Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

Она не боялась его и поэтому, скорее всего, стала первой, кого он повёл «под венец», а затем – «на кровать слоновой кости». Эта кровать здесь, кстати, тоже может быть своего рода «опознавательным знаком»: царь Пётр был большой любитель резьбы изделий из слоновой кости. Он сам вытачивал в своей мастерской всевозможные резные изделия, которые потом с удовольствием раздаривал друзьям, а также «коллегам» – европейским монархам.

По сказке, царь после этой ночи уехал на войну, а «венчанную царицу», оклеветанную подругами-сестрицами и бабой Бабарихой, бросили потом с ребёнком в засмолённой бочке в море-окиян. Но ведь и в жизни было почти так же: узнавшую царя и проговорившуюся Елену, которая «с первой ночи понесла», на следующий же день отправили (вспомним ещё раз 26-й псалом Ломоносова: меня оставил мой отец и мать...) с Бажениным обратно на Север с приказанием срочно выдать замуж и проследить, чтобы никому не рассказывала подробности этой поездки.

Пётр при этом, наверное, немало досадовал: ведь матери в первую очередь не должны были знать имя отца своего ребёнка, чтобы растили не изнеженных и амбициозных царевичей, а обычных мужчин, умеющих и любящих трудиться. Теперь только от Осипа Баженина и двух его друзей-товарищей зависело, сохранится ли всё в тайне от будущего мужа Елены.

Есть ещё один важный нюанс, являющийся как бы фоном первой части сказки: «В те поры война была». То есть война уже идёт, а царь Салтан ещё занимается матримониальными делами и деланием детей? Ну да, всё как в реальной жизни: русский царь в декабре 1710 года узнал, что турецкий султан, у которого он в 1696 году отнял часть приазовских земель, объявил ему войну. Но выехал Пётр I к войскам, чтобы защитить свои турецкие земли, где он пока всё ещё владыка-султан, только 6 марта 1711 года, решив по дороге из новой столицы в старую, то есть именно в ту пору, когда ему объявлена война, свою главную личную проблему. По сути своей – это ещё одно подтверждение нашей версии.

Итак, в сказке ребёнок зачат и по злой воле вместе с матерью выброшен в бочке в море-океан. Кстати, и в реальной жизни повозка, увозившая девицу Елену в океан глухих заснеженных архангельских лесов, вполне походила на бочку. Тогда для дальних поездок использовали специальные небольшие сани, устройство которых представил в своей книге «Путешествие через Московию в Персию и Индию» (1711) голландский путешественник, которого в России звали Корнелием де Бруни (Корнелиус де Брюйн, де Брёйн).

Бруни писал: «Сани эти делаются так, что один человек может удобно улечься в них. Нужно иметь также свою постель, шубы и добрые одеяла, чтобы защититься от сильного холода. Задок саней покрывают рогожей, а всё остальное обивают сукном или кожею. Сверху сани покрываются мехом или кожей, подбитой сукном, или одной кожей для защиты себя от дождя и снега». Такие сани, обратил внимание Бруни, имели интересную конструктивную особенность: сзади и спереди (где ноги и голова) они были приподняты, а середина как бы утоплена. То есть укутанный со всех сторон человек лежит в таких санях, как в бочке.

Здесь нелишне вспомнить расхожее мнение пушкинистов, что у Александра Сергеевича ничего не было «просто так». Он, изучавший историю Петра Великого, не мог не знать книгу де Бруни, которая в 1711 году была напечатана в Голландии, а затем переведена на европейские языки, в том числе французский, на котором её и читали в России до 1873 года, когда она была переведена на русский. А.С. Пушкин, имевший первым воспитателем французского эмигранта графа Монфора, был билингвом, то есть двуязычным человеком (он даже первые свои произведения писал на французском языке). Конечно, он читал де Бруни, и совсем не случайно использовал в своей сказке не морскую ладью, как предполагал вначале, а именно описанную голландцем «сухопутную» бочку, мчащуюся в океане архангельских лесов.

