Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Наоборот, карьера Раевского быстро пошла вверх, на брак ни в какой мере не упало подозрение в мезальянсе, и семейство его пользовалось вниманием двора (по крайней мере – до участия их зятя князя С.Г. Волконского в подготовке восстания декабристов). Их потомки во всех поколениях роднились с членами самых влиятельных фамилий России. Но ни один из них никогда не побывал на родине великого предка, не признал северных родственников. Думается, они вели отсчёт своей родословной не от Ломоносовых: химика и поэта Михаила Васильевича и, конечно же, не от крестьянина-рыбаря Василия Дорофеевича. И светское общество негласно поддерживало их в этом, понимая, пусть и смутно, по слухам, кто был истинным прародителем их семьи.

Если мы согласимся с такой трактовкой событий, то должны признать, что не мог ссыльный Пушкин подставить себя, а тем более доверившихся ему Раевских, не имел морального права не то что открыто использовать данный жизненный сюжет в своих произведениях, но даже записать его в своей тетради прямым текстом. Поэтому, думается, он и оформил его в виде «народной» сказки. В тот период Пушкин не мог уделить много времени этому сюжету, так как состоял на службе, а также много и плодотворно работал над начатыми или задуманными ранее произведениями. Тогда же он вступил в масонскую ложу, часто встречался с будущими декабристами, участвовал в их диспутах, что тоже требовало времени и эмоциональных, творческих сил.

Через четыре года опального поэта переведут в ссылку в село Михайловское. Тогда-то он и вернётся к сюжету, зашифрованному им в виде сказки. Но эти записи, датированные 1824 годом, уже будут отличаться от «молдавских». Очень интересна здесь запись про избрание царского сына царём страны после смерти не признавшего его отца, который не оставил стране наследника. Не правда ли, уже знакомая нам по контексту исследуемой темы коллизия, особенно если вспомнить указ «О престолонаследии», принятый Петром I в 1722 году.

Первоначально поэт записывает, что царица рожает одного ребёнка, а в записи 1824 года (о чём мы только что говорили выше, приводя слова Азадовского), на свет появляются тридцать три сына. Вполне вероятно, что эта множественность родившихся одновременно детей может говорить о том, что Пушкин к тому времени уже знал (от Раевской или по слухам), а, возможно, просто догадался, как и мы теперь, о произвольности исходного посыла деторождения, а значит, о том, что «резервных» царских сыновей было несколько. Совсем не случайно здесь и число тридцать три, о чём мы поговорим ниже.

Несколько лет Пушкин пытался трансформировать услышанную, как мы полагаем, от Раевских быль, записанную им как сказку, в художественное произведение, в котором читатель, угадав все намёки, мог бы разгадать семейные тайны «царя Салтана», ставшие скрытой частью российской истории. Он расширяет сюжетную линию, вводит новые персонажи и объекты, не характерные для русских сказок (например, царевна Лебедь). И заставляет няньку Арину Родионовну каждый вечер рассказывать ему народные сказки, слушает их язык, подмечает детали, ищет аналогии и аллюзии… Однако во второй половине декабря 1825 года, узнав о выступлении своих друзей на Сенатской площади, уничтожает почти все свои записи.

К сказке о царе и его детях Пушкин попытается вернуться в 1828 году, но напишет только свой знаменитый и совершенно не сказочный зачин: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…»

Пушкин и Жуковский

Пройдёт ещё немало времени и наступит 1831 год, один из самых счастливых в жизни Александра Сергеевича: в феврале поэт венчается со своей Мадонной – Натальей Гончаровой. Жизнь явно налаживается: он назначен в иностранную коллегию, ему определено жалование, в императорском архиве выделена специальная комната, в которой он может работать с документами для книги о Петре Первом. В конце мая Пушкин выезжает с молодой женой из Петербурга в Царское Село на отдых перед началом большой и сложной работы. И тут он внезапно оказывается на положении узника: в Петербурге холера, Царское Село оцеплено, введён достаточно жёсткий карантин.

