Во времена перемен

По рассказам работавших с ним моих учителей, М.В. был выдающимся хирургом. Он владел всем диапазоном оперативных вмешательств не только в общей хирургии и травматологии с ортопедией, но и в смежных дисциплинах. Техника его была безукоризненной. За то, что помощник хватал брюшину зубастым пинцетом, он мог выгнать из операционной, а то и из клиники. Нагноения ран были поэтому явлением исключительным. В этом можно было убедиться, наблюдая за операциями его учеников: Г.Ф.Маргаритовой, Р.М.Араслановой, О.С.Нельзиной. Обходы он делал целый день, обсуждая каждого больного и читая все истории болезни. И этот подход стал правилом в работе его сотрудников. А еще он заботился об их общем культурном уровне, для чего нанял за свои деньги преподавателя английского языка (вот это уже без эффекта, но не его в том вина) и учил их играть в шахматы (с тем же результатом).

Кроме того, М.В. занимался наукой. Вот неполный перечень тем опубликованных им научных статей: о максимально щадящем методе аппендэктомии, об образовании искусственного влагалища, об аппаратуре для эфирно-кислородного наркоза, о пластическом замещении бедренной кости, о способах замещений дефектов периферических нервов, о методике заполнения полостей после удаления костно-туберкулезных очагов и т.п. В 1936 году М.В.Шацу по совокупности работ было присвоено ученое звание профессора и ученая степень кандидата медицинских наук.

Под руководством академика А.Д.Сперанского он готовил докторскую диссертацию. В начале 30х годов он дважды был в научной командировке в Берлине. Во время войны профессор Шац совмещал заведование кафедрой с работой в эвакогоспитале «голова», № 3 – 149, который разместили в терапевтическом корпусе областной больницы («водолечебницы», так при строительстве здания в 30х годах его называли). И все, кто работал с Моисеем Вольфовичем, вспоминали его часто и с глубокой благодарностью, чего нельзя сказать о вышестоящих организациях. Профессор Шац в 1945 году был вынужден уйти с кафедры под надуманным предлогом. Ему просто не дали возможности закончить докторскую диссертацию, отказав в творческой командировке в Москву. Он перешел в противотуберкулезный диспансер, где, кстати, сумел сделать очень много для организации помощи самому тяжелому контингенту больных.

С 1945 года кафедрой госпитальной хирургии снова заведовал вернувшийся в Пермь профессор В.Н.Парин, но продолжалось это недолго. В 1947 году после ареста В.В.Парина он умер скоропостижно от обширного инфаркта. После его смерти был период «смутного времени», а потом объявлен конкурс, и заведующим был избран профессор Семен Юлианович Минкин.

С.Ю.Минкин родился в 1899 году в Батуми в семье бухгалтера, окончил там гимназию, затем медицинский институт в Харькове. Работал в научно-исследовательском институте, степень кандидата меднаук ему была присвоена по совокупности работ. В 1937 году он поступил в докторантуру при кафедре, руководимой профессором Владимиром Николаевичем Шамовым, в 1939 г. успешно защитил докторскую диссертацию на тему: «Структурные изменения головного мозга после ранения» и по ходатайству профессора Шамова был вслед за ним переведен в Ленинградскую Военно-медицинскую академию на кафедру факультетской хирургии в качестве доцента, а затем – второго профессора. Он рассказывал, какое впечатление произвело на него знакомство с корифеями, по книгам которых он учился. Вскоре началась война, ему пришлось побывать на театре военных действий и прифронтовых госпиталях, а затем вместе с академией в эвакуации в Самарканде. После снятия блокады и возвращения Академии в Ленинград С.Ю. продолжал работу на кафедре. Главные научные интересы его сосредоточились на нейрохирургии. Совместно с академиком В.Н.Шамовым он пишет главу по хирургии периферического отдела вегетативной нервной системы в «Руководстве по частной хирургии» под редакцией А.А.Вишневского. Интерес к этой проблеме возник значительно раньше. С.Ю.рассказывал, как он поступал в докторантуру в Харькове.

