Во времена перемен

– Николай! Я тебе трики давал? Давал! И где они?

Лыжами мы занимались тоже весьма серьезно. Наш курс нигде не отставал. Ким Гейхман стал чемпионом города по гимнастике, Ваня Клепче отличился на лыжах и на легкоатлетических соревнованиях, Витя Каплин – в шахматах.

Особое место занимала самодеятельность. Оказалось, что на курсе много талантов: актеры, художники, чтецы, музыканты. С каким удовольствием слушала моя мама репетиции с нашими санфаковскими соловушками (Тамара Корицкая, Дина Забоева), которые у меня дома, не имея понятия о нотах, учили свои партии с голоса и распевали популярную классику не хуже настоящих артистов. Ежегодные фестивали самодеятельности подвергались самому серьезному обсуждению, в том числе и в газете «Медик Урала». Бывали и последствия. На одном из вечеров пародировали американскую культуру и образ жизни (не имея никакого представления ни о том, ни о другом). Особенно здорово это получилось у первокурсников Толи Хорошавина (моего одноклассника по музыкальной школе, сына проф. Н.Г.Хорошавина, нашего будущего преподавателя терапии, и учителя музыки из нашей музыкальной школы Е.М.Хорошавиной) и Толи Ваврешука (сына доцента нашей кафедры и нашего будущего куратора в субординатуре З.С Ваврешука). Они лихо и очень талантливо исполнили небольшой мюзикл в виде пародии на американскую рекламу. Обоих выгнали из института за «преклонение перед иностранщиной». Это был 1948 год – начало новой волны наведения порядка. Очевидно, и наши преподаватели тоже не знали, что кока-кола, о которой на ритм буги-вуги пели ребята («не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу») – это просто лимонад. Примечательно, что сына Толи Хорошавина, тоже Толю Хорошавина, через много лет исключили опять с первого курса нашего института за попытку принять участие в общественном движении (эти решили устроить демонстрацию с лозунгом «Свободу Луису Корвалану»). И если старший закончил биофак классического университета и стал кандидатом наук, то у младшего все получилось значительно сложнее. Поистине, ничто так не угрожает жизни, как активная жизненная позиция.

Для молодежи, конечно, главную роль играл комсомол. На общеинститутской комсомольской конференции мы, первокурсники, по докладу мандатной комиссии (куда меня избрали, и где я встретила одноклассника по музыкальной школе будущего профессора-окулиста Ю.Е. Горячева) обнаружили, что в нашем вузе учатся представители 44х национальностей. Был даже один голландец, но так и не знаем, кто. Помимо немцев, были высланы в наши «места не столь отдаленные» армяне, турки-месхетинцы и греки из Крыма, ингуши с Кавказа и многие другие, а еще раньше – раскулаченные со всех концов необъятного Союза.

В нашей группе из 25 человек было не менее 6ти национальностей. Это, впрочем, никого не волновало. Тогда умели ценить человека по делам его, а в общаге народ до того сживался, что более походил на родственников, каковыми и оставался на все времена. На наших встречах бывшие обитатели общежитских комнат гуртом поселялись у оставшихся в Перми, по старой памяти пекли «постряпушки» и угощали нас. При разных неприятностях группа вставала стеной за потерпевшего. И тут снова вступал в права комсомол. Мы все были свято уверены в незыблемости идей, которые в нас вбили с раннего детства. И если принять во внимание, что от природы наши сверстники были людьми порядочными, то чувство локтя тогда очень помогало и осталось на всю жизнь. Этим обусловлено лицейское братство нашего курса. В анкетах красной чертой проходит воспоминание о безупречной честности и порядочности. Это прежде всего относилось к преподавателям. Должна заметить, что такое воспитание очень осложняет дальнейшую жизнь, когда из тепличных моральных условий человек попадает в реальную обстановку. Знаю по собственному достаточно горькому опыту. Да и однокурсники пишут о том же. Кто бы теперь поверил рассказам моих однокашников? На вопрос анкеты: «какие имеешь награды?», ответы нескольких дам:

– Мой муж был главным врачом и вычеркивал мое имя из списков не только на представление к орденам и медалям, но и на денежные премии к праздникам. – Научили, называется!

Конечно, в семье не без урода, были и среди преподавателей люди, мягко сказать, неподходящие, а иногда и просто малообразованные.

