Жребий брошен

– Что ж слава! Из славы денег не начеканишь. Слава достанется одним господам, а нам что до нее! Когда был я ребенком, то к батюшке приходил купец Церинт, в честь которого меня назвали… Этот самый купец-то бывал, вишь, за Роной, ну, и сказывал…

– Что же он сказывал?

– Да то сказывал, будто там очень плохо в плену бывает… кто попадется в плен, то уж пощады не жди! Сейчас выстроят деревянного идола из хвороста, насадят в него пленных и подожгут!

– Вот оно что, друг мой! Ха, ха, ха!.. Ты, кажется, струсил.

Это задело самолюбие Разини.

– Я не трус! – воскликнул он с энергией, делавшей его еще смешнее, поскольку она была ему вовсе несвойственна, – ты видел меня, господин, в битве под Фезулами. Я тогда не остался в обозе, а сражался подле тебя.

– Посмотрим, как ты будешь крошить гельветов, если придется ведаться с ними!

– Что ж! Экая беда! Гельветы – люди, я их не испугаюсь.

– А если за Роной?

– За Роной… за Роной-то, вишь, не люди, а дикари. Что ж с дикарями воевать! Вот наш Аврелий не пошел сюда, хоть он и славный рубака… Видно, догадался, что Цезарь дела не сделает, только заведет народ на погибель, а сам убежит домой и станет хвастаться, что был там, где никто не был, и воевал, с кем никто не бился. Лучше бы и тебе сюда не ходить!

– Ха, ха, ха! Струсил!..

– Не струсил, а только правду говорю.

– Цезарь-то дела не сделает!

– А что ж он сделает?.. Если бы это люди, а то ведь – дикари… Разве их победишь?

– По-твоему заронские дикари – не люди… Пусть будет так!.. Оттого-то их и не победил никто. Победит их Цезарь, потому что он также не человек, а – божество, потомок Венеры.

Сердце Фабия закипело восторгом при мысли о любимом вожде; он не допускал, чтобы кто-нибудь в его присутствии осмелился порицать Юлия; это дозволялось только Церинту, как глупому разине, с которым не стоит ни спорить, ни ссориться.

– Что ж! Пожалуй, Цезарь и бог, – отозвался струсивший оруженосец, – а дикарей ему все-таки не одолеть! У них есть боги посильней наших… У них, вишь, все боги ужасные, огненные. Кровь человеческую пьют, целые леса этими богами полны.

– Цезарь искрошит этих богов в щепки первым же натиском легионов! Всех их потопчет копытами своего дивного коня с человеческими ногами. Церинт, ты видел его коня?

– Видел.

– Этого коня сама Венера дала ему, чтобы быть непобедимым. У него копыта разделены на пять пальцев; такие и подковы на них прилаживают, даже с ногтями[28 - Светоний. «Жизнь Цезаря».], ты это приметил?

– Нет, не приметил.

– Потому что разиня!

– А ты, господин, видел?

– Конечно, видел.

– Пять пальцев?

– Не вполне такие, как человеческие, а все-таки это чудо.

– Да ведь кто же знает, таким ли родился этот конь…

– А то как же?

– Слыхал я, господин, про Цезаря всякую небывальщину… мало ли болтали про него! Говорят, что он – бог, говорят – колдун, говорят – неведомо что. Цезарь любит, когда про него говорят… что бы ни врали, лишь бы не оставляли его без внимания. Колдун ли он, олимпиец ли, это не нам знать, а что он – великий хитрец – это я знаю. Может статься, он и коня-то этого смастерил нарочно.

– Как нарочно?

– Да так… если он – человек, которому нет подобного, то пусть у него будет и конь, которому тоже нет подобного… ну, и смастерил коня… родился жеребенок, как следует, с копытами, копыта у жеребят всегда мягче, чем у взрослых коней… какая же тут хитрость, если их подпилить…

– Глупости… распилишь копыто – конь издохнет.