В начале советской власти правительство решило положить врачам символическую зарплату, под девизом: «народ их прокормит». Этот лозунг приписывают Луначарскому (не имевшему к медицине отношения), Семашко (медицинскому наркому) и, наконец, самому Сталину (что не в его стиле). Так или иначе, а удвоение зарплаты за каждого докторанта было существенным фактором для заведующего кафедрой. На два места было 12 претендентов. Доктору М.М. Левину, который подал реферат об осложнениях резекции желудка, сказали:

– Молодой человек! Это что за операция? Кто и когда ее будет делать? А вы о каких-то осложнениях! – и «не сочли», хотя в 1938 году в московском издательстве «Медицина» вышла его монография «Заболевания желудка, оперированного по поводу язвы». Книга профессора Левина о результатах резекций желудка была переиздана позже и стала настольной книгой практических хирургов.

Реферат Семена Юлиановича касался изменений секреции внутримозговой жидкости (ликвора) под влиянием лекарств у больного с ликворным свищом после огнестрельного ранения головы. Его и взяли. Не удивительно, что одной из первых задач в Перми С.Ю. посчитал становление нейрохирургической службы. До этого времени в городе выполняли операции на головном и спинном мозгу, но это происходило эпизодически. С.Ю. удалось организовать первое в крае отделение нейрохирургии. Переезд в Пермь шеф официально обосновывал здоровьем детей, которые плохо переносили ленинградский климат. Как мы позднее поняли, причина была в развертывании очередной кампании против «космополитов».

Когда в 1947году С.Ю. приехал в Пермь посмотреть осиротевшую кафедру, ему сказали в «святая святых» – Горкоме партии, что разрешают распорядиться кадрами по его усмотрению. Подход по тем временам совершенно исключительный, если принять во внимание исторический момент (1948 год – начало борьбы с «безродными космополитами», т.е. лицами с неславянскими фамилиями и «делом врачей» в конце), а также его «инвалидность по пятому пункту» (национальность в паспорте). Он и распорядился. Перевел с повышением неподходящих и взял молодежь, какую счел перспективной.

Клиника и в материальном плане была не в лучшем состоянии. Даже автоклав почти не работал. Со словами: «Тамаре Давыдовне (жене) не говорите», С.Ю. достал из ящика стола три тысячи (по свидетельству старшей операционной сестры) и распорядился купить новый автоклав. Деньги, полученные официально за консультации в медицинских учреждениях города, т.е. сверх семейного бюджета, мы называли «подкожными». «Благодарностей» от больных в те времена в Перми не брали. За точность этого заявления ручаюсь. К нашему приходу работа в клинике уже наладилась, коллектив сложился, обстановка была стабильной.

В клинику я пришла 31го августа 1947 года, чтобы узнать, куда мне явиться первого сентября. В отделении никого не было, все были в операционной. Я тихонько пробралась туда и увидела С.Ю. у операционного стола, а вокруг не только хирургов, но и терапевтов с профессором П.А. Ясницким во главе. Все смотрели на громадную печень в операционной ране. Она была черного цвета, а из брюшной полости текла грязного оттенка жидкость. Среднего возраста врач рядом со мной негромко сказал:

– А я знаю, что с ней. Это же главный бухгалтер онкодиспансера. Два года назад я удалял у нее бородавку на пятке. Это меланома.

Так, накануне субординатуры я познакомилась с одной из самых коварных и злокачественных опухолей и с Юрием Львовичем Дьячковым, замечательным хирургом и врачом.

1 сентября 1952 года 10 свежеиспеченных субординаторов явились на линейку для прохождения службы. И первое, что мы услышали – объявление: наша институтская клиника переходит в ведение только что созданного Облздравотдела, и теперь в ней под началом нового главного врача образуется хирургическое отделение Областной больницы с новым зав. отделением и т.д. По молодости лет и воспитанию («партия сказала – комсомол ответил: есть!») мы не поняли, какие последствия ждут нас всех при двойном подчинении. Зато хорошо понял заведующий кафедрой профессор Минкин. И пока он был жив, в клинике вспоминали, где кто работает, только тогда, когда шли за зарплатой или платили профсоюзные взносы. Шеф сумел поставить дело так, что коллектив остался абсолютно монолитным. А этот коллектив заслуживает особого внимания – именно ему мы обязаны всем, что получили и сумели использовать в работе и преподавании. Естественно, что ведущая роль в любом деле принадлежит его руководителю.