Доцент на лекции заявлял: «Товаришши! Сейчас мы с вами разберем ушшемленную рецидивируюшшую грыжу, которая наичашше встречается у мушшин, чем у женшшин», или в другом исполнении: «Лещили мы его лещили, и в нашем лекщиконе не осталошь медикаментожных средств». Мог научный сотрудник и похвалиться: «Во время войны партия и правительство поручили мне все, что от пупка и ниже».

И еще один оригинал принимал зачет по коллоидной химии. Доцент просил каждого ответить на каком-нибудь нерусском языке. Причуда эта нам до сих пор непонятна, если вспомнить количество национальностей на курсе. Не мог же он знать их все! Кто-то худо-бедно мог пробормотать несколько фраз на немецком из школьных запасов, тогда он немедленно получал 5 и уходил с триумфом. Зачет начинался с вопроса, где студент учился в школе. Наш Боря Веретенников ответил, что в Удмуртии.

– А по-ихнему Вы можете?

– Дак я сам – он!

– Ну, ответьте по-удмуртски!

– Дак у нас технического языка нет!

На том и разошлись. И к чему было доценту чужое наречие? Или уж так надоели ответы, что лучше было их совсем не понимать.

Были и лекторы, записывать за которыми было практически нечего. Профессор А.К.Сангайло, высокий импозантный мужчина, одетый по последней моде, изумлялся: «Что это вы все в галошах? Они что, у вас не снимаются?» Он еще не знал, что на эту тему народ сочинил частушку:

Я галоши не ношу,

Берегу их к лету.

А сказать по совести,

У меня их нету.

Ему было невдомек, что галоши в самом деле не снимались, под ними были опорки или чулки в сборном варианте. Одежда в наше время – предмет особого исследования. Читал Антоний Константинович фармакологию. Он одной линией изображал на доске лягушачьи лапы. Произносил научное положение, а дальше речь его переходила на текущий момент: «Да! И не надо улыбаться, товарищ Коза (отец Наташи, профессор-патологоанатом, держался противоположного мнения и нам его сообщил)! А вы, молодой человек, держите свои эмоции при себе! Я понимаю рыцарство, но не в этой форме! Лучше сели бы на задний ряд, вон как Косивцов! И он поспал, и мне спокойно!» И в таком же роде дальше. Конспекты получались только за его ассистентами.

И тем не менее, слово «взятка» отсутствовало в медицинском сообществе абсолютно, как в обучении, так и в лечебном процессе на всех уровнях. Зато было слово «честь». В основном, подавляющее большинство наших наставников были высококлассными специалистами и превосходными педагогами. Их в первую очередь вспоминали мы на наших встречах: профессоров В.И. Кормилина, Б.М. Соколова, А.П. Соколова, С.И. Гусева (двое последних – наши деканы), М.М. Левашова, М.А.Коза, С.Ю.Минкина, Н.М.Степанова, доцентов А.И. Крылова, М.Б.Крылову, Л.Б.Красика и многих других.

Ни карьерой, ни благополучием выделяться было неприлично. Я со студенческих лет дружила с четой Лумельских. Ребята учились в классическом университете на мехмате. Потом их младшая дочка училась в одном классе с моим сыном все 10 лет. Лиля (Людмила Михайловна) оставила свою фамилию (Цырульникова). Михаил Юрьевич Цырульников, ее отец, был одним из выдающихся ученых, научным руководителем важнейшего направления оборонной промышленности, а я не догадывалась, чья это дочка. Мне никогда не давали понять, в каком обществе я нахожусь. Я оперировала ее маму, и из этого не делали события. Это было нормально.

Один из наших однокурсников на первой после окончания института встрече начал объяснять, кого он посадит в свою машину с учетом достигнутых успехов в жизни, за что был бит Борей Климовым не без помощи подручного зонтика и более на встречах не появлялся. Курс акт справедливости единогласно одобрил, поскольку и во время учебы за побитым подобное водилось. Пожалели только, что поздно – раньше надо было.

Поддержку сокурсников я ощутила и на себе. Бессменным комсоргом курса все 6 лет была у нас Зоя Волкова, милая и скромная девушка, которую ни за что не отпустили бы с ее поста. В конце второго курса она сказала, что меня подали в списке именных стипендиатов. Я замахала руками – не дадут, у меня четверка по химии. На что получила в ответ: «А мы на что?». На следующий год выяснилось, на что они именно. Стипендию мне дали, и я стала кормильцем наравне с отцом. Право на стипендию надо было подтверждать. Главным была, конечно, успеваемость. На втором курсе мы сдавали первые государственные экзамены по анатомии, нормальной физиологии, биохимии и гистологии. А на следующих курсах началась патология. Надо сказать, что учебный план по тем временам был идеально логичным.