Поэт, предполагавший не только отдыхать, но и выезжать отсюда время от времени для знакомства с архивом, который для него уже открыт, раздосадован. Несколько раз ему удаётся хитростью вырваться в город, но карантин, после того как в Царское Село из холерного Петербурга перебралась царская семья, усилен и прорываться через него становится невозможно. К счастью, вместе с царским двором сюда прибыл и воспитатель детей императора В.А. Жуковский – старший друг и учитель Пушкина, о котором Александр Сергеевич говорил: «…музы ветреной моей наперсник, пестун и хранитель».

Именно тогда, думается, вспомнил Пушкин Ломоносова, его широко известное творческое состязание с друзьями, которые, решая «производственные вопросы», знать не знали и ведать не ведали о тайном замысле учёного, сыграв роль своеобразной «дымовой завесы» в создании им псалмов-мениппей (о чём мы только что говорили выше). И Пушкин решается один в один повторить эту хитрость. Он предлагает Василию Андреевичу, раз уж они оказались «заперты» в Царском Селе (как Ломоносов в академической каморке), творческое состязание по написанию русской народной сказки.

Споры вокруг фольклора и его роли в формировании подлинно народной литературы были тогда очень актуальны. Они являлись «одной из болевых точек историко-литературного процесса того времени». Жуковский попадается на уловку друга и азартно включается в работу.

По-видимому, сначала Пушкиным задумывалось участие в этом состязании, как и в состязании, состоявшемся в 1743 году, трёх человек. Третьим, скорее всего, должен был стать молодой Н.В. Гоголь, который писал тогда одному из своих друзей: «Всё лето я прожил в Павловске и Царском Селе… Почти каждый вечер собирались мы – Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей».

Однако по какой-то причине Гоголь выпал из числа участников этого творческого соревнования. Скорее всего, Пушкин хорошо знал, чего можно ждать от Жуковского, а молодой, но уже достаточно известный писатель Гоголь мог выдать нечто такое, что не вписалось бы в задуманное, а, значит, испортило бы идею. Поэтому Николай Васильевич и превратился в восторженного и деятельного зрителя, которому было уготовано рассказать широкой публике об этом необычном литературном состязании.

Оба поэта создавали свои сказки по «канве» подлинных фольклорных записей, сделанных Пушкиным в Михайловском в 1824 году со слов Арины Родионовны, как предполагал известный пушкинист М.А. Цявловский (1883-1947). Одним из источников пушкинской «Сказки о царе Салтане» стала его запись, начинавшаяся словами: «Некоторый царь задумал жениться». Жуковский же, при работе над своей «Сказкой о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери», использовал другую запись: «Некоторый царь ехал на войну».

Жуковскому его молодой соперник в данном творческом состязании предоставил право выбора сюжета из двух имевшихся. Но мы видим, что какой бы сюжет ни выбрал Василий Андреевич, всё равно сказка у Пушкина получилась бы о «царе Салтане», над путаной историей которого поэт ломал голову уже столько лет. Ведь в той жизненной ситуации конца 1710 – начала 1711 годов, о которой нам хотел рассказать Пушкин, перед реальным героем – царём Петром – стояла двуединая задача: срочно собраться в военный поход, а до его начала успеть жениться и решить проблему с наследником-преемником.

В своеобразном творческом конкурсе, состоявшемся в 1831 году, как и в том, в котором участвовал М.В. Ломоносов за почти сто лет до этого, не было победителя. По формальным признакам победил Жуковский: его работа была ближе к требованиям «народной сказки», но по художественным достоинствам сказка Пушкина оказалась непревзойдённым шедевром на все времена.

Здесь обращает на себя внимание также то, что сказка о царе и его «потерянном» сыне была закончена Пушкиным в конце лета 1831 года, то есть накануне 120-летия со дня рождения Ломоносова. Вряд ли это можно отнести к простому совпадению (как говорил известный философ и литературовед М.М. Бахтин, одна из важнейших особенностей мениппеи – её злободневная публицистичность). Александр Сергеевич, думается, всё равно написал бы о постоянно привлекавшем его внимание Михаиле Васильевиче тем летом или через пять лет – к следующему юбилею, но вот смог ли бы опубликовать – большой вопрос, учитывая, повторимся, жёсткую цензуру, которой подвергались все его произведения.