Нас – шестикурсников, будущих хирургов – курировал доцент Захар Семенович Ваврешук. Человек он был с виду строгий и ругал нас нещадно по любому поводу, особенно за вечный вопрос – истории болезни. Но попробовал бы кто-нибудь задеть нас со стороны! Только потом мы поняли, как нам повезло. Все силы З.С. прилагал для обеспечения нашего воспитания и обучения.

Учебный план наш был очень простым и рациональным. Мы парами должны были работать в чистом и гнойном отделениях, травматологии и поликлинике. Дежурить должны были 4 раза в месяц, но обычно получалось чаще. На все консультации в стационаре и поликлинике нас брали с собой. Еще студентами мы были приняты в коллектив целиком со всеми потрохами. З.С. мы поначалу побаивались. Ругал он нас часто. Мне, к примеру, за недоделки сестры, за которой я не проследила, попало таким образом:

– Людмила Федоровна! Вы встали на скользкий путь! Из вас выйдет такой же верхогляд, как Егоров!

Знал бы З.С., что мы смотрели на ассистента Дмитрия Ивановича Егорова как на недосягаемый образец врача и хирурга. Таким выговором можно было гордиться. А скоро стало звучать :

– Ты что же это? Мы на тебя смотрим как на будущего нашего врача, а ты ….

Обиды на наставников мы не держали, может, огорчались своей бестолковостью. Иногда были и смешные моменты. В моей истории болезни З.С. подчеркнул красным карандашом и поставил букву «Т» в слове «одышка». Я хотела было сообщить, что у меня золотая медаль, да вовремя прикусила язык. Могли не понять. Рано было огрызаться. Мы скоро сообразили, какой наш Ваврешук хороший человек, как он любит свою работу и заботится о нас и делает это с удовольствием. Уже через месяц нас стали понемногу и постепенно обучать специальности. Сначала – вязать узлы, потом делать разрезы, следом – зашивать рану. Еще через месяц мы начали выполнять простые операции. Очень много нам давали дежурства, где на нас лежала вся бумажная работа, а вскоре и обработки ран, вскрытие гнойников, перевязки. Особой статьей было вправление вывихов и переломов и наложение гипсовых повязок. В отделении была гипсовый техник Евдокия Михайловна, наш главный учитель в неотложной травматологии. Верхом искусства была кокситная повязка, которая выполнялась на специальном столе. Теперь изменились методики лечения , кокситы давно не накладывают, но в то время это был главный способ лечения переломов бедра.

Мы чувствовали себя нужными. Вместо двух врачей на дежурстве с нами было уже четверо. Оперировали не с сестрой, а с помощником. Было кому записать новую историю, перелить кровь, сделать перевязку. А у врачей появился институт наставничества. Они готовили помощников себе, воспитывали смену, и это никого не смущало. Наоборот, они гордились нашим продвижением в овладении специальностью. Через два месяца мы начали выполнять аппендектомии и грыжесечения, а мне первой операцией досталась «секция альта» ( эпицистостомия). Следом пошли ампутации, лапаротомии, ушивание прободной язвы. И постоянные ассистенции на всех операциях настоящим мастерам: Д.И.Егорову, Р.М.Араслановой, Ю.Л.Дьячкову, Т.Ф.Томсон (заведующей отделением), Г.Ф.Маргаритовой, проф. М.С.Знаменскому. А помогать нам позволяли только ассистентам или асам. Систематически с нами проводили семинары, где спрашивали самым строгим образом. Читать приходилось монографии, которые только начали издавать после войны, и периодику. За этим присматривал Семен Юлианович. Он и приучил нас читать иностранную литературу.

Шестикурсников в клинике было всего 10 человек в первом семестре, потом прибавились еще 4, проходивших вначале обучение в Березниковской больнице. Меня поставили в пару с Володей Голдобиным на весь шестой курс, а друзьями мы остались на всю жизнь. В каждом отделении и в поликлинике мы отработали по два месяца. Началась моя деятельность с гнойного отделения. Его курировал ассистент Д.И. Егоров. Я обратилась к нему с просьбой:

– Дмитрий Иванович! Мы под Вашу руку.

– Моя рука занята. Идите к Юрию Львовичу Дьячкову. Он вам покажет, что делать.

