Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова

В ответном письме «сердечный друг», зная характер царя, наставлял его: «Об оной вашей болезни весьма мню, что не от иного чего, но токмо от бывших трудов вам приключилось, и того ради прилежно прошу, дабы изволили себя в том хранить и, ежели где самая нужда вас не требует, дабы тут себя употреблять не изволили». Но это наставление вряд ли было услышано государем; известно, что исходящий от него поток распоряжений, указов, советов и дипломатических поручений в период болезни ничуть не уменьшился. Несмотря на трудности походной жизни и недомогания, Пётр в условиях походной жизни «употреблял» себя столь же напряжённо, как и в обычной обстановке.

В дороге от Петербурга до Москвы

Итак, мы перебрали все возможные варианты объяснения «исчезновения» государя на целый месяц зимой 1711 года и должны признать: из Петербурга он выехал 17 января, но в Москве до середины февраля не появился. И быть он мог в это время только где-то между Петербургом и Москвой. Ответ на вопрос, где именно, надо искать в сфере интересов Петра в тот период. А это (кроме, естественно, военных вопросов) прежде всего – строительство каменного Петербурга. Началом его послужил царский указ от ноября 1709 года, которым повелевалось строить царские каменные дома «изрядною архитектурною работою», а «господам министрам и генералам и знатным дворянам… строить каменные полаты» (до этого все постройки в новом городе были деревянными и часто горели).

Самый первый каменный дом начали строить на Санкт-Петербургском острове в мае 1710 года для государственного канцлера графа Г.И. Головкина. Следующий по времени возведения – дворец губернатора Петербурга светлейшего князя А.Д. Меншикова на Васильевском острове. А вскоре стали бить сваи в Летнем дворе (ныне Летний сад) под первый каменный дом, готовившийся для самого Петра.

То есть с весны 1710 года начались интенсивная застройка и заселение города. Для активизации строительных работ указом Петра от 18 августа 1710 года предписывалось из всех губерний, из уездов и посадов переселить в Петербург около пяти тысяч мастеровых с семействами из внутренних областей. Каждому, как их называли, переведенцу царём устанавливалось содержание на первый год: «денег 12 рублей на жалованье да на хлеб 10 рублей, сверх того детям от 5 до 15 лет муки по четверику на месяц каждому». Семьям отводились земельные участки, на которых велено было строить жильё за счёт казны. В числе переселённых были и северяне. Архангельский краевед Н.А. Окладников в книге «Мезенские деревни» среди причин запустения и без того немноголюдных в начале 18 века мезенских поселений выделяет и эту: «Переселены на вечное жительство в Санкт-Петербург…»[78 - Окладников Н.А. Мезенские деревни. Архангельск, 2012.]. Учитывалось взрослое мужское население, но брали мужиков, как уже говорилось, с семейством, насильно срывая с неуютных, суровых, но родных, насиженных мест.

Практически сразу после основания Петербурга на левом берегу Невы и по руслам впадающих в неё рек стали создаваться для возведения нового города предприятия по производству строительных материалов – бутовой плиты, кирпича, извести. В 1710 году, как видно из одного из указов Петра этого времени, «кирпичные и иные всякие заводы» существовали «при Санкт-питербурхе по рекам Неве, Ижоре, Тосне и по другим речкам и по прочим местам». В том году на них было произведено 11 миллионов штук кирпича.

Наибольшая часть этих производств была организована в Санкт-Петербургском уезде в устье р. Славянка (в районе с. Усть-Ижора) и в Новосаратовской колонии (позднее названной Уткина заводь), а также в Шлиссельбургском уезде в устье реки Тосно (с. Усть-Тосно). Последнее было, очевидно, самым крупным центром производства кирпича, поскольку главная улица Усть-Тосно, вошедшего ныне в состав города Отрадный, до сих пор носит название Кирпичная.

Все три поселения были расположены по трассе Петербург-Москва, то есть по пути следования Петра и сопровождавших его лиц. Не проверить лично, как после его указов об интенсификации строительных работ идут дела на кирпичных заводах, Пётр, для которого строительство Петербурга было одной из главных задач жизни, просто не мог. Ведь именно благодаря неусыпному вниманию государя к этому делу каменный Петербург будет построен в неправдоподобно короткий срок.

Вторая актуальная проблема данного периода – строительство дороги на Москву. Уже в 1704 году Петербург был связан со старой столицей почтовым сообщением. Тогда же началось «исправление» существующих путей. Однако вскоре Пётр пришёл к мысли о необходимости соединить оба города кратчайшей дорогой, так называемой «першпективой».