Безукоризненная репутация В.А. Жуковского при дворе и в обществе, а также то, что первая сказка Пушкина родилась в ходе публичного литературного состязания, произошедшего буквально на глазах царя Николая I, завуалировали истинный смысл «Сказки о царе Салтане», открывшей дорогу другим сказкам Пушкина, которые, нет сомнения (по крайней мере – у меня), тоже не так просты, как кажется на первый взгляд (думаю, нам ещё предстоит в этом убедиться).

Ну а теперь, «взломав кодовый замок» автора и пробравшись в «Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» с «чёрного входа», вспомним, что мениппея как жанр требует и от пишущего, и от читающего человека конспирологического подхода. Мне понравилось одно из определений «настоящей» конспирологии, данное известным российским историком А.И. Фурсовым: это «дедуктивно-аналитический поиск неочевидного в очевидном, тайного – в явном, вычисление скрытых причин и причинных связей (рядов), которые эмпирически, индуктивно непосредственно не просматриваются, в лучшем случае – проявляются в виде неких помех, отклонений, странных пустот».

Я выделила это определение и потому, что оно созвучно с мнением известного исследователя жанра мениппеи А.Н. Баркова (1941-2004): «Как-то так получается, что вызывающие споры знаменитые произведения содержат такое количество противоречий и логических нестыковок, что впору ставить вопрос о способности их авторов правильно построить план произведения. Несмотря на это, высокая востребованность такой литературы со стороны читающей публики свидетельствует, что, несмотря на свою „непонятность” и, казалось бы, чрезвычайно низкую художественность, такие произведения на интуитивном уровне воспринимаются как нечто потенциально совершенное».

Вот с этих позиций и предлагаю прочесть по-новому «Сказку о царе Салтане», как её, полагаю, и задумал автор.

Сказка и быль

Начнём с названия: и у Жуковского, и у Пушкина произведение называется «Сказка…». Ничего не подозревающий Василий Андреевич пишет, как и договаривались, именно сказку со всеми её непременными элементами и атрибутами, поэтому у него она начинается правильно – с зачина: «Жил-был царь…». В структуре любой сказки зачин (жили-были; в некотором царстве, в некотором государстве; не близко, не далёко, не низко, не высоко и т.д.) играет очень важную роль: он отрывает слушателей от обыденной обстановки, предлагает перенестись в вымышленный мир; настраивает их не только интонациями голоса сказочника, но и определёнными словами на процесс слушания именно сказки, что требует особого внимания и заинтересованности. Жуковский знает это и всё делает «как надо».

Пушкин это, безусловно, тоже знает, но делает «как не надо». В его произведении нет никаких зачинов; он настраивает слушателя не на сказку, а на инсценировку неких событий. Можно даже мысленно пометить: «Акт первый, картина первая. Поздний вечер. На сцене – три девушки. Они прядут и разговаривают».

Жуковский, как это и положено в сказке, первым делом представляет слушателям-читателям главного героя: «царь Берендей до колен борода». Пушкин же сначала выводит на сцену неких девиц. Они не титульные персонажи, но так автор, очевидно, хочет подчеркнуть их особую роль для завязки сюжета.

Итак, на виртуальной сцене – три (как мы и полагали выше) девицы. Они сидят под окном. Наш проснувшийся внутренний режиссёр ошеломлён: предлог «под» означает нахождение ниже указанного уровня. Сидеть под окном можно только на улице на завалинке, но девушки, как известно, находятся в доме. В помещении же, чтобы оказаться под окном, нужно сидеть или даже лежать на полу; на лавке сидят у окна. Что бы автору не написать, например: «Три девицы у окна засиделись дотемна», но нет, он выбрал почему-то именно этот странный вариант сидения под окном. Ещё одна загвоздка: дело происходит поздно вечером, но в описанной Пушкиным сцене нет даже намёка на какое-либо освещение светлицы лучиной, свечой или в крайнем случае – луной.