И мы отправились к Ю.Л. Я отличилась на следующий день. Поступил больной с флегмоной шеи. В перевязочной оба наших наставника дали мне в руки ампулу с хлорэтилом, я заморозила кожу. Мне протянули скальпель, который я храбро направила на сонную артерию, и только занесла орудие над ней, как услышала синхронный рык: «Куда?». Скальпель я с испугу уронила, а потом выслушала от взрослых дядей короткий, но впечатляющий нагоняй. Больной остался жив.

Мы сразу включились в дежурства. Быстро научившись черновой работе, мы старались не за страх, а за совесть. На дежурствах субординаторы рвали работу из рук. Все пошли на цикл по большому желанию, и главной задачей у нас было – научиться. Захар Семенович и тут строго следил за справедливым распределением операций. К сожалению, замечательный учебный план и программа субординатуры продержалась только 3 года, после чего началась полная чехарда, которая неуклонно продолжается до сего времени. А наш дорогой Захар Семенович погиб на наших руках через 2 года от острого панкреатита. В те времена острый панкреатит лечить было нечем, кроме атропина, да и сведений о нем было немного. В войну эта патология не наблюдалась – есть было нечего, основной этиологический фактор отсутствовал. Нам было известно, что при тяжелом панкреатите больные погибают на 22й день болезни. З.С. был оперирован, обнаружен «геморрагический» панкреатит. Ему сказали, что у него был заворот толстой кишки. Он возмущался, что его не могут вылечить, а мы дежурили около него по очереди и с ужасом ждали срока. И дождались – на 22й день.

Благодаря Семену Юлиановичу и воспитанным им и проф. Шацем преподавателям и старшим врачам, в клинике был создан исключительный «микроклимат». Полностью отсутствовали доносительство и интриги. Их шеф просто не слушал. Попытки «информировать» пресекались сразу. Поругаться могли, но в ординаторской во всеуслышание. Знали бы наши наставники, чем нам обернется эта тепличная атмосфера в дальнейшей работе, без них! Об этом, кстати, пишут в своих воспоминаниях многие мои однокурсники, которые учились, по их словам, в обстановке порядочности и ответственности в нашем институте. Им тоже туго пришлось во взрослой жизни.

Нам попадало тоже на миру. Часто наш опекун, всыпав по первое число за прегрешения, брал за руку и вел к начальству, чтобы представить как лучшего наркотизатора или «мастера капельницы». Это, наверное, вызовет удивление у современного хирурга: наркотизатор – студент 6 курса, да еще и лучший? Но это факт исторический. Обезболивание в средине 50х годов обеспечивалось «тугим ползучим инфильтратом» по Вишневскому, так надолго задержавшему развитие нашей хирургии, а также эфирно-масочным наркозом, при котором трудно было регулировать подачу анестетика. Общий наркоз эфиром, и очень редко хлороформом, которого мы откровенно боялись, давали при помощи маски Эсмарха и полотенца.

На операцию уходило иногда до четырех флаконов эфира. Дышали им мы и хирурги, а больной терял сознание то ли от эфира, то ли от удушения. Дозировать на глазок было очень сложно, и действие препарата было очень индивидуальным. Особенно трудным был период возбуждения, когда здоровый дядя норовил расшвырять и наркотизатора и остальной персонал, лежащий у него на ногах, груди, голове в попытке удержать пациента на столе. Остановка дыхания сопровождалась паникой. Искусственное дыхание делали разведением рук больного (в удачном случае говорили: «откачали») Никаких аппаратов тогда не существовало. Все заканчивалось резюме от хирурга: «поставили неумех (дураков, бездельников, младенцев, детский сад – нужное подчеркнуть) на мою голову». И все же главными анестезиологами были мы, потому что старшим хотелось оперировать, и было на кого свалить неприятную работу.

С.Ю., правильно оценивая возможности местной анестезии, попытался потенцировать ее при помощи внутривенного введения спирта. Делали это при помощи капельницы, куда наливали противошоковую жидкость Филатова, содержавшую не 5%, что полагалось по рецепту, а 10% спирта. В раствор входил метиленовый синий, и больные мочились ярко зеленой жидкостью, что немало пугало непосвященных. На эту тему А.Н Назаровым была защищена кандидатская диссертация. А на деле это потенцирование добавляло немало забот. Через несколько минут после введения 200 – 300 мл жидкости пациенты, среди которых в основном были механизаторы разных направлений, начинали излагать претензии к жизни. Этот момент у нас был указанием к смене режима: «ребята, он первую «мать» сказал, переходите на струйное введение». Так и назывался этот «наркоз» «воздушно-матерной анестезией».