Для проведения геодезических измерений и проектирования этого объекта он привлёк преподавателей Навигацкой школы шотландских математиков Г. Фарварсона и С. Гвина, которые приступили к работе в 1705 году. К 1710 году ими была проложена на карте трасса совершенно прямой дороги, соединяющей Москву и Петербург: можно было строить «першпективу». Эти работы и начнутся практически сразу после возвращения царя из Прутского похода. «Першпектива» оставит старинное село Усть-Тосно в стороне. Вскоре начнётся строительство и заселение новой ямской станции под названием Тосно, которая станет самым крупным населённым пунктом на новой московской дороге. Не проверить на месте, всё ли готово и на что ещё надо обратить внимание, Пётр не мог тоже. Эти проблемы выстраивались не по вертикали – одна выше другой по степени важности, а по горизонтали, то есть были важны одинаково и требовали внимания одновременно. В той же линейке стояла и труднейшая проблема связи Петербурга с глубинной Россией. Начав строить новый город, Пётр решил создать целую систему искусственных водных путей, которые должны были пройти по маршрутам старинных волоков и соединить все моря России, чтобы можно было подвозить товары к портам «без переволоков землёю».

Выбор одного из направлений этих путей в качестве первоочередного требовал специального тщательного изучения особенностей природных условий и учёта экономических перспектив развития того или иного региона. Эти исследования проводились под руководством состоявшего с 1698 года на русской службе английского инженера-гидролога Джона Перри.

Сначала решили разрабатывать Вышневолоцкое направление, на котором в 1703-08 годах был прорыт первый в России водный канал. Но в процессе его эксплуатации выявились серьёзные недостатки этого пути: по малой воде через пороги и перекаты Тверцы и Мсты тяжело гружёные суда не проходили. Поэтому инженер Перри в начале 1710 года был послан Петром в Вытегорский край обследовать волок на водоразделе между Онежским и Белым озёрами на предмет изучения перспектив строительства нового, более мощного водного пути.

Василий Корчмин

Ближайшим помощником Перри в этом деле стал капитан-поручик В.Д. Корчмин. Ровесник Петра, его сподвижник с юных лет и любимец в зрелые годы, Василий Дмитриевич был одним из лучших русских военных инженеров и конструкторов. Первой задачей государственной важности, которую Пётр I поставил перед Корчминым ещё в 1701 году, было изыскание водного пути из Москвы в Новгород. Потом таких ответственных поручений было множество, и среди них – строительство каналов.

Вернувшись в Англию, Перри издал в 1716 году книгу «Состояние России при нынешнем царе», в которой так рассказал о работе на водоразделе между северными озёрами: «…мне приказано было снять на чертёж течение нескольких рек, впадающих одна в другую, и проследить до истоков их, чтобы освидетельствовать, где они ближе сходятся, и где местность представляет более удобства для устройства между ними сообщения. Согласно с этим приказанием, я измерил разницу уровня всех этих рек, из коих одни впадают в Волгу, а другие в озеро Ладога (Lodiga); я также сделал все прочие необходимые исследования, и в конце 1710 года (выделено мною. – Л.Д.) вернулся в Петербург с чертежом и донесением о месте, времени и расходах, относящихся до этого сообщения. Незадолго до возвращения моего в столицу с донесением моим получено было известие, что Турки, по наущению Короля Шведского, объявили войну, и это дало всем делам другое направление; мысль о выше означенном сообщении была отложена в сторону».

Итак, Пётр до отъезда из Петербурга 17 января 1711 года не успел, как пишет Перри, ознакомиться с результатами работы экспедиции в Вытегорском крае, хотя они были для него очень важны. А уже весной 1712 года, то есть сразу после возвращения из Прутского похода, он, словно забыв напрочь о северных озёрах и о проделанной здесь геодезической работе, отправляет Перри и Корчмина под руководством князя Гагарина на Мсту (Вышневолоцкая водная система), чтобы изыскать пути в обход порогов по рекам Уверь и Виль (ныне Вельгия) и выбрать здесь наиболее удобное место для строительства плотин.

Вышневолоцкая водная система – самая сложная для судоходства. И всё же Пётр выбрал на ближайшую перспективу именно этот путь. Совершенно невозможно представить, что он сделал сие, не ознакомившись с выводами Перри, а также мнением Корчмина, которому хотел поручить строительство канала в Вытегорском крае. Перри так пишет об этом в вышеупомянутой книге: «Трудность дела испугала мистера Корчмина и отклонила его от принятия на себя этой ответственности».

Конечно, мы понимаем, что сам по себе «мистер Корчмин» мог и склоняться, и отклоняться, но решение принимал не он. Когда же и где Василий Дмитриевич успел растолковывать царю свою позицию, если, по словам английского гидролога, в конце 1710 – начале 1711 года, то есть до выезда из Петербурга, царь ни с ним, ни с кем бы то ни было из членов его экспедиции не встречался, так как занимался в основном делами, связанными с подготовкой Прутского похода?