Во все время учебы нас преследовали очередные кампании. После второго курса мы мечтали об окончании изучения истории ВКП(б), как это было у всех предыдущих. Заведовал кафедрой истории партии доц. Смолин, слепой после ранения. Как и многие специалисты этого профиля, он помнил наизусть почти все полное собрание сочинений Ленина с томами и страницами. Это было большим препятствием для получения зачетов. Меня на сдаче уже кандидатского экзамена чуть не уморили «Критикой Готтской программы» (до сих пор не знаю, что это такое). Наши надежды не оправдались. Каждый год прибавлялись все новые аспекты коммунистической теории вплоть до научного атеизма на 6м курсе. Во всех учебных пособиях были одни и те же мысли с небольшими вариантами их выражения.

А в науке было и того хуже. О событиях в биологии на первых курсах я уже писала. На 3м курсе схлестнулись нервисты с гуморалистами. Сути полемики мы не поняли, но тут нам несказанно повезло: в Пермь был вытеснен проф. Георгий Владимирович Пешковский, который заведовал кафедрой патофизиологии. Не помню, за что он ратовал. Скорее всего, подход его был объективным. Это был блестящий лектор. Предмет свой он знал досконально, а изложение каждой темы начинал с развития ее в историческом плане, а затем объяснял ее суть. Так что от всей полемики выиграл наш курс и несколько последующих. На кафедру психиатрии из Москвы был прислан крупнейший научный авторитет проф. Жислин, этот, скорее всего, как «инвалид пятого пункта» (национальность в паспорте).

На четвертом курсе мы ждали обучения на кафедре факультетской хирургии у проф. Б.В.Парина. Наряду с чтением прекрасных лекций и новациями в хирургии (кожная пластика) он занимался студенческим научным обществом. При нем на отчетных студенческих конференциях стояли в проходах. Но разразилась кампания против космополитизма (Россия – родина слонов). Был арестован его брат В.В. Парин, физиолог, в последующем основоположник космической медицины. Ему инкриминировалась ни мало, ни много – продажа каких-то идей заграницу. Появились статьи, пьесы, кинофильмы на эту тему. Б.В. как брат врага народа был немедленно снят со всех должностей. Кроме того, ему вменили в преступные действия помощь детям брата. Борису Васильевичу пришлось покинуть Пермь. А вскоре умер основатель династии, снова заведовавший тогда нашей кафедрой, В.Н.Парин. Трагедия семьи Париных подробно изложена в прекрасной книге О. Лейбовича «Город М». Мы узнали эту историю по рассказам наших докторов, которые тогда работали на кафедре.

Не успели мы ощутить всю глубину потери, как грянула еще одна напасть. Резко активизировался ученик И.П.Павлова, К. М. Быков. Этот воспользовался моментом и выступил с «павловским учением» о роли высших отделов центральной нервной системы в соматической патологии. Главным, по его «учению», оказался очаг застойного возбуждения в коре головного мозга. Появилась «кортико-висцеральная теория» патогенеза язвенной болезни, бронхиальной астмы, облитерирующего эндартериита и др. А тут уже и медицинская общественность подсуетилась с «как бы чего не вышло» и, соответственно, «чего изволите». И пришлось нам отвечать на экзамене про брюшной тиф с точки зрения кортико-висцеральной теории. Очень старенький профессор-инфекционист И.А. Леонтьев, который уже устал бояться, услышав этот бред, махнул рукой и сказал моей однокурснице:

–– Это, милая, не надо! Лучше скажите, какой микроб тиф-то вызывает? – и ответ вошел в нормальную колею. И все это происходило на фоне «мичуринского учения» и «приоритета русской науки». Последняя беда закончилась только недавно. А на втором курсе я отвечала на госэкзамене на вопрос: « Ломоносов – основоположник гистологии». Ей богу, не придумала! На консультации все ответы на подобные вопросы нам продиктовали, иначе как было догадаться.