Быстро наступала фаза возбуждения, когда пациентами исполнялись народные и популярные песни, что сопровождалось попытками встать, иногда вместе со столом. В одной из перевязочных у нас долго сохранялся такой стол времен Крымской войны, на котором я училась оперировать. В результате летели, часто вместе с тощенькими субординаторшами, в разные стороны емкости с жидкостями. А надо вспомнить, что в те времена растворы наливали в большие поллитровые ампулы с двумя носиками, которые были очень хрупкими и постоянно ломались, особенно после кипячения. Попытки надеть на них тоже вареные, часто с кровью внутри, резиновые трубки заканчивались порезами наших пальцев. Это нас огорчало только потому, что лишало возможности участвовать в операциях. Мы за это ампулы люто ненавидели и тоже старались улизнуть от неприятной и опасной процедуры, что нам, по правде сказать, удавалось очень редко. Бутылки для жидкостей и системы появились много позже.

Голь на выдумки хитра. Для усиления эффекта мы, потихоньку от шефа, стали пользоваться гексеналом, полученным по ленд-лизу из Америки. Таскали ампулы из стола у С.Ю., где они хранились, и добавляли в раствор. Наркоз углублялся, но гексенал имел ту опасную особенность, что вызывал остановку дыхания. И тут начиналась «гимнастика» – искусственное дыхание по способу «руки вместе – руки врозь», масляный раствор камфоры под кожу при остановке сердца. В конечном итоге нам объясняли все, что о нас думали, в очень популярной форме, в том числе и по поводу самоуправства. И это после того, как во время недостаточного обезболивания мы уже выслушали нелицеприятное мнение о наших профессиональных перспективах. Ну и как вам такая анестезиологическая служба? Я думаю, что избежав хоть каких-то подводных камней и наземных кочек во время наркоза при большой операции, мы заслуживали снисхождения. Однако при всей суровости нашего воспитания мы даже представить себе не могли, что в операционной или ординаторской кто-то может выругаться. Эта манера пришла значительно позже, и ничего, кроме жалости к таким хирургам, у моего поколения не вызывает, п.ч. нам навсегда внушили – ненормативная лексика в операционной обозначает высшую степень растерянности и страха. Не могу себе представить и бросающего на пол инструменты любого из наших учителей. Это тоже считалось просто беспомощностью.

Благопристойная обстановка сказывалась и на отношениях с младшим персоналом. Недаром сестра-хозяйка объясняла товаркам: «Уж такой у нас Яков Кононович (Асс) хороший, больно уж он делегатный!»

Выхаживали тяжелых больных в общей палате постовые сестры. Сначала жидкость после операции вводили под кожу бедра, это полтора-то литра! А позже через катетер капельно лили в прямую кишку, что было менее болезненно, но тоже очень неприятно. Через несколько лет догадались, что с этой целью можно использовать вены.

Мы быстро усвоили профессиональный сленг: «не размывайтесь!», «накрылись?», «поторопитесь, доцент уже в тазике!», «придется перемыться», «зашивайтесь, ребята», «у нас трудности, подмойтесь кто-нибудь», «смотрите, как бы культя не расстегнулась». Этого не мог терпеть С.Ю. Когда его внук-школьник пожелал походить на дежурства с целью профориентации, шеф попросил использовать его на «черных» работах. Малец быстро поднабрался сленга, и на вопрос деда о впечатлениях изложил их «по-нашему, по рабоче-крестьянскому». Гнев С.Ю. был неописуем, и он запретил потомку даже приближаться к клинике, что, впрочем, не помешало ему теперь заведовать целой службой в округе Тель-Авива.

Дежурили мы много. А вот что существенно отравляло нам жизнь, так это расположение приемного отделения. Тогда оно помещалось в подвале корпуса «с львами». Больных носилочных приходилось тащить через двор до хирургического корпуса по узкой и скользкой тропинке. И мы безуспешно просили главного врача купить машину шлака, чтобы засыпать эту дорожку, на которой частенько осенью старенькие санитарки роняли носилки. Да и самим из операционной в темноту и мороз бежать через двор было, мягко сказать, некомфортно. Так продолжалось несколько лет, а потом неожиданно оказалось, что можно без затрат сделать приемное в нашем корпусе, и мы облегченно вздохнули.