И вот в этих потёмках, сидя под окном на полу, обычные рабочие девицы – ткачиха и повариха с какого-то перепугу на полном серьёзе мечтают стать ни много ни мало царицами. Более того, они вовлекают в эти идиотические матримониальные мечтания малолетку, которая пока ещё ничему не научена и, исходя из её варианта обольщения царя, скорее всего, выполняет в этом доме роль няньки. Автор не объясняет ни причину помешательства девиц, ни то, как у их забора поздно вечерком, то есть почти ночью, оказался царь, стороны той государь.

Остаётся загадкой и то, почему ненормальные полуночницы не закрыли в столь позднее время дверь в доме. Конечно, в каких-нибудь ну уж самых дальних и глухих деревнях у людей такой привычки могло и не быть, но цари-то живут не в деревне, и даже не просто в городе, а в столице, где лихой народ, особенно «поздно вечерком», так и шастает по улицам. А каким образом царь, который только что стоял «позадь забора», в мгновенье ока оказался в светлице?

Вызывает изумление и то, как ведут себя девицы, когда почти ночью во время их мирной, хотя и глупой беседы в светлицу вламывается какой-то мужик (поди-ка, рассмотри сразу в потёмках, что это царь!). Прямо воительницы-амазонки: ни крика-визга, ни обморока от испуга, будто только и ждали этого. В общем – белиберда какая-то…

Но всё встаёт на свои места, если предположить, что дело происходит на Севере России. Только тут в летнюю пору даже ночью не нужно никакого освещения. Есть ответ и на вопрос, где сидели полуночницы. Дело в том, что на Архангельском Севере, по свидетельству уже упоминавшегося нами историка-краеведа В.В. Крестинина, строгие отцы во избежание разных соблазнов не разрешали девушкам сидеть у окон – только в глухих простенках.

Кроме простенков в избе было ещё одно «глухое» место – красный угол, где стояли иконы; в ряде губерний оно имело также название «подокно» (см. словарь В.И. Даля). Поэтому сидеть подокно (под окном) значило и сидеть под образами в красном углу. Правда, в избе занимать это место в обычные дни мог только глава семьи, а в праздничные дни сюда усаживали самых дорогих гостей; красный угол вообще относился к мужской части дома. Чисто женской его частью была светёлка (светлица), в которой девушки во время работы могли сидеть как в простенках, так и «под окном», то есть в углу, который здесь не был красным, то есть украшенным иконами (комната-то не жилая, рабочая).

Светлицы (светёлки) не то же, что горницы. Рубленая горница как вторая изба или парадная (передняя) комната в структуре северного дома-комплекса получила распространение только в конце 19 – начале 20 века. Известный этнограф 19 века П.Н. Рыбников[80 - Рыбников П.Н. Этнографические заметки о заонежанах // Памятная книжка Олонецкой губернии. Петрозаводск, 1866.] вообще не упоминает о ней. А вот не отапливаемое, но хорошо освещённое специально прорубленными окнами помещение, выделенное на чердаке, повети или в сенях, исстари было в каждом доме. Зимой им практически не пользовались, а в тёплое время года члены женской половины семьи здесь «пылили»: ткали, пряли, вязали, шили; тут же хранили не соответствующую сезону верхнюю одежду, уложенную в большие плетёные корзины – коробейки.

Где бы ни находилась такая светёлка, человеку, вошедшему в дом и услышавшему голоса, нетрудно было сориентироваться, откуда они доносятся. Поскольку помещение было не жилое, внутренние (не выходящие на улицу) стенки его забирались (набирались) досками, то есть устраивалась так называемая заборка, забор. Конечно, стоя позадь заборки, можно прекрасно слышать всё, о чём говорится внутри светлицы.

Нахождение у такой стены царя в реконструкции событий, сделанных Пушкиным в своей мениппее, тоже вполне объяснимо. В мае 1702 года Пётр I в третий и последний раз прибыл с рабочим визитом в Архангельск. В июне, самом светлом месяце года, он несколько дней провёл в деревне Вавчуга у крестьян-кораблестроителей Бажениных (братья, как мы уже говорили, жили вместе в одном большом доме).

Здесь он принял участие в спуске на воду первых баженинских кораблей «Святой верховный апостол Андрей Первозванный» и «Святой и славный пророк и креститель Господен Иоанн». А затем и сам несколько дней, как потом писалось в отчёте о его визите в Архангельск, «в пылу увлечения к преднамеренному благу, забыв величие и важность царского сана», работал на баженинской верфи, знакомился с производственными мощностями предприятия братьев, осматривал окрестности баженинской «вотчины».

В компании с сопровождавшими его Бажениными царь, пользуясь тем, что солнце на Севере в это время года вообще не заходит за горизонт, возвращался в большой крестьянский дом уже поздно вечером. Могли ли домочадцы в отсутствие хозяев и столь высокого гостя закрыть двери или даже просто завалиться спать? Поэтому девицы не засиделись нечаянно дотемна, как можно подумать, а, несмотря на поздний вечер, работали в светлице: пряли, коротая время в ожидании хозяев и их гостя. Кто-то ведь должен был помочь царю умыться, подать на стол, уложить в постель.

С последним было особенно сложно, так как Пётр, как известно, вообще не мог спать один. Солдат-денщиков, охранявших его неспокойный сон в обычное время, у Бажениных вполне могли заменить домашние работницы хозяев – ткачиха и повариха. Старовер Осип Баженин держал в своём хозяйстве наложниц и даже женился на одной из них, прогнав законную жену, из-за чего потом до самой своей смерти вёл тяжбу с холмогорским епископом Варнавой[81 - Максимов С. Там же.].

В случае замены денщиков девицами, проведшими затем не одну ночь с уже разженившимся и свободным пока ещё от нового брака царём-плотником, заправски работавшим с хозяевами на верфи, ткачихе с поварихой не грех было помечтать о перспективе стать царицами. Об этом Пётр Алексеевич полушутя-полусерьёзно им мог и намекать – с него сталось бы.

Втянутой в их разговоры девицей «без профессии» вполне могла быть будущая мать М.В. Ломоносова. Мы уже говорили о том, что на холмогорской земле существовало предание, что она одно время работала нянькой у Бажениных. Но были ли в описываемое нами время маленькие дети в семье Бажениных? Да, энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона указывает, что в 1701 году у Фёдора Баженина родился младший сын Никифор. Во время визита царя в Вавчугу ребёнку шёл второй год, и в помощь матери на лето вполне могла быть взята нянька. Обязанности няньки в крестьянских семьях выполняли обычно свои или нанятые девочки-подростки 8-12 лет. Значит, по нашей реконструкции, в 1711 году, когда Елену привезли в Усть-Тосно, ей было уже около 20 лет.

А ребёнок-богатырь Никифор Баженин, с которым в 1702 году, возможно, нянчилась девочка Елена, и на самом деле обратил тогда на себя внимание высокого гостя. При случае Пётр I потом не забывал о нём спросить. Когда парню исполнилось 15 лет, государь отправил его на учёбу за границу, а по возвращении оставил при себе: Никифор работал в царской токарне, лично общаясь там с Петром Алексеевичем. После смерти бездетного дяди Осипа, а затем и отца Никифор был всё же отпущен домой, где стал продолжателем дела Бажениных. По своим чертежам он построил и спустил на воду два трёхмачтовых гукора – «Святой Никифор» и «Надежда». Похоже, именно такого сына и хотел для себя Пётр, «рекрутировав» для этого в 1711 году северных красавиц.

Сестрицы

Вот мы и разобрали «на составные части» первое действие мениппеи Пушкина. Оно полностью легло на исторически достоверные факты из жизни наших героев. Начинается действие второе – женитьба царя, беременность и роды «царицы». У Пушкина «царь недолго собирался: в тот же вечер обвенчался». А с кем венчался царь в жизни, если «невест», по нашей реконструкции, было как минимум три? Думаю, он вполне мог «обвенчаться» по очереди и в тайне от остальных «невест» со всеми привезёнными с Севера девицами. Ведь венчание было не настоящим, так как состоялось, пишет Пушкин, вечером, что по всем канонам недопустимо (по крайней мере без уважительной причины и соответствующего разрешения церковного «начальства»).

Петру же, как известно, было не привыкать к подобным представлениям. В роли священника мог выступить любой из оставшейся в имении Корчмина компании. В данном случае это могло быть сделано не для того, чтобы поиздеваться над церковными обрядами, а чтобы поддержать девиц, придать им смелости перед тем, что с ними должно было произойти, вселить хоть какую-то уверенность в абсолютно неизвестном им теперь будущем. А чтобы не было «утечки информации», ночью девицы должны были содержаться в отдельных комнатах, а днём находиться под неусыпным контролем. Чьим?

Выше в нашем гипотетическом конструкте мы уже ответили на этот вопрос – в истории трёх девиц роль сводни, свахи, сватьи (в разговорном языке это в определённом смысле синонимы, особенно если учесть, что никаких родственников со стороны «невест» здесь не было, а со стороны «жениха» – только Бабариха) играла, похоже, Екатерина. У Пушкина сватья баба Бабариха, как и реальная Екатерина в жизни трёх девиц, появляется только во «втором действии». Напомним ещё раз, что этимология имени свахи, как и имён других персонажей «Сказки о царе Салтане», литературоведами до сих пор не выяснена. И не удивительно. Ведь они подходят к этому делу со «взрослой» логикой, а Пушкин здесь, похоже, просто забавлялся, используя другую, детскую «логику».

Есть известный пример того, как дети дают прозвища друг другу: мальчика кличут Рыбаком. Взрослый человек решил бы, что парнишка любит и умеет рыбачить, но, оказывается, прозвище дано по фамилии – Жилин. Какая здесь связь? Выясняется, что прямая: Жилин – жилка; жилка – леска; леска – рыбалка; рыбалка – рыбак. Используя в разных вариациях этот примитивный, с точки зрения умного взрослого человека, приём линейной логики, Пушкин смог удачно зашифровать в именах персонажей (а также, как увидим позднее, топонимах) своей мениппеи нечто очень важное, «говорящее» и в то же время очень простое.

Мы уже попытались расшифровать имена царя, его сына и дочери. Теперь попробуем сделать это в отношении самого загадочного имени-характеристики в данном произведении. Итак, по нашей реконструкции, сватья (сваха, сводня) – это Екатерина. В феврале 1711 года она ещё не жена царя Петра, то есть – не царица, а только лишь его женщина, по-простому – баба царя. Как бы сказал в таком случае ребёнок: не царица, а бабарица (см. подобное словотворчество в книге К. Чуковского «От трёх до пяти»).

Однако на северо-западной части территории страны суффикс -ица в разговорной речи чаще всего заменяется суффиксом -иха: старостиха, лешачиха и даже девчиха – так, например, в детстве называла нас с сёстрами мама, когда сердилась за что-либо,– девчихи. Я в подобных случаях была Люсихой: «Ну, эта Люсиха дождётся у меня!». Когда мы, как маме казалось, бездельничали, она ругала нас барынями. Но вздумай она поднять статус субъекта сравнения, мы бы точно стали царихами, а уж никак не царицами, в том числе и по причинам хорошо просматриваемого семантического порядка: царица – настоящая жена царя, а цариха – та, что рядится под неё.

Поэтому, думаю, и получилась у Пушкина Бабариха – простая баба, любовница царя, какой и была на тот момент Екатерина. Не настаиваю, но сама лично полностью принимаю этот вариант.

В первый же вечер с помощью Бабарихи состоялось вечернее (то есть явно не настоящее) венчание царя с одной из девиц. По сказке – с той, которая обещала ему родить сына-богатыря. И по жизни первой «обвенчанной» была, скорее всего, Елена, которая меньше других смущалось происходящим. Ведь она знала гостившего когда-то в Вавчуге царя и не могла не помнить его самого и подслушанный им разговор.

Возможно даже, что в семье Бажениных, бывших свидетелями сцены подслушивания, её, чьи слова больше всего понравились царю, и называли, поддразнивая, царской невестой (царихой) или как-нибудь наподобие. А вот царь вряд ли узнал в красавице девочку-подростка, но её радость при встрече с ним, доверчивость, готовность выполнить любое желание должны были обратить на себя внимание.