Нашей науке есть чем гордиться. Мы много где были первыми. Но беда в том, что нам самим как раз ничего не надо. Все достижения наших ученых получили реализацию там, у них. А у нас генетика – «продажная девка империализма», кибернетика – лженаука (храню краткий философский словарь с этим определением), посчитайте, сколько нобелевских лауреатов только в медицине «русского происхождения». И почему именно у нас бредовые идеи так быстро получают распространение? На последних курсах мы ходили на цыпочках около «палат охранительного торможения». Затемняли комнату. Укладывали туда язвенников. Поили их снотворными (мединал и веронал) – ликвидировали «очаг застойного возбуждения». Все заканчивалось желудочными кровотечениями. Через два года новшество отменили.

К старшим курсам на нас свалилось еще одно «открытие». Материализовалась О. Лепешинская, член партии с начала ХХ века. Она обнаружила ни мало, ни много – переход неживой материи в живую. Очевидно, появилась необходимость в очередной научной сенсации в погоне за Америкой, а главное – она живого Ленина видела. Ее быстро подняли на щит по партийной линии, издали монографию. Энтузиасты начали принимать содовые ванны и поливать содой цветы по Лепешинской.

Собрали несколько научных съездов и отправили бабушку по Советскому союзу с пропагандой сенсации. Перед этим вояжем профессор, бывшая чемпионка по плаванию, в свои 80 лет сломала шейку бедра, поэтому к нам в институт ее привели под руки, «как архиерея», по ее собственному выражению. Она заученно оттарабанила идею вперемешку с воспоминаниями о муже-большевике и посещениях его в царской тюрьме в качестве невесты: «но я перевыполнила план и стала настоящей» (аплодисменты). Поскольку методики ее исследований основывались на электронной микроскопии, только что появившейся, скорее всего она увидела артефакты из-за несовершенства аппаратуры. Заблуждения ее, вероятно, были непреднамеренными. А вот т.Бошьян, который украл у нее эту дубинку, впоследствии назван был плагиатором. Его бриллианты оказались чужими и вдобавок фальшивыми. Эта кампания закончилась относительно быстро, но нам пришлось и ее отвечать на экзаменах. Профессор М.А.Коза прошелся как-то боком по «открытию» у нас на лекции, очевидно считая его бредом, и не стал комментировать.

На шестом курсе появилось еще одно поветрие: лечение всех болезней, включая шизофрению, «подсадкой чужеродного белка». Под кожу подсаживали ткани и органы животных, любые, кроме рогов и копыт. В принципе, в этом было рациональное зерно («райц-терапия»). В 30х годах гинекологи лечили воспаление «молочными уколами». Для рассасывания неподдающихся обычной терапии воспалительных инфильтратов это было подходящим методом. Мы потом в клинике лечили анастомозиты после резекции желудка подсадкой автоклавированного яичного белка с хорошим эффектом. Но подсаживать селезенку свиньи больному рассеянным склерозом, наверное, было уже лишним. Эта эпидемия продержалась больше года, даже была всесоюзная студенческая конференция по разным видам подсадок.

Последними кампанейскими методами были транспозиция селезенки в грудную полость для лечения портальной гипертензии и резекция печени для лечения цирроза. Каждый раз на годы все хирургические журналы блокировались этой макулатурой, а научные учреждения занимались ерундой по велению вышестоящих партийных организаций.

На четвертом курсе в кружке по оперативной хирургии проф. А.П.Соколов, наш декан, предложил мне научную работу. Он сохранил большое количество материала после реампутаций порочных культей бедра и голени. Я должна была их отработать и определить причины непригодности для протезирования. Задачу я выполнила, доклад сделала и была выдвинута на городской пленум студенческих научных работ. Но тут возникло непреодолимое препятствие – труд мой негде было отпечатать на машинке. Иллюстраций хороших тоже не было. Думаю, что если бы мне прибавить немного тщеславия, я бы отыскала сама возможности оформить работу. Но чего нет, того нет. Руководитель мой не озаботился показать, как это надо сделать. Дефект в виде несовершенного пиара остался у меня на всю жизнь.

После четвертого курса у нас была врачебная практика. Она проходила в крупных больницах области. Наша группа была направлена в Нытву. Меня мама категорически не пустила, непонятно чего опасаясь, и я всю жизнь об этом жалею. Несколько человек с курса определили в первую медсанчасть, куда попала и я. Обучение там мы прошли серьезное, но сельское здравоохранение надо было посмотреть обязательно.

В клинику госпитальной хирургии мы пришли на пятом курсе. В первый же день я заработала замечание профессора Семена Юлиановича Минкина за то, что я топаю в коридоре. На мне были первые в жизни туфельки на маленьком каблуке чешского производства «Батя» (его тут же национализировали, назвали «Цебо», и их не то, что носить, а и мерить стало нельзя – без ног останешься).

