Жребий брошен

Легионы Цезаря длинной вереницей тянулись вдаль по дороге, уже выступив из Рима. Густая пыль вилась из-под копыт лошадей конницы. Группа сенаторов и войсковых начальников любовалась зрелищем выступления армии, поместившись в палатке, раскинутой на холме.

Фабий, как преторианец, получил у Цезаря место сотника и мог остаться в Риме для окончательных сборов еще два дня, но Валерий, простой рядовой, не явившись на перекличку перед выступлением легионеров, подлежал строгому наказанию – сечению розгами. Но он не чувствовал ни малейшего ужаса при мысли об этом, потому что пережил в этот день нечто, еще более ужасное, и сама казнь, вероятно, не устрашила бы его измученное сердце.

Смело подъехал Валерий к группе военачальников, спешился, преклонил колено и сказал:

– Отдаю мою виновную голову на суд моего повелителя.

– Чем ты провинился, Валерий Процилл? – спросил Цезарь, представляясь удивленным.

– О, Цезарь! Я, простой легионер, не явился в мою когорту на перекличку, я опоздал.

– Ты не легионер, и здесь не было твоей когорты.

– Кто же я, божественный Юлий?

– Ты глава всего севера, ты – принцепс аллоброгов.

И Цезарь обнял своего друга, поняв, что Валерий Процилл из тех людей, какие именно ему нужны.

Часть вторая

Цезарь в Галии

Глава I

Из-за чего сыр-бор разгорелся?

Война, о которой, благодаря внезапной болезни рыжего щенка, Церинту Разине пришлось узнать раньше его нетерпеливого господина, была затеяна Цезарем вовсе не против аллоброгов. Фабий давно знал, что за Альпами вышла какая-то неурядица и о ней Цезарь много толкует, но в чем она состоит и какое участие в ней выпадает на долю Рима, об этом не только он, но и никто в столице не знал, кроме высших сановников, от которых молва шла различно, судя по тому, к какой партии они принадлежали. Одни говорили, что это пустяк, а другие грозили чуть не новым нашествием Бренна.

В Цезаре под личиной скандалиста-ловеласа всегда таился ловкий дипломат. Недаром Сулла сказал о нем, что этот мальчик стоит нескольких Мариев!.. Под предлогом дамского угодничества Цезарь попадал во все сферы общества. Ни одна корпорация Рима не могла сказать, что он был ей чужд, и везде у него друзей было больше, чем врагов. Он выжидал; он готовил себе арену действий. Невозможно допустить, чтоб этот человек был до такой степени развращен, как изображают его некоторые историки. Если бы это было так, то Цезарь завертелся бы в хаосе увлечений; и ничего великого не совершить человеку, голова которого только и думала, что об интригах в честь Венеры.

Скорее можно полагать, что Цезарь больше говорил о своих скандалах, чем на самом деле занимался ими, – говорил, чтоб, интересуясь им, как героем-любовником, никто не мог бы прозреть в нем героя дипломатии.

Момент настал, и Цезарь немножко приподнял свою маску. Это было в тот день, когда он всенародно прогнал с форума своего товарища по консульству, Бибула, и затем целый год управлял Римом один.

После скандала в праздник Доброй Богини Цезарь, свалив ответственность за него, устроенного Клодием, на свою жену, будто она это допустила, развелся с ней, но задобрил ее дядю, Помпея Великого, тем, что отдал за него свою дочь, отказав ее жениху.

Любила ли Юлия своего жениха, Сервилия, и погасла от тоски в браке с немилым стариком, или это вышло случайно, – истории неизвестно; мы знаем только, что эта женщина, оставшаяся в анналах с эпитетом нежной, очень скоро после замужества умерла, не оставив потомства.

Выиграв свой процесс и таким образом унизив Цицерона, Клодий, втайне поощряемый Цезарем, пошел дальше. Когда он сделался плебеем и трибуном при консулах Габинии и Пизоне, он начал свою трибунскую деятельность обнародованием закона, в силу которого подлежит изгнанию всякий, кто без народного суда казнил римского гражданина.

Намек был слишком ясен.

Напрасно Цицерон оделся в траур, набрал двадцать тысяч просителей и ходил с ними, – он был покинут без защиты на произвол ужасного Клодия.

Не рискуя на новый процесс с хулиганом, облеченным трибунской властью, Цицерон удалился в добровольную ссылку, где и прожил почти два года.

Цезарь сблизился с Помпеем, знаменитым полководцем, и с Крассом, первым богачом того времени. Они втроем захватили верховную власть в государстве под именем триумвиров.

Что могло устоять против такого триумвирата?! Хитрость (Цезарь), военная доблесть (Помпей), и несметное богатство (Красс) – что могло устоять перед их соединением?! Пред ними все склонилось. Консулы уже ничего не значили; их власть была номинальна, они боялись сказать слово против могучих владык, чтоб не быть прогнанными с позором, как Бибул.

Триумвиры, присвоив звание императоров в смысле повелителей армии, разделили государство так: Крассу – восток, Помпею – Рим, Италию и запад, Цезарю – север.

До каких пределов он намерен воспользоваться своей властью, Цезарь не высказался да, вероятно, и не размышлял, – даже гений не всегда все может предугадать. Цезарь видел на Севере, среди простодушных дикарей, более удобную для себя арену, чем на востоке, между эллинизированными хитрецами, или в Италии, где не все боготворили его, – вот и все. Его мечты стремились за холодные Альпы, он желал получить легионы и привязать к себе солдат до того, чтобы они шли с ним в огонь и воду, а остальное предоставлял своей Фортуне и случаю.

Неурядица между галлами сначала была самая пустая: Оргеторикс, вергобрет[27 - Высший администратор племени, избираемый на один год, но в большинстве случаев властвующий пожизненно, лицо, получающее права более обширные, чем римский консул, права скорее царские, чем республиканские; вергобрет – галльский король; так мы и будем называть этих лиц. Эти короли часто оказывались лишенными власти своими противниками, потому что галльские племена не ладили не только с соседями, но и между собой, выставляя чуть не от каждого знатного семейства кандидатов. Слово «вергобрет» состоит из двух: guerg – делать и breth – суд, получая таким образом значение «судопроизводитель» – «судья».] одного из племен Гельвеции, желая славы, задумал идти на соседей, заключив союз с Кастиком-Секваном и Думнориксом-Эдуем.

Гельветы противной партии, узнав о такой затее, схватили вергобрета, заковали в цепи и отдали под суд. В случае осуждения Оргеториксу предстояло сожжение на костре заживо. Он созвал своих приверженцев, намереваясь защищаться или бежать, но, увидя перевес сил на стороне врагов и невозможность спасения, кончил жизнь самоубийством.

Такова была завязка трагедии, имевшей финалом подчинение власти Цезаря не только всей Галлии, но и самого Рима.

По этой завязке невозможно было предугадать ее финал никому, даже Цезарю.

Какое дело было квиритам до того, что какой-то дикарь в Гельвеции совершил преступление? – квиритам-римлянам до этого дела не было, но Цезарь сумел запутать эту петлю до состояния гордиева узла, чтобы иметь предлог вынуть меч. Преданные агенты доносили ему обо всех нюансах дел на севере. Они донесли ему, что после гибели Оргеторикса партия преступника не рассеялась и замысел его не оставлен. Часть гельветов решилась на завоевательный поход под тем предлогом, что они чересчур размножились и им недостает земли на родине. Присоединив к себе раураков, тулингов, латобригов и бойев, они в конце марта явились пред стенами Женевы (Генавы), столицы аллоброгов, покоренных римлянами, склоняя их также к союзу.

Аллоброги, виновники гибели пятерых заговорщиков Катилины и с ними его дела, бывшие опорным пунктом для обвинений против Цицерона, сделались в этом случае опорным пунктом для начала подвигов Цезаря, предавая ему наследство заговорщика, – идею диктатуры.

Армия Цезаря двинулась от Рима ускоренным маршем и скоро прибыла в Женеву. Эта местность тогда называлась Дальней Галлией, составляя северную границу римских владений, за которой начинались земли варваров.

Ужасны были нравы галлов этой эпохи!.. Это был народ, по степени своей цивилизации стоявший выше только людоедов. Галлы не татуировали и не раскрашивали своих лиц узорами, не ели человеческого мяса, умели ковать металлы, пряли лен, ткали грубую холстину; во всем же остальном они стояли ниже всех племен, известных римлянам. По одному подозрению в злодеянии они подвергали наравне с рабами самым лютым пыткам своих знатных женщин. Осужденных на смерть сжигали живьем. Богам приносили человеческие жертвы. Хоронили с покойниками их жен и друзей. Убивали своих храбрейших вождей по требованию жрецов.

Земли аллоброгов и других племен, покоренных Римом, назывались Gallid togata, потому что жители между другими предметами обихода заимствовали от победителей покрой одежды (toga). Аллоброги были уже несколько цивилизованы; среди них были говорившие по-латыни и по-гречески; они жили в городах, устроенных по-римски. Римляне льстили аллоброгам, величая их самыми верными союзниками.

Земли за рекой Роной назывались Gallia braccata от того, что жители носили брюки (bracca) и Gallia comata – от их обычая отращивать волосы (coma), распуская их по спине и намазывая каким-то составом, от которого шевелюра становилась грубой, как щетина, и торчала. Эти галлы также умели делать мыло, превращавшее волосы в самые светлые, белокурые. Купцы привозили его в Рим и там немало было щеголих, употреблявших его, чтобы сделаться блондинками при черных глазах. Славились парики из волос галлиянок, кадуркские одеяла и многое другое, а гладиаторы из северных варваров не имели себе соперников.

Глава II

Разиня в затруднительном положении

Слухи из неизвестных стран, доходившие в Италию, были смутны. Словоохотливые купцы, побывавшие за Роной, первым долгом считали разукрасить свои повествования и прибавляли много нелепостей о жестокости дикарей, таинственности их друической религии, суровости климата страны, непроходимости лесов и болот, лишь только зеваки готовы были развесить уши.

Вследствие этого Галлия за Роной представлялась итальянцам чем-то вроде волшебно-ужасного царства, какое видит наш простолюдин в Китае.

Такой представлял ее себе и Церинт Разиня, но нимало не тревожился, собираясь воевать с балдорогами (аллоброгами). Каково было его удивление, когда он на пути от солдат узнал, что Цезарь затеял крошить вовсе не галлов-тогатов, а хочет пробраться куда-то дальше!.. Это «дальше» смутило Разиню.

Церинт был свободным сыном отпущенника; Фабий нанял его только вследствие привычки к нему с детства. Разиня, не связанный никакими договорами с господином и не причисленный к легионам армии, а следовавший за ней в обозе наравне с поварами, маркитантами, гадателями и тому подобными лицами, мог во всякое время вернуться.

Но куда же он вернется?.. Ему надо служить, чтобы иметь хлеб насущный, а свободному человеку, не обладающему ни капиталом, ни обширными познаниями в каком-либо ремесле, тогда было очень трудно куда-нибудь приткнуться, потому что черная работа исполнялась рабами. Многие такие горемыки даже продавались в неволю на срок, чтобы не умереть с голода.

Покинуть хорошее, прочное место у доброго господина и сесть снова на хлеба родительские оттого только, что испугался дикарей, которых даже не видел, – это было немыслимо!.. Разиню замучают насмешками дома ровесники, а строгий отец будет нещадно колотить после каждой своей выпивки за то, что сын вернулся к отягощению огромной семьи; сын, которого рады были сбыть с рук, как не особенно дельного помощника!

А если армия пойдет за Рону?.. Что там, за Роной?.. Да и вообще что за штука этот Север, дикий Север, где люди говорят речью неслыханной, носят платье невиданное, чтут богов неизвестных?

Рожденный вблизи Неаполитанского залива, где жило множество греков, Церинт мог с грехом пополам склеить несколько греческих фраз, но свободно понимать и говорить на этом языке затруднялся; его тупая голова плохо воспринимала язык Гомера и он перевирал, принимая одни слова за другие. Вместо oinos (вино) у него выходило onos (осел) и тому подобное, а в Женеве, говорили солдаты, греческий язык понимают только купцы, знатные люди и кое-кто из прислужников в тавернах, с остальными же аллоброгами придется говорить по-галльски. Как говорят по-галльски, Церинт даже не слыхивал.

Климат нынешней Швейцарии был тогда гораздо суровее, и север дал себя знать, лишь только армия миновала Этрурию.

Было начало мая, а деревья еще плохо оделись листвой, реки вследствие половодья разлились и грозно шумели; небо хмурилось, покрытое непроницаемой завесой сплошных облаков; за туманом нельзя было различить окрестности. Плохо знакомые с фарватерами потоков, солдаты рисковали утонуть, переправляясь вброд, а на лодках – налететь на подводные камни.