первый подсуетится.

Ночь была безветренной, и тишина в округе стояла такая, что Петьке, не особо смелому человеку, стало страшно. Хуже всего, что взошла полная луна, а это природное явление не сулило ничего хорошего, ведь всем известно, что в полнолуние творятся самые страшные и странные вещи. Ещё и свежая покойница рядом, как на заказ – тело бабки Ужицкой дожидалось скорых похорон в доме за невысоким забором, всего в нескольких метрах от озябшего от тревоги и мыслей о вечном Петьки Рукавицы.

На пару мгновений взволнованному парню показалось, что с подворья Ужицких дурным запахом повеяло: разложением и могильным смрадом.

– Пф-ф…

Чтобы успокоить нервную дрожь, Петя плотно прижался взмокшей спиной к молодой берёзке, скрываясь в тени её пушистой кроны, как будто от кого-то прятался, брезгливо сплюнул и отвернулся в другую сторону. Метрах в пятидесяти от рощи виднелись кресты и памятники старого кладбища.

– Твою ж мать, – выругался парень, крепко зажмурив глаза, и тут же подпрыгнул от неожиданности и ужаса.

– Вот ты где, – прошептал кто-то влажным и громким шёпотом над его левым ухом, – Всю рощу прочесала, пока тебя нашла.

– Ай! – вскрикнул насмерть перепуганный Петька и завалился от шока на бок.

– Да это я, Петя, я! – круглое лицо Парамоновой склонилось над ним с заботой и интересом, – Испугался?

– Нет, конечно, чего мне бояться? – буркнул быстро взявший себя в руки парень, схватил женщину за тонкое запястье и увлёк её, горячую и желанную, в пахучую траву, – Иди сюда.

Пуговички на коротком Марьином халатике сами собой выскочили из петелек, и оказалось, что под халатиком на любвеобильной Марье ничего нет. Она живо справилась с ремнём на Петькиных брюках, умело расстегнула ширинку и, глупо хихикая, запустила холодные ручонки в самое заветное, уже начинавшее пылать пожаром сладострастия, место. Повеселевший Петька мигом забыл про свои полночные страхи, выскользнул из-под горячей любовницы, словно уж, и крепко обхватил её за талию, разворачивая к себе спиной и зарываясь носом в мягкие, пахнущие ландышем волосы.

– Петь, идёт кто-то.