Пришлось передвигаться на носочках, а когда я зашла в палату попросить историю болезни, на меня рявкнула Р.М.Арасланова, которая эту историю как раз заполняла (у нее болел зуб). Группу нашу вела замечательная Галина Федоровна Маргаритова, прекрасный хирург, отличный преподаватель и душевный человек. На ее занятиях мы постигали основы. Было много разборов больных, работали в перевязочной. На одном из занятий она показывала нам последствия черепно-мозговой травмы. Пациент, мужчина 25ти лет, во время войны перенес трепанацию черепа по поводу осколочного ранения, но в мозговой ткани остались инородные тела, возникали частые обострения гнойного процесса. Он с трудом, но передвигался по комнате, виртуозно ругался матом и не пропускал ни одной мимо идущей юбки. На перевязочном столе Г.Ф. сделала разрез, из него хлынул под давлением гной. Она расширила отверстие и зашла подальше сначала зажимом, потом пальцем. Достала осколок, потом ввела тампон, а затем почти всю ладонь. Было впечатление, что в голове, кроме гноя, ничего не осталось. А как же функции головного мозга? Стало ясно, что голова человеку совсем не обязательна. И профессор Семен Юлианович Минкин утверждал, что «голова – совершенно лишняя и очень вредная надстройка». Насколько он был прав по поводу её вредности, мне приходилось убеждаться неоднократно на примерах моих друзей.

Хирургией на пятом курсе мы занимались оба семестра по месяцу. Для курации у меня был больной абсцессом легкого. Я вспомнила, что на третьем курсе крупный ученый и замечательный лектор заведующий кафедрой патологической анатомии Михаил Андреевич Коза говорил: «основным заболеванием легких считается туберкулез». В качестве примера банального воспаления привел болезнь М.Горького. Кстати, Горький в 19ти летнем возрасте стрелялся из-за безответной любви. После этого у него всю жизнь поддерживался раневой пульмонит. Так что бактериальное воспаление в 1949 году было еще заболеванием эксклюзивным. Правда, в одном из сборников я обнаружила статью патологоанатома из Витебска, где автор утверждал, что после внедрения в клинику антибиотиков и сульфамидов у них появились летальные исходы гнойных заболеваний легких. Не прошло и двух лет, как абсцессы легких появились и у нас в клинике. На шестом курсе Семен Юлианович поручил мне сообщение на хирургическом обществе о нескольких больных эмпиемой и абсцессами легких, лечившихся в отделении. Так, наряду с успехами антибиотикотерапии, проявилась и ее негативная сторона.

В конце пятого курса нам объявили, что вводится субординатура, и мы, следовательно, остаемся еще на год в институте на шестой курс. Сразу обострилась проблема общежитий. Распределение проходило по всем специальностям, вплоть до того, что патанатомии обучалась целый год только одна студентка. Наша академическая группа тоже разошлась по многим кафедрам. Кроме того, после четвертого курса мальчиков пригласили на военные факультеты, в частности, в первый Ленинградский медицинский институт, куда некоторые из них и отправились. Так 1952 год оказался без выпуска.

Субординатура

Субординатура по хирургии проходила у нас на базе областной больницы.

Пермская областная больница для моих однокурсников была и остается родным домом. Даже для тех, кто никогда не числился в ее штате. Причины этого коренятся в далеком теперь уже прошлом.

Клиника, тогда еще институтская, располагалась в историческом здании хирургического отделения Александровской больницы, где теперь находится Институт Сердца. В то время в стационаре было 190 коек и 3 отделения: чистое, гнойное и травматологическое. На втором этаже – 2 операционных: плановая справа и экстренная – слева, на первом – травматологическая в правом крыле, а симметрично ей в левом – рентгеновский кабинет. Общебольничное рентгеновское отделение помещалось в одноэтажном деревянном доме на том месте, где сейчас стоит хирургический корпус. На углу улиц Куйбышева и Пушкина был тоже деревянный просторный двухэтажный дом, где размещалась областная поликлиника. Основной корпус «с львами», тогда еще двухэтажный, стоял посредине замечательного сада со старыми деревьями редких пород и кустами, в которых летом всю дежурную ночь заливались соловьи.