Еще одна примета тех лет – гемотрансфузии. Кровь лили ведрами, нередко «универсальную» первую группу – всем остальным. Для подготовки к резекции желудка переливание надо было сделать дважды. О резус-факторе тогда ничего известно не было. Когда С.Ю. прочел в международном журнале сообщение о судебном иске к врачу, перелившему 500 мл крови (такая кровопотеря тогда уже не считалась показанием к возмещению), после чего пациент заболел гепатитом, шеф запретил гемотрансфузии для подготовки к операциям. В конце года с проверкой пришла заведующая пунктом переливания и закатила грандиозный скандал из-за малого расхода крови в отделении. В результате чего же удивляться распространению вирусных гепатитов? Это началось еще в те времена. У нас работала санитарка, которая ушла на пенсию в 50 лет как почетный донор. Ее кровь переливали почти на каждом дежурстве. Через три месяца она явилась в клинику полечиться. У нее обнаружили цирроз печени и огромную опухоль в малом тазу. Трудно предположить, скольких больных она обеспечила гепатитами и еще чем-то похуже.

В оценке лечебной тактики, особенно при осуждении врачей, следует учитывать конкретные условия тех лет. По текстам наших сатириков: «из лекарств – касторка и рыбий жир». Можно добавить еще витамин С в порошках, стрихнин в таблетках и ампулах, мышьяк и их сочетание в виде дуплекса. Это для подготовки к операции. Для скорой помощи при сердечной патологии – камфарное масло под кожу, которое начинало действовать на следующий день, лобелин и цититон, почему-то у нас считавшиеся тоже сердечными препаратами. Их долго изучали на кафедре фармакологии к немалому веселью теперешних реаниматологов.

В качестве методов обследования был рентгеновский аппарат в темной комнате, причем рентгенологи не считали возможным повернуть больного или сделать боковой снимок. Это и понятно. Грудная клетка (опять же в силу приоритета местной новокаиновой анестезии) была недоступна из-за боязни «плевропульмонального шока», который оказался теперь банальным пневмотораксом. Оперировали только ранение сердца, что было тогда вмешательством эксклюзивным. В остальном груди старались ножом не касаться.

В эру антибиотиков возлагают надежды на них, не принимая во внимание развитие резистентности и побочных явлений, а С.Ю. еще в 50х годах предупреждал нас о последствиях и запрещал бесконтрольное их применение.

Думать приходилось головой, а не чеками из машины. Поэтому, наверное, так хороши книги, написанные «до исторического материализма». Там изложены результаты наблюдения и размышлений над больными и показана роль клиники в диагностике и лечении. При попытке разобраться в очень нетипичном случае туберкулеза я нашла решение у Де Кервена с подробным описанием клиники и патогенеза похожего пациента.

Теперь, когда мы читаем эссе по поводу причин смерти А.С.Пушкина, где осуждают его врачей: не так поступили, могли бы спасти и т.д., хочется попросить авторов спуститься на землю с компьютерных высот и поинтересоваться состоянием тогдашней медицины. Впрочем, нет уверенности, что и теперь удалось бы поднять «наше все» с разбитым крестцом на ноги даже при наличии МРТ и ангиографического кабинета.

Надо еще упомянуть и об общем интеллектуальном уровне. Тогда не было телевизоров в каждом доме или в клинике. КВН с большой, заполненной водой, линзой перед малюсеньким экраном имели только очень обеспеченные, читай, приближенные к партийной верхушке люди. Телефоны у большинства из нас дома тоже отсутствовали. Их можно было поставить по большому блату, а хирургам, которые дежурят, летают по санавиации, оперируют и должны быть в курсе о состоянии их больных, телефон дома необходим. Однако обходились.