И можно представить, как, лёжа в этой «бочке», горевала всю дорогу Елена, недоумевая, почему царь Пётр после венчания и ночи любви отправил её домой, а других девушек оставил при себе; чем же она ему не угодила, чем не понравилась? А вот у Пушкина:

Словно горькая вдовица,

Плачет, бьётся в ней царица;

И растёт ребёнок там

Не по дням, а по часам.

В сказке беда, приключившаяся с царицей, стала следствием интриг «сестриц» и Бабарихи. Но ведь об этом же должна была подумать и Елена! Это не царь её прогнал, а та баба, что состоит при нём. Ей не понравилось, что Елена с радостью пошла с царём, что он с восхищением смотрел на неё. И подруги позавидовали, что царь выбрал именно её. Это они оговорили её, а он всем был доволен и уже утром просил беречь себя, когда он уедет на войну, и обязательно родить ему сына.

И тогда она напомнила ему о том, что обещала это ещё восемь лет назад. Он внимательно посмотрел на неё, повернулся и быстро вышел из комнаты. Больше она его не видела. Её венчанный, как она думала, супруг оставил, без всякого объяснения, её и их сына «ещё в младенстве», то есть именно тогда, когда она, как он и просил, забеременела.

Наверное, она на всю жизнь сохранила обиду на своих нечаянных подруг и ту незнакомую бабу, которая готовила её к венчанию и стелила ей брачное ложе. Она ведь не знала планы царя. Не ведала, что венчание не настоящее и она – не царица. Не догадывалась о столь же горькой судьбе «сестриц». И тем более представить не могла, что через пару месяцев с «её» царём Петром будет помолвлена – не шутейно, а по-настоящему – их сваха-сватья: Пётр объявит о помолвке с Екатериной в Москве 6 марта 1711 года, перед выездом к войскам.

Но она знала, кто отец её сына, и верила, что когда-нибудь он вспомнит о них. И поэтому должна была подготовить Михайлу к этой встрече, рассказать о том, как поступили с ней её подруги. Они теперь, наверное, вместе с той свахой живут у её мужа царя, а её, несчастную, выгнали ни за что, ни про что.

Этот рассказ и дошёл, очевидно, до Пушкина, когда он гостил в семье внучки Ломоносова – Софьи Раевской. А от него узнали об этой истории мы, читатели его «Сказки…».

Феофан Прокопович

Переходим к следующему акту рассказанной нам истории. И в сказке, и в жизни главного героя, царского сына, проходит много времени – он уже взрослый. Но всё ещё находится в неволе: в сказке – в бочке, в жизни – в плену обстоятельств. В сказке проблема решилась достаточно просто. Гвидон просит помощи у морской стихии и получает её: бочку выбрасывает волной на берег, царевич выбивает дно узилища и выходит с матерью на волю. В жизни же Михайло не может пока выйти из образа крестьянина и начать жить как сын дворянина, поскольку это зависит от людей, ведающих тайну его рождения. И прежде всего от одного из самых близких царю Петру людей – Феофана Прокоповича.

В описываемых нами событиях зимы 1711 года в Усть-Тосно Феофан не принимал участия, так как жил и работал в это время в Киеве. Но вскоре он был вызван к царю, в его походный лагерь, поскольку, как полагают исследователи, Пётр любил с ним говорить. Однако о чём на войне могли говорить царь и преподаватель Киево-Могилянской духовной академии, каким был на тот момент Феофан? На войне, которая, как знал Пётр, могла закончиться для него весьма печально; с человеком, которого он до этого и видел-то, пожалуй, всего раза два – в 1706 году, когда Феофан читал проповедь в связи с приездом Петра в Киев, и в 1709-м, когда выступил с похвальным словом, посвящённым Полтавской битве.