История больницы насчитывает уже 180 лет. Лучше всего ее прошлое изложено в книге Вениамина Викторовича Плешкова, которую он с большой любовью и добросовестностью готовил к 150-летию больницы. Однако книга вышла под двумя авторами, и из нее было удалено много фактического материала, например, полностью исключены сведения о деятельности М.В.Шаца. Я собирала их лично по архивным документам и рассказам его дочери и внучки и очень удивилась, не обнаружив всего раздела в книге. Говорили, что это по распоряжению Главлита (цензуры, по-простому). И только через 25 лет мне удалось поместить работу своего друга в оригинале в сборник, посвященный уже 175 летнему юбилею. За подробностями отсылаю интересующихся к «Очеркам областной клинической больницы», Пермь, 2008. А сама хочу рассказать то, что лучше знаю из недалекого прошлого.

Основана клиника госпитальной хирургии в составе естественного факультета Пермского государственного университета на базе Александровской больницы в 1921 году. Первым её заведующим был профессор Василий Николаевич Парин.

В.Н.Парин (1877 – 1947) родился в одном из сел Вятской губернии. Он окончил городское училище, затем учительскую семинарию и 4 года работал учителем начальной школы. В 1901 году он поступил на медицинский факультет Казанского университета и окончил его в 1907 году, был оставлен в ординатуре при факультетской хиругической клинике, которой заведовал В.И.Разумовский. В 1912 году он защитил докторскую диссертацию на тему: «К вопросу об экспериментальных атипичных разрастаниях эпителия и о терапевтическом применении их для закрытия дефектов кожи». Высокая эрудиция и организаторские способности способствовали ему в дальнейшей деятельности в Перми.

Она пришлась на тяжелейшие годы разрухи и гражданской войны. Единственная на город хирургическая клиника оказывала помощь и военным, и населению. Студенты обучались на базе отделения Александровской больницы. И даже в условиях нехватки аппаратуры, материалов, еды и белья, в клинике выполнялись все плановые и неотложные операции: резекции желудка, перевязки артерий, артропластика тазобедренного сустава, зкзартикуляция верхней конечности с лопаткой, экстирпация гортани. В 1928 году ординатором Борисом Васильевичем Париным выполнено первое переливание крови на Урале. В научном плане разрабатывались проблемы ортопедии, пластической хирургии, патологии органов брюшной полости, мочеполовой системы, хирургической инфекции, челюстно-лицевой хирургии. Клиника становится научно-методическим центром на Западном Урале, в значительной степени благодаря выпуску «Пермского медицинского журнала», который был признан лучшим провинциальным медицинским изданием. В конце 20-х годов наметился конфликт между руководством и молодыми врачами, В.Н. был вынужден уйти. Его направили на организацию института в Ижевске. После нескольких лет безвременья его сменил Моисей Вольфович Шац (1890 – 1963).

Моисей Вольфович родился в Каменец-Подольской губернии, учился в Мюнхенском и Бернском университетах, в 1916 г сдал экзамен на звание врача в Одесском университете. В его отсутствие два его брата эмигрировали в Аргентину и увезли с собой жену и двоих детей Моисея Вольфовича. Он отправился следом. Братья предложили ему купить клинику и начинать работу. Он отказался, как рассказывала мне его дочь, Зоя Моисеевна Гросбаум, под тем предлогом, что не любил оливковое масло, забрал свою семью и вернулся в Россию.

После 4х лет службы в качестве военного врача М.В. отправился в Лысьву, где с 1920 г. он работал главным заводским врачом и лечил остальное население уезда. В архиве института хранится протокол рабочего собрания, в котором его пациенты требуют присвоить доктору звания Героя труда, которого тогда в государстве еще не было. В 1928 году М.В. сделал попытку поступить на кафедру госпитальной хирургии, но это ему не удалось. Против – ученый совет. Они не считают человека, прошедшего обучение в лучших вузах Европы, владеющего пятью иностранными языками и имеющего опыт самостоятельной работы, достойным стать младшим научным сотрудником (протоколы в деле). Они еще не знают, как он оперирует. Что вызвало такую реакцию? Скорее всего, зависть «красной профессуры» к настоящему образованию, по типу «очки и шляпу надел». Но в суете кафедра без заведующего потихоньку расползлась, сотрудники начали разъезжаться, совет поредел, и в результате с 1931 по 1933 год М.В. исполнял обязанности профессора на кафедре факультетской хирургии, а в 1933 году перешел на заведование госпитальной хирургической клиникой в уже самостоятельном медицинском институте.