И посетителя посетила смерть. Книга II. Другая чаша

. «Они угрожали напасть на Устюг?» – «Нет, но об этом одолжении попросил епископ Пермский…»

Как только установился санный путь, новгородцы прислали нашему князю откуп, признав силу нашей рати и её право дозволить или воспретить набег на Пермь. Серебро, наполнившее казну, сделало уступчивее даже наших житопродавцев. Снаряжая хлебные обозы, стало уже добрым обычаем снижать цену: «Для Пермского епископа?» – «Тогда дешевле на треть! Он же наш, устюжский!» Я не хотел о нём слышать. Он был виноват в гибели моего Путяты и каждого из пяти дружинников. Я даже корову начала выгонять на пастбище позже, лишь бы не встречаться с матерью Стефана. Дома-то ведь бок о бок стоят. И вот в один такой день я вдруг увидела: соседская корова жалобно мычит и трется о изгородь. Что же, её с вечера в хлев не поставили? Ответом было разбухшее вымя. «Тетя Мария!» – позвала я и раз, и другой. Не дождавшись ответа, сбегала к себе во двор за ведром и, встав на него, заглянула во двор: ни души. Пошарив рукой, нащупала щеколду на калитке и вошла. Она лежала у самого порога, неловко подвернув под себя левую руку. Сначала я подумала, что Господь уже прибрал её к себе, но она вдруг судорожно вздохнула как всхлипнула..

Пришли соседи, мы положили ее на лавку под образами, не зная, как быть дальше с ней – ни живой, ни мертвой. «Удар у неё, – определила всеведающая бабка Зинаида, – больше десяти ден не проживет. Соборовать бы..» – «Надо бы с оказией известить Стефана, – предположил призванный по такому случаю отец Василий, заступивший на место почившего батюшки Серафима. – А елеосвящение совершать не могу, потому как в беспамятстве она». Все с готовность согласились и, тихо переговариваясь, поспешили восвояси: человек привычен ко всему, тем более к чужому горю. Когда дверь за последним сочувствующим закрылась, я поняла, что осталась с больной одна. Мне ничего больше не оставалось, как метаться между своими детьми и лежавшей в беспамятстве тетей Марией… Как долго это тянулось? Не знаю, я потеряла счёт сменявшим друг друга дням и ночам, все они слились в одну длинную седмицу. Я поняла это лишь тогда, когда увидела на пороге Стефана. Мы не виделись с той самой поры, когда он отправился в Ростов. Двадцать лет! Нахлынули ли на меня воспоминания? Нет, всё умерло во мне. Я не забыла лишь об одном: он виноват в гибели моего Путяты. «Зачем пришёл? Из-за тебя и твоих язычников я осталась без мужа, а дети без отца! И еще четыре семьи сиротство мыкают..»

Он печально кивнул и, отстранив меня, склонился над матерью. Ужаснувшись себе, я зажала рот рукой. Боже мой, как же я могла забыть! Прижавшись к стене, я стояла, не зная уйти мне или остаться. Стефан между тем огляделся в доме, будто гость: «Скатёрку бы да блюдо с пшеницей на стол. Поможешь сыскать?» Я метнулась к себе. Когда вернулась с чистым столешником и утицей, в доме пахло ладаном, кадило ещё слабо дымилось, окутывая дом спокойной, тихой грустью. Стефан стоял на коленях перед матерью и держал её руки в своих. «Пшеницы нет, только рожь. До нового урожая не дожили, а старый по сусекам скребём. Думаю, у тети Марии тоже закрома не ломятся. Тосковала она без тебя..» – «Она тебе об этом говорила?» – «Разве нужны слова, чтобы одна мать поняла другую?» Не ответив, Стефан положил на стол крест, достал сосуды с красным вином и прозрачным елеем, отлил из них в плошку, смешал и поставил на зерно посреди утицы, окружив её семью стручцамиCXXII и семью свечами. «Воды согрей..» Я поставила котелок, подкинула дровишек в печь. Стефан, затеплив тем временем ещё две свечи, одну протянул мне, а вторую вложил в руки матери. Я придвинулась («Не ровён час, выронит!»). Но нет, свеча горела ровным пламенем, бросая солнечно-жёлтый отблеск на её безжизненные руки.