Не было и мобильных телефонов, которые наряду с пользой в плане связи теперь сузили мироощущение современной молодежи до крохотного дисплея. «Вот из этих причин» мои сверстники были людьми прежде всего читающими. Книги достать было трудно, как впрочем, и все остальное. Мы еще в школе определяли своих по простому тесту. Кто-нибудь начинал фразу из «12 стульев» или «Золотого теленка». Если вновь пришедший ее заканчивал, было ясно, что это наш человек. Один из моих друзей, учившийся в Москве, рассказывал о «народном» конкурсе, где он занял второе место. Первым оказался студент, цитировавший текст с знаками препинания. Так же было и в нашей клинике. Доцент Д.И.Егоров, который у нас ходил в патриархах, хотя всего-то на 7 лет старше, был большим книгочеем и уже сложившимся отличным хирургом, что придавало ему в наших глазах непререкаемый авторитет. С ним шли соревнования по поводу эпиграмм Бернса, цитат из Онегина, стихов наших поэтов и т. п. При этом все эти «олимпиады» возникали спонтанно между делом. Книги, которые удавалось добыть, прочитывались большинством. Придя малышней, мы обнаружили, что среди врачей отделения есть почти ровесники. Ю.А.Кушкуль, Н.П.Храмцова, В.Н.Петрова, Э.З.Козлова, В.Я. Родионова стали нашими друзьями.

В хирургии работать трудно. Плохие люди в наши времена попадали к нам редко и долго не задерживались. Как всегда, в хорошем коллективе при тяжелой работе было полное взаимопонимание. При дефиците мягкого инвентаря и расходного материала мы страдали из-за драных халатов и больших перчаток. Жаловаться было некому. Кастелянша в ответ на просьбу дать старый халат С.Ю. посоветовала мне «самой быть потолще». А Д.И.Егоров на линейке жестами доходчиво объяснял, что ему дали халат, который корова три дня жевала, а потом выплюнула. Но это не снижало энтузиазма. Ну и шили кожу и апоневроз простыми нитками с катушек, тонкими номер 40 и толстыми номер 10! И считали это нормальным. Других-то мы не видели!

В такой обстановке мы развивались довольно успешно, раннюю спесь если она возникала, с нас сбивали быстро. Как-то в ординаторской я вслух помечтала: « Я бы хотела научиться работать одинаково правой и левой рукой», на что мне немедленно ответил Дьячков: «Ты сначала правой-то научись!» Комментарии не понадобились. А обе руки я потом настойчиво учила все-таки.

Мы часто собирались. И на все наши междусобои всегда приходил С.Ю. Он никогда не пил ни капли алкоголя. Для него всегда стояла бутылка «боржоми». Это нисколько не мешало ему искренне веселиться и требовать исполнения блатных песен и появившегося вскоре твиста, что мы с удовольствием и проделывали. Наши «субчики» могли завалиться на день рождения грозной завотделением Тамары Федоровны Томсон, невзирая на запрет, оттеснить званых гостей в уголок и устроить веселье со всем репертуаром, а назавтра выслушать изумленное мнение начальницы о наглом вторжении, но к большому удовольствию ее гостей. Теперь мы бы на это никак не решились, но молодая «шпана», как и все дети, тонко чувствовала истинное отношение к нам, что позволяло иногда преступать формальные запреты.

Много позже мы очень дружили с Тамарой Федоровной. Она была добрейшим человеком при всем своем суровом виде и поведении. Это она ассистировала мне на первой резекции желудка на втором году ординатуры, и ее «ну, для первого раза сойдет» было для меня равносильно Государственной премии. Больше значило только высказывание операционной сестры Тони, которую мы боялись, как огня: « А Людмила Федоровна научилась делать аппендицит» (цитирую дословно с сохранением стиля). К концу субординатуры каждый из нас имел на счету по полсотни аппендэктомий, пару десятков грыжесечений, ампутации и без счета обработок ран.

Операционные сестры сделали для нашего обучения не меньше, чем врачи. Среди них была наша незабвенная Настенька (Анастасия Федоровна Баева), 50 лет проработавшая в клинике. Она пришла в больницу во время войны санитаркой, медицинского образования не имела и при нас работала в операционной на самых сложных участках. Видя ее у стола, мы сразу переставали дрожать. Именно ее мы спрашивали, можно ли опускать в брюшную полость отогретую ущемленную кишку. Она отнекивалась: «врачи, ведь, уже». «Настенька, ну посмотри»! «Да ладно, опускай, страстется». И «страсталось». Во время дежурства происходил такой диалог:

– Люда! Там в приемное пьяный приходил с побитой головой. Дак я его зашила, мне жалко было тебя будить. Ты в журнал запиши.