– У нас с тобой издохнет, а вот у Цезаря не издох, а здравствует с пятипалыми ногами… недаром Цезарь все возится с греками! Никого нет на свете хитрее греков. У кого твоя мама покупает пляшущих собак и говорящих попугаев? – все у греков. Как начнет, бывало, Аминандр рассказывать о своих хитростях – конца нет.

– Больше хвастал и врал. Если греки первые хитрецы, то они же и первые лгуны. Аминандр похвастался Аврелию, что найдет его жену или узнает, что с ней сталось, а вот уж три года прошло, как он ушел от нас – нет о нем ни слуха, ни весточки. Жена его уж заупокойные бобы с его именем за свои плечи кидала… Ха, ха, ха!.. И сардинку жарила[29 - В мае у римлян поминали усопших в день Лемурий. Поминающие вставали ночью босые, поднимали правую руку, приложив средний палец к большому, шли к источнику, трижды мыли руки и, обернувшись, кидали за спину черные бобы, дважды приговаривая: «Это я бросаю, выкупая меня и ближних моих богами!» Потом ударяли в медь и просили тени покинуть дом (никому не мерещиться) (Овидий. «Фасты»).В феврале был такой же день поминовения; тогда среди молодых женщин садилась старуха, клала тремя пальцами три зерна ладана под порог в мышиную норку, имея во рту семь бобов, связанных свинцом и наговоренной ниткой, а затем жарила голову сардинки, намазанную смолой и проколотую медной иглой. (Там же).].

– Оттого, что Аминандр ушел к дикарям, а дикари – не люди.

– По-твоему, звери?

– И не звери. Дикари – чудовища, о них только в сказках хорошо слушать, и то, если не на ночь рассказывают.

– А мы с тобой собираемся крошить этих чудовищ, Церинт, и как мы их искрошим, чудо!.. Ничего нет страшного за Роной… я ничего не боюсь… где Цезарь, там и его Фортуна.

Фабий уснул. Целый рой светлых грез о будущих подвигах закружился над изголовьем этого прекрасного, доблестного юноши, суля ему хвалу начальства, любовь товарищей, восторг красавиц и неувядаемые лавры славы… увы!.. Судьба дала ему только последнее[30 - О Люции Фабии у Цезаря. De bello gallico, кн. 8.].

Глава V

В Женеве

Цезарь провел вал в десять миль длиной от озера Леман до Юрских гор, отделявших земли гельветов от племени секванов; в вышину этот вал имел шестнадцать футов, перед ним был еще ров. Приготовившись таким образом к обороне, Цезарь дал, наконец, свой ответ гельветам – полный отказ в дозволении пройти землями аллоброгов.

Дикари пытались перейти Рону, но были отражены стрелами стражи. Они удалились в землю своих союзников секванов, намереваясь напасть на сантонов, живших близ города Тулузы, принадлежавшего римлянам.

Узнав через лазутчиков о таком маневре дикарей, Цезарь поручил охрану вала легату Лабиену и внезапно уехал.

У Цезаря не было ни одного задушевного друга; он имел девизом – «Кто мне не враг, тот друг» – то есть показывал расположение ко всякому, кто не ругал его в лицо, но никому не открывал свою душу, не доверял своих заветных дум.

В юности он пил вина очень мало, а теперь, состарившись, пил только воду.

Выпытать у него что-нибудь на пирушке не было возможности. Он нередко казался болтуном, балагуром, доступным увлечению, но только казался, а на самом деле вовсе не был; под личиной веселости и влюбчивости у него таился холодный расчет, в который никто не мог проникнуть.

Куда он уехал? Зачем? Скоро ли вернется? – никто в Женеве не знал.

Время шло. Солдаты римской армии скучали в Женеве, развлекаясь азартной игрой, ухаживанием за хорошенькими женщинами и кулачными боями с аллоброгами.

Фабий успел влюбиться в Адэллу-маркитантку и спускал деньги, играя с друзьями на ее счастье, как прежде у Цитерис, к недоумению своего верного Разини, считавшего самой хорошенькой из женевских женщин Беланду, дочь Друза.