«Ты её соборовать будешь? Но ведь она в беспамятстве.. Отец Василий сказывал – грех..» – «Она с нами, всё понимает, всё чувствует, даже на рукопожатие мне ответила, просто у неё нет сил веки поднять». Он закрыл глаза и погрузился в моление о болящей. Свечи тихо плавились.. Он взял стручец и крестообразно помазал елеем широкий лоб, крылья заострившегося носа, округлые щёки, пересохшие губы, еле заметно вздымавшуюся грудь и державшие свечу руки. «Отче святый, Врачу душ и телес..» Загасил первую из семи свеч и продолжил молитву. Потом настал черед второй свечи, третьей.. Сумерки, наполнившие избу, обострили звуки: вот зашипел свечной фитилек, вот забурлила вскипевшая вода, вот затрещало смоляное полено в печи, вот в дрёме замурлыкала кошка. Боль ведёт себя так же: то запустит в тебя все когти, а то свернётся калачиком. Стефан, смешав воду с вином, поил с ложки мать. Она прильнула головой к его плечу, словно дитя. «И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь..» – тихо приговаривал Стефан. Мать, не открывая глаз, мелко и часто глотала. Красная струйка текла по её подбородку, растворяясь в складках чёрной рясы сына.

Я проведывала их поутру, выгнав на пастбище обеих коров, и вечером, когда, подоив, возвращала бурёнку в хлев. Приносила кувшин с молоком, краюху хлеба, забирая принесённое ранее почти нетронутым. Мать спала, а Стефан сидел перед нею и читал Евангелие. Со стороны это выглядело так, будто отец рассказывает дитяти на ночь сказку.

Минуло два дня. На третье утро я замерла на пороге: Стефан спал, уронив голову на книгу, а тетя Мария творила у печи блины. Если бы не бледность её лица, то и не было ничего особливого в том, что мать хлопочет, чтобы накормить навестившего её сына. Придя в себя, я кинулась на подмогу. «Не надо, Дашутка, я сама, – остановила она меня, слабой, почти прозрачной рукой. – Вдруг я его в последний раз потчую.. А ты лучше сядь, отдохни. Тебе есть от чего устать». Удерживая черпак обеими руками, она окунула его в миску и осторожно вылила молочно-белое тесто на раскалённый лист. Блин, пузырясь, зарумянился по краям золотисто-коричневыми кружевами. «Лучше ты его, дитятко, сними, а то жалко будет, если порву..» Горка блинов росла по мере того, как таяла шкварка сала, которой я только успевала смазывать лист, попутно счищая пригарок. Я отвернулась от жара, чтобы поправить платок, – Стефан, заложив руки за голову, сидел на лавке, где ещё совсем недавно лежала его мать, и с бережным вниманием следил за каждым её движением.

«Проснулся? – улыбнулась она седому сыну. – Умывайся – и к столу, а то всё простынет. Ты блины-то ешь? Я и не спросила, вдруг скоромное не станешь». – «Буду, мама, буду». Он ел, а она, прилежно сложив руки на коленях, смотрела на него, не мигая, как ребенок смотрит на огонь. «Трудно тебе, сынок? Седой, будто старец..» – «Трудно, мама». – «Всё из-за язычников, сынок?» – «Да нет, с ними проще всего. Знаешь, чего ждать. Беда лишь в том, что и они знают, чего от меня ждать должно. Я для них человек из Москвы». – «А ты им скажи, что у нас в Устюге почитай каждый второй корнями из Перми».

Я не утерпела: «И ты, тётя Мария?» – «А хоть бы и я. Моего отца купец привёз. Откуда? Он не помнил, мал был. На меня глянь – ответ на моём лице. Хотя болезнь уж всё с него стерла…» – «Ты красивая, мама…» – «Так ведь ты приехал, сынок. Скажи мне, если не язычники, то кто же так сильно огорчает тебя? Не всё же тебе исповеди слушать! Уедешь, а я разговоры наши буду перебирать, твоими заботами жить». – «Заботы мои, мама, нескончаемы. Пермь – край скудный людьми, но обильный сокровищами природы, в коих и у Москвы, и у Новгорода, и у Литвы, и у Орды нужда великая. Да мало ли ещё у кого…» – «Ну и отдай! Все люди данники, так заведено». – «Но источники иссякнут, если дани не ослабить…» – «Ты не делишься, а они думают, что себе всё оставить хочешь…» – «Книги – мои дети, мои наследники. Будет на то воля Божия, я в епархии монастыри размножу, ибо с ними разрастается собирание книжных сокровищ. Оно сбережёт умы и души от запустения…»

Мать покачала головой: «Подумать только! Ты – епископ! Я один раз архипастыря на празднике издали видела. Важный такой, весь в золоте.. Это, наверно, очень трудно – владычествовать над людьми?» – «Не владыка я им, а заступник. А это труднее. Знаешь, мама, когда я, маленький, канонаршил в нашем соборе, то поглядывал, где там отец, и знал, если что не так, он поправит. А теперь все смотрят на меня. И неверные тоже. От них вся державная смута. Запустение в храмы приходит не из Орды, а из неверных душ. Им самостоятельность государства нашего и мир церкви православной как кость в горле. Потому и митрополитов на Руси не счесть, и тайных переговоров за спиной у великого князя тьма тьмущая. Все об единстве на словах пекутся, а на самом деле власти алчут». – «Сынок, что тебе до них? Каждый в этой жизни как утлая лодья. Один налегке под парусом пройдёт, другой впихнёт в неё всё, что глаз видит. Миг – а на волнах лишь щепки..»

Мы виделись с ним ещё однажды. Уже после того, как я закрыла тёте Марии глаза. «Она тихо, по-христиански умерла», – сказала я в утешение. Он пожал плечами: «Что у Бога является причастием? Может быть, мученичество?»

Рядом с этим человеком я провела детство и встретила юность. Но понадобилось двадцать лет разлуки, чтобы понять, что не так в его улыбке: когда он улыбается, его глаза остаются занятыми созерцанием каких-то вещей, которые он видит своим внутренним зрением. Он и тогда с той же застенчивой улыбкой смотрел на меня, а видел нечто, о чем – я уверена – обычному человеку и предполагать не следует. Чувствовала ли я при этом благоговение, трепет? Не знаю.. Он ждал, что я скажу ещё. Но я молчала. Тогда заговорил снова: «Знаешь, у меня уже никого не осталось, родительский дом без присмотра. Там, правда, две старицы обретаются, их ещё мама приютила. Ты их не гони, пусть свой век доживут, ладно? А во всём остальном дом твой». – «А на семьи остальных ратников у тебя домов хватит?» – не знаю, почему я так зло сказала: то ли от растерянности, то ли от боли… Он прошёл в красный угол, положил за икону грамоту: «Это тебе и твоим детям дарственная», – и тихо затворил за собой дверь.

13

Московское великое княжество,

Устюг, Красная Гора,

в год 6918 месяца страдника в 9-й день,

девятый час

Домовитая судьба. Ушёл, чтобы вернуться

Кирилл сидел, боясь нарушить тишину. У него и вправду было такое чувство, будто только что закрылась дверь.

– Вот он, этот дом, – Дарья, все еще перебиравшая чётки воспоминаний, словно очнулась, – мы его на половинки разделили. В одной – приют для убогих, в другой – я с младшими детьми. Старшим нашу с Путятой избу оставила. Ничего, справно живут. Я как сюда переселилась, стала захаживать в Успенский собор. Свечку на помин души его родителей Симеона и Марии поставлю и потом всю седмицу с легким сердцем хожу. А когда его самого не стало, то и собор погиб с ним в одночасье.. Как восстановили, снова туда хожу. Посеревшая от прошумевших над ней лет и зим изба зримо присутствовала в этом возникшем из ничего разговоре.

– Может, заночуешь? У нас места хватит, одно слово – приют.

– Да нет, пойду я, пока не стемнело, идти пора.

– Не стемнело? – неожиданно звонко рассмеялась Дарья: – Так у нас сумерки сгустятся в осень, а все лето ночью светло как днём. Уже давно вечер.

– Тогда я побежал?

– Беги, отче. А коль без тебя уплыли, так ты возвращайся!

– Я вернусь…

14

Московское великое княжество,

Устюг, набережная,

в год 6918 месяца страдника в 9-й день,

девятый час

Никто за одного. Хуже небесного лоцмана только женщина

Отто не спешил подниматься на ушкуй. К чему лишний раз навлекать на себя гнев капитана, которому во что бы то ни стало хотелось спровадить всех с судна? К тому же, почему бы не понаблюдать издали, кто и с кем будет возвращаться? Устроившись на перевёрнутой килем вверх ладье с кульком ещё тёплых пирожков, которые он купил на торжище, Отто принялся бдеть.

Ушкуйники потянулись с берега: задние окликали идущих впереди; те останавливались, поджидая догонявших. Ватагой, громко переговариваясь и похлопывая друг друга по спинам, прошла команда и со второго ушкуя. И что же?! На нём всем заправляет подельник Власия купец Иван Кочерин!

На такую удачу – zwei Nasen t?ten – не смел надеяться даже расчетливый Ганс Вреде. Предводитель немецкого торгового двора, когда поручал Отто проследить за ушкуйником, понятия не имел, что тот отправится в Биармию на пару с Кочериным. С тем самым, вместе с которым Власий сорвал последнюю сделку с немецким двором. Такого еще не бывало никогда! Когда герр Вреде перенёс окончательный расчёт на утро, оба купца на следующий день не явились. Хозяин русской Birchalle, которая была через дорогу с торговым домом, за скромное вознаграждение присматривавший за своими посетителями, доложил, что к Власию и Ивану подсел ломбардский купец. Он и скупил у них весь товар, не торгуясь.

Ганс Вреде был вне себя: он требовал отыскать вероломного купца и отправить его noch warm ins Jenseits. Кинулись в погоню, а его ни на одном торговом дворе никто не знает. И все же Отто его настиг, уже на подъезде к Нарове, когда купец уже успел поверить в то, что спасся.. Вытерев о траву клинок, Отто проворно обшарил обмякшее тело, испытав мимолетное недоумение. («Слишком легкая добыча, слишком… И где сам товар?») Впрочем, was dich nicht juckt, das kratze nicht. Отто честно принёс Гансу то, что он просил, – жизнь купца, оставив себе то, о чём Вреде не спрашивал – карту Биармии с нанесёнными на неё какими-то непонятными знаками. И не распознанные они являли собой очень важными сведениями для человека, не понаслышке знающего, что на самые главные вопросы ответы приходят тогда, когда меньше всего ждешь. Но когда он, выполняя поручение герра Вреде, напросился на ушкуй Власия, то невольно подумал, ощупывая под подкладкой карту, что приблизился к разгадке. Кому карта могла принадлежать? Викингам, ходившим в Биармию для добычи? Саамам, промышлявшим в этих краях мехами, серебром и моржовой костью?

Не вызывало сомнений то, что рисунок исполнил умелый картограф, а знаки нанёс некто другой – небрежно и поспешно. Возможно, у того, другого, был повод торопиться и таиться.. Но что могли означать эти знаки? Если это были места, особо богатые добычей, то почему этот некто не обозначил их одинаково? А может быть, он просто делал список с чужой карты, переняв для верности и обозначения?

Отто был уверен: все ответы там, в Биармии. Но до неё еще надо доплыть, не получив удар в спину. И от этого может быть только одно средство – дружба. В одиночку человек уязвимей. Но с кем из ушкуйников получится установить приятельские отношения, если невозможно понять, то ли все между собой дружны, то ли наоборот здесь человек человеку – вынужденный попутчик? Jedermanns Freund ist niemandes Freund. Попробовать сойтись поближе с их капитаном? Но если бы не плотницкие навыки и не высокая плата, которую Отто за себя предложил, вряд ли бы Власий позволил бы ему подняться на ушкуй.

По привычке погладив бритую голову, Отто поморщился: руку колол отросший ёжик волос. Значит, остаются сотник и те двое, в сером. Словно отвечая его мыслям, показался Фрол. Странно, что он не сбежал, как другие, по тропинке. Значит, тоже сидел где-то неподалёку в засаде? А вот и те двое.. Лица по-прежнему укрыты. Интересно, а их почему взял на ушкуй Власий? Возможно, они заплатили за себя не дешевле, чем он. От них, сдаётся, вероятнее всего получить удар сзади. А может быть, самый простой способ не иметь их за спиной – пропустить их впереди себя, оказав такую, с позволения сказать, дружескую услугу?

И в это самое время он увидел монаха. Немец оторопело перевёл взгляд с развевающейся рыжей бороды на ноги, которым черноризец косолапо загребал песок.. Не увидев сапог, Отто подумал, что монах, сверкая чёрными пятками, топает босиком, но потом, приглядевшись, понял, что тот в какой-то детской, даже с виду очень мягкой, обувке.

И всё бы ничего, если бы монах не спешил на ушкуй! Отто едва не застонал. Как бывалый моряк, он был убежден, что небесные лоцманы приносят несчастье. Ещё большей бедой на корабле может стать только присутствие женщин. К счастью, монаха приняли на второй ушкуй. Увидев, как Власий окидывает взглядом команду, Отто поспешил на судно. Но стоило ему ступить на палубу, как он увидел женщину.

Глава IХ.

Небесный лоцман

1

Московское великое княжество,

за два дня водного пути до Перми,

в устье Вычегды,

в год 6918 месяца страдника в 20-й день,

утреня

Зарубки на прошлом. Взгляд зверя