Но, видимо, этих двух раз царю хватило, чтобы понять образ мыслей Феофана и его выдающиеся способности. Он почувствовал, что этот свободно мыслящий человек, просветитель – один из очень немногих людей в стране, кто, вроде бы, искренне и осознанно поддерживает его дела и начинания. А главное – киевский философ и ритор прекрасно образован и, кажется, может убедительно обосновать его, Петра, действия и начинания, публично подать их так, что ни у кого не останется сомнений в их целесообразности и законности.

На тот момент, весну 1711 года, Петру были нужны именно эти способности Прокоповича. Он нисколько не сомневался в правильности создания «резерва преемников», но законность их появления на свет, их будущие права на престол, порядок передачи власти лучшему из них нужно было обдумать, обосновать и оформить хотя бы черновым, так как детей пока ещё нет, документом.

Сознавая, что на этой войне его могут убить или взять в плен, Пётр должен был также позаботиться о духовном наставнике для этих детей, способном развить их личности, проследить за образованием. Как мы скоро увидим, будущий отец «резервистов» сделал правильный выбор: Феофан пестовал его детей до самой своей смерти, помог им получить прекрасное образование и найти своё место в жизни, спасал в трудные минуты, поддерживал материально.

Кстати, о детях: вы нашли их имена? Ищите, ищите – их было трое, и все стали известными учёными. Но Пушкин в своей сказке говорит о судьбе лишь одного из них, почему? Думаю, тогда его интересовал только Ломоносов. Но позднее Александр Сергеевич обратил внимание ещё на одного из них. По крайней мере, за несколько дней до дуэли, оборвавшей его жизнь, он занимался тем, что тщательно конспектировал (зачем? – удивляются биографы поэта) книгу, благодаря которой этот учёный стал известен в Европе даже раньше Ломоносова.

Но вернёмся к Прокоповичу, которому, по нашим предположениям, Пётр открыл свой замысел и поручил дать его законное обоснование. Феофан, конечно же, согласился (попробовал бы отказаться!), но предложил вернуться к проблеме, когда она приобретёт реальные очертания – то есть, когда родятся дети. И это случилось 31 октября, 8 и 20 ноября 1711 года. Правда, ни один из этих новорождённых не оставил впоследствии собственноручно написанной точной даты своего рождения (или до нас они не дошли); значительные расхождения были даже в годах. Но историки не оставляли поисков, так как все трое стали очень известными людьми, чьи имена сохранились до сих пор, и установили-таки истину.

Можно представить, как отреагировал на рождение тайных сыновей царь, какую радость и облегчение он испытал. Теперь надо только дождаться, когда дети подрастут, окрепнут, научатся ценить простой хлеб, любить тяжёлый труд. А когда подрастут, следует их обязательно к наукам определить, для чего, учитывая печальный опыт домашнего воспитания и зарубежного обучения старшего сына Алексея, надо подобрать правильного наставника и открыть для них в Петербурге собственную, российскую, академию, пригласив сюда лучших заморских учёных.

Но в 1715 году Екатерина родила, наконец, долгожданного – крепенького и здорового – мальчика, располагавшего надеяться, что он пришёл в этот мир надолго. Счастливые родители в письмах друг другу называли его умильно Шишечкой.

Малыш заполонил собой все мысли царя о наследнике-преемнике. В это время Пётр начинает фактически травлю своего старшего сына, ставшего не только ненавистным, но и лишним. А уж о «резервных» детях ему теперь не хотелось, наверное, даже вспоминать. Весь этот дурацкий проект нужно было кому-то срочно передавать или вообще закрывать: живут, растут – ну и пусть себе, нужда в них отпала; вырастут – тогда посмотрим, на что сгодятся.

В том же 1715 году царь задумал реформу церкви, для чего вызвал в Петербург Прокоповича, пообещав сан епископа. Вот ему-то он и передаст свой проект, потому что если кто и сможет сделать из мальчишек что-то путное, то только этот самый разумный и просвещённый из всех известных ему людей в стране. Но Феофан в это время болел и смог приехать только в 1716 году, когда государь в очередной раз был за границей, поэтому дело с назначением в епископы, а также в наставники подрастающих мальчишек, несколько задержалось.

Только через два года Прокопович был посвящён в епископа Псковского, Нарвского и Изборского, но, поскольку в Петербурге имелось псковское подворье, остался в столице в качестве ближайшего сотрудника Петра в церковных делах. Пётр, считают историки, «и назначал Прокоповича на псковскую кафедру не с тем, чтобы тот уехал в незначительный Псков, а чтобы иметь около себя преданного помощника, каковым уже успел заявить себя Феофан».

Самого Феофана Псков, похоже, тоже мало интересовал. Из биографии его видно, что он побывал здесь всего один раз – летом 1719 года. И, думается, не только и не столько по делам епархии. В апреле этого года умер Шишечка, на которого государь возлагал свои самые большие надежды. Это была огромная трагедия отца. Живший в том же веке граф П.В. Завадовский, испытавший подобное, так писал о своём горе одному из друзей: «Я познал, какова радость, какова печаль от детей: пятерых погреб; одна дочь шести месяцев остаётся, которая не ободрение, а более трепет сердцу наводит. Толико я несчастный отец! Хоть живу, но как громом поражённый; сам не чувствую своей жизни…»

Столь же тяжело в те апрельские дни переживал внезапную потерю Пётр Алексеевич, которому судьба из четырнадцати рождённых детей оставила теперь только двух дочерей. Видя его муки, Феофан месяца через два и поехал, думается, искать самого ближнего по месту жительства «резервного» ребёнка, чтобы хоть так утешить убитого горем отца, напомнить ему, что ещё не всё потеряно. Он знал, что один из мальчиков живёт в епархии, на кафедру которой его назначили совсем не случайно.

Ну, вот и настала, наверное, пора открыть имена детей «ткачихи» и «поварихи», на которых нас так неожиданно вывела наша реконструкция. Это Степан Петрович Крашенинников и Григорий Николаевич Теплов. Оба оставили в истории России незабываемый след, оба – сотрудники Академии наук, учёные, чьи имена внесены во всевозможные отечественные словари и энциклопедии (Теплов в конце жизни был даже сенатором); при этом оба, как мы и предполагали, – выходцы из солдатских семей. Имя третьего мы знали априори.

В течение всего 18 века из 113 избранных действительных членов Петербургской академии наук только 28 были природными русскими. Первыми из них в середине 18 века стали математик В.Е. Ададуров (адъюнкт по кафедре математики с 1733 года, почётный член АН с 1778); ботаник Г.Н. Теплов (адъюнкт с 3 января 1742 года, почётный член АН с 1747); химик М.В. Ломоносов (адъюнкт физического класса с 8 января 1742 года, первый русский профессор химии с 25 июля 1745); поэт В.К. Тредиаковский (адъюнкт с 1745); географ С.П. Крашенинников (адъюнкт с 25 июля 1745 года, первый русский профессор естественных наук с 11 апреля 1750).

При этом Ададуров принадлежал к древнему дворянскому роду, ведущему свою родословную со времён князя Дмитрия Донского. У Тредиаковского отец и дед были священниками, что не только давало ему право, но и обязывало учиться, быть хотя бы грамотным. Но остальные трое родились (с разницей в дни!) в самых что ни на есть простых семьях.

В жизни каждого из этих троих решающую роль сыграл (как мы и предполагали, начав поиски «резервных» детей Петра) Ф. Прокопович. Даже более того: он сплёл эти жизни в одну судьбу, предопределённую их отцом. Двое из них стали первыми русскими профессорами, третий долгие годы был фактическим руководителем Академии наук. Познакомимся с ними ближе.

Григорий Теплов

Феофан жил в Петербурге в своём доме на Карповке. В 1721 году он устроил здесь на собственные средства (регулярно, говорят, пополняемые царём) школу для сирот, детей бедняков и солдатских отпрысков. В школе царила строгая дисциплина. Программа обучения была основана на «триязычии» (русский, латынь, греческий). Большое внимание уделялось истории и географии, арифметике и геометрии, рисованию и музыке. В школе был свой хор, здесь ставились пьесы, велись философские беседы, из числа учеников готовились музыканты, художники.

Школа на Карповке существовала до смерти основателя в 1736 году. За эти 15 лет её окончили 160 молодых людей, среди которых было несколько будущих академиков, в том числе и один из «резервных», по нашим предположениям, сыновей Петра Первого – Григорий Теплов. Феофан настолько приблизил ребёнка к себе, что потом некоторые современники и даже члены семьи считали его внебрачным сыном псковского епископа. Того же мнения придерживался, например, и писатель В. Пикуль, который вывел Теплова как персонаж в романе «Слово и дело».

Но вот что о своём происхождении рассказывал сам Теплов, когда в 1751-57 годах жил в тогдашней гетманской столице Украины городе Глухов. Здесь он исполнял при гетмане Кирилле Разумовском обязанности начальника его канцелярии. Иногда Григорий Николаевич по-приятельски захаживал к глуховскому протоиерею отцу Корнилию Иезефовичу, подолгу разговаривал с ним, делился воспоминаниями. Очевидно, протоирей вёл дневник или просто записал по памяти очень яркие, живые картины жизни друга, а затем, уже после смерти Теплова, передал эти записки некоему чиновнику Добрынину, заинтересовавшемуся историей города Глухова.

Рассказ Теплова о первой встрече с Феофаном Прокоповичем вошёл в записки этого чиновника, опубликованные через сто лет в журнале «Русская старина»: «В ребячестве моём, когда мне было лет около девяти, играли нас ребятишек с десяток на улице, бегали, рылись в песке, глине и кто как хотел. Вдруг увидели, что мимоезжая карета остановилась. Мы бросили игры и смотрели на неё. Узнали, что это был наш архиерей Феофан Прокопович. Он также смотрел на нас в окно. Потом велел нам подойти к себе, дал всем руку и, некоторых останавливая, о чём-нибудь спрашивал, желая, по-видимому, узнать, кто что отвечает. Дело дошло до меня. – Тебя как зовут, мальчик? – Гриша.– Кто твой отец? – Солдат Николай Теплов. – Где он служит? Отчего имеет пропитание? Сколько имеет детей и т.д. Напоследок, подавая ещё руку: – Скажи отцу своему, чтоб он завтра пришёл с тобою к архиерею и сказал бы келейному, чтобы он о вас доложил.

Мы все разбежались с вестьми и везде проповедовали, что архиерей нас благословлял и что Теплову с отцом велел прийти к нему. Назавтра отец умыл меня чистою водою, расчесал волосы, помыл ноги, надел на меня чистую рубашечку, подпоясал по ней покромочкою и возложил на шею медный крестик на шнурке. Тут весь мой был мундир. Мы пришли к архиерею и стали в пространных сенях. Через них из одной половины в другую бежал келейник и спросил отца моего скоропостижно: „Что ты, старик?..”

Когда мы допущены были к преосвященному, то он, взяв меня за крестик, спросил: „Кто тебе это дал?” – „Батюшка”. – „Нет, это вам повесил Владимир”. Потом спросил отца: „Хочешь ли ты отдать мне своего сына?”. Отец: „Я с радостью бы хотел, да он записан в государеву школу”. Архиерей: „Ты только пожелай, прочее я всё на себя беру. Я в нём предвижу прок”. Мой старик прослезился от благодарности и был отпущен с миром, а я остался в пансионе архиерейском»[82 - Добрынин Г. Истинное повествование, или Жизнь Гавриила Добрынина, им самим написанная. 1752-1827 // Русская старина. Т. 3, № 5. 1871. С. 562-604.].

По воспоминаниям Теплова, действие происходит летом, когда ему было около девяти лет, то есть в 1720 году. Но Феофан, как отмечают его биографы, только один раз был в Пскове – на другой год после назначения на псковскую кафедру, которое состоялось в начале 1718 года. Значит, Григорий Николаевич несколько запамятовал, и его первая встреча с Феофаном происходила всё же в 1719 году, когда мальчику было около восьми лет.

Поначалу Григорий, как мы узнаём из его воспоминаний, не привлёк внимание архиерея, потому что Феофан просит подойти к нему всех детей, за которыми он наблюдал из окна кареты. И вопросы задаёт не одному Теплову, а всем мальчикам. Епископ выбирает Григория только после того, как тот ответил на его вопросы. И ответы эти не содержат ничего, что позволяло бы говорить о каких-то особых способностях или талантах ребёнка, по которым его можно выделить среди других детей. Кроме того, мы видим, что епископа интересовало не то, как отвечали дети, а что именно они говорили. Выясняя «анкетные данные» (фамилия, чем занимается отец, есть ли другие мальчики в семье), Феофан явно уточнял, тот ли это ребёнок, которого он ищет.

Выяснив, что кудрявый мальчишка – именно тот, кто ему нужен, епископ приглашает его с отцом к себе. Мы видим, что матери у Григория нет, очевидно, она уже умерла, так как утром отец сам готовит ребёнка к «выходу в люди». Причём делает это как-то особенно. Парню уже почти восемь лет, то есть вполне может самостоятельно и умыться, и одеться; но отец, словно понимая, что делает это в последний раз, сам умывает его, сам моет ему ноги, причёсывает, надевает чистую рубашечку… Каждым этим действием он как бы оглаживает, ласкает ребёнка, словно заранее прощается с ним, хотя ещё не может, вроде, знать, зачем приехал и почему зовёт их к себе епископ.

И ещё одна интересная деталь: отец, вспоминает Теплов, перед выходом из дома возложил ему на шею «медный крестик на шнурке». Не просто повесил, а именно возложил, то есть сделал это торжественно, с особым значением, задержав свои руки на плечах ребёнка.

Вспоминая через много лет последний день в отцовском доме, Григорий Николаевич – поэт и писатель – не случайно использует именно это слово, которое имеет ещё одно, более уместное для описания последовавших затем событий значение: возлагать – поручать, доверять кому-либо что-то, отдавать на чью-то заботу, обязанность, попечение. То есть отец, услышав от сына, что в город приехал никогда не бывавший здесь до того епископ Феофан и приглашает их с сыном к себе, сразу понимает, что преосвященный приехал за его мальчиком?

А почему, кстати, Григорий не носит крестик постоянно? Может быть, этот крестик какой-то особенный, и отец боится, что сын потеряет его? Вот и Феофан обращает на него внимание, берёт в руки, очевидно, рассматривает и спрашивает, кто его дал. Мальчик отвечает, что дал ему крестик батюшка, то есть священник, как это обычно бывает при крещении. Но Феофан, который едва знает этого ребёнка и его отца, вдруг говорит Григорию, к которому до этого, кстати, обращался на «ты»: «Нет, это вам (выделено мною. – Л.Д.) повесил Владимир».

Какого Владимира он имеет в виду? Киевского князя Владимира как крестителя Руси? Но тогда архиерей должен был бы сказать – нам, потому что он такой же православный, как и Григорий. Или был какой-то другой Владимир, который по чьему-то повелению повесил именно «им», то есть нескольким людям (детям?), особые крестики как некий опознавательный знак? А значит, такой крестик должны были иметь, беречь и пользоваться им только в исключительных случаях и двое других «резервных» детей?