Ответ может быть только один – в дороге между Петербургом и Москвой, которая пролегала через небольшой среднерусский городок Вышний Волочок, являвшийся центром одноимённого гидротехнического комплекса. Нет сомнения, что именно здесь, непосредственно на месте будущего строительства обходного участка Вышневолоцкой водной системы, царём были изучены документы экспедиции Перри, заслушан отчёт Корчмина, рассмотрены его контраргументы, а затем всё осмотрено на натуре. Но это было уже после Усть-Тосно, поэтому вернёмся туда, где нам ещё предстоит узнать много интересного.

Главный царский военный инженер, являвшийся ключевой фигурой в петровской армии, с 1702 года участвовавший во всех петровских баталиях и трижды раненный, Корчмин сопровождал царя и в Прутском походе. Ещё в 1708 году ему были даны Петром в кормление земли, расположенные по Шлиссельбургскому тракту между сёлами Усть-Ижоры и Усть-Тосно. Господская усадьба располагалась в сельце Вознесенское, которое вскоре стало называться Корчмино; название сохранилось до наших дней.

У Василия Дмитриевича не было прямых наследников, и после его смерти в 1731 году имение перешло в казну, а затем стало собственностью знаменитого графа Петра Шереметева – одного из богатейших людей России того времени. По сравнению с другими шереметевскими владениями (Кусково, Останкино) Корчмино было небольшим и использовалось главным образом для обслуживания петербургских домов семьи (своего рода подсобное хозяйство); позднее эти земли сдавались в аренду.

Как выглядела усадьба при Корчмине, сведений не сохранилось, но по описи строения, выполненной в 1871 году, здесь имелся «деревянный одноэтажный с мезонином и балконом дом, длиной по Неве в 13 с половиной саженей, а шириной в 5 саженей по ручью и в 4 сажени 6 футов со стороны сада». Среди надворных строений были конюшня в девять стойл, экипажный навес, погреб, ледник, бревенчатая баня и другие хозяйственные постройки.

Новый владелец Корчмино при всём своём богатстве слыл очень расчётливым человеком, всегда входившим даже в мелкие детали управления своим огромным хозяйством. А поскольку эта усадьба его семьёй не использовалась как место отдыха, можно предположить, что её практически не перестраивали, а лишь подновляли, и она дошла до указанного в описи времени в мало изменённом виде.

Вот сюда-то, где сходились направления всех важнейших «мирных» интересов Петра того времени, судя по всему, и пригласил Василий Дмитриевич погостить царя и его подругу. Или, скорее, Пётр сам, что вполне в его характере, поставил своего соратника в известность, что хочет на недельку остановиться у него, чтобы проверить на месте, как работают главные кирпичные заводы в Усть-Ижоре и Усть-Тосно; решить, откуда именно начать «спрямлять» дорогу на Москву, которая до Усть-Тосно ровной стрелой шла по берегу Невы, но дальше начинала петлять среди лесов; выслушать его соображения по вопросам строительства нового водоканала или реконструкции старого.

Подтверждением этой версии служит и то, что уже 19 февраля 1712 года, то есть меньше чем через два месяца после возвращения в Петербург из Прутского похода, Пётр издаёт указ о расквартировании на землях Корчмина первой в России понтонно-мостовой роты в количестве 36 человек. А затем здесь же размещает сапёрный полигон для тренировок русских инженерных войск, позднее благоустроенный и действовавший ещё и в 20 веке. Если бы царь Пётр зимой 1711 года не остановился в Корчмино, если бы его сподвижник главный военный инженер Василий Дмитриевич Корчмин не поделился с ним планами, как лучше использовать эти болотисто-кустарниковые места и самое узкое в низовьях Невы место, с чего бы Пётр принял подобные решения? Сейчас на этих территориях располагаются посёлки с историческими названиями Понтонный и Сапёрный. Так что задним числом мы видим, что остановка царя в Корчмино была не просто возможна, а необходима хотя бы для того, чтобы принять эти решения.

Кому оставить страну?

Кроме вышеназванных «производственных» проблем, у Петра в этот период обострилась, можно сказать, и его главная личная проблема. Ко времени начала Прутского похода Петру было 39 лет – достаточно много для 18 века. И он был, можно сказать, одинок, что плохо для человека вообще и очень плохо для главы государства, где власть передаётся из рук в руки законному наследнику. У него была любимая женщина, но она не являлась его женой. У него была жена, но она находилась в Суздальско-Покровском монастыре, куда он сам заточил её тринадцать лет назад. У него был сын, являвшийся его законным наследником, но он был его прямой противоположностью. Пётр не любил сына, а сын боялся и не любил отца, более того – ненавидел всё, что тот делал. Он был готов принять трон и корону, но никак не то государство, которое отец создавал, не жалея ни себя, ни своих подданных.

Конечно, закон можно переписать и отдать власть в стране, например, одному из ближайших соратников, но проблему преемника-продолжателя начатого дела это не решало. Пётр знал своё окружение и прямо говорил о том, что после его смерти многие соратники первыми осудят то, чему он отдавал себя. В период до появления рядом с государем Феофана Прокоповича никого из его ближнего круга не интересовали, например, вопросы народного образования. Никого! А ближайший из ближних – светлейший князь Меншиков до конца жизни вообще не умел, говорят, ни писать, ни читать.

Пётр же именно в просвещении видел реальную возможность саморазвития России, входа её в сообщество развитых стран. Несмотря на неподатливость среды, он открывал школы грамоты, профессиональные школы (большинство которых прекратят существование после его смерти), отправлял недорослей потолковее на учёбу за границу. В начале 1710 года с этой же целью был отправлен в Польшу наследник Алексей. Но, вырвавшись из России и освободившись от родительского контроля, царевич с головой ушёл в беззаботную жизнь при польском дворе, чем ещё больше настроил отца против себя.

В том же 1710 году Петром были утверждены новая гражданская азбука и гражданский шрифт. В их разработке он принимал живейшее участие, хотя для внедрения этих новшеств в жизнь ещё долгие годы потом не хватало ни учебников, ни учителей.

И так было не только в деле образования – во всех его делах. Можно ли изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год, надрываясь, греша и каясь, падая и снова поднимаясь, тащить в гору воз, понимая, что, как только ты ослабнешь, его, не раздумывая, спихнут с этой горы вниз? А Пётр тащил этот воз: без остановки, стараясь утянуть подальше от «обрыва». Не обладая богатырским здоровьем, он каждый день работал на пределе, чтобы успеть хотя бы наметить основные направления развития страны, придать ускорение начатым делам, уйти как можно дальше в реформах, чтобы не было возврата к старому. И так до самой смерти. Значит, на что-то надеялся? На что? Или, вернее, на кого?

Похоже, что до 1710 года проблема преемственности власти оставлялась им на заднем плане из расчёта, что всё когда-нибудь и как-нибудь решится само собой: Алексей вырастет и поумнеет, Екатерина родит жизнеспособного сына. Прутский поход вывел эту проблему на самый краешек его жизненной авансцены. Пётр прекрасно понимал, что эта кампания будет трудной во всех отношениях, и поэтому невесёлые мысли о наследнике-преемнике неизбежно должны были приходить на ум. С Алексеем для него к тому времени уже всё было ясно: наследник, но не преемник и никогда им не станет. Екатерина, как и сам он, может не вернуться из этого похода.

Если бы сегодня перед кем-либо из «новых русских», построивших свою «империю», но не имеющих кому её передать, встал такой вопрос, что бы он сделал? Правильно, воспользовался бы по-тихому услугами суррогатной матери, как это делают, например, звёзды эстрады. Правда, шоу-элита не умеет по-тихому. Не так давно в одном из телевизионных ток-шоу по поводу невесть откуда взявшихся детей некоего «короля» одна из его коллег и защитников на вопрос, кем, по её мнению, были для счастливого отца родившие ему детей женщины, ответила спокойно и уверенно: инкубатором. Очень циничное, но точное определение. В надежде на этот «инкубатор» некоторые супербогатые шоумены обоих полов даже консервируют в молодости «про запас» свой репродуктивный материал – «на всякий случай» в старости.

У жившего три века назад царя Петра такой возможности, естественно, не было. Он мог «законсервировать» свои гены, как все мужчины того времени, только на девять месяцев. И других вариантов решения его жгучей проблемы, тем более в условиях цейтнота, у Петра не было. Да, тогда слыхом не слыхивали ни о каком суррогатном материнстве, хотя нередко ходили «на сторону». В крестьянском быту к этой проблеме относились достаточно спокойно: чей бы бычок ни прыгал, телята наши.

Дворяне тоже нередко имели внебрачных детей – от постоянных любовниц или случайных связей. При этом, честно мучаясь угрызениями совести, пытались пристроить «бастардов» потеплее, дать образование и хотя бы кусочек своего имени. И тогда внебрачные дети Потёмкина становились Тёмкиными, Трубецкого – Бецкими, Голицина – Лицыными и т.д.

Но ведь кто-то должен был прийти к мысли, что детей можно делать не только по любви и «залёту», но и на заказ, ничуть не мучаясь этим. Похоже, в нашей стране первым это понял и осуществил в начале 1711 года именно Пётр. И по сей день при необходимости это выгодно и удобно: к суррогатной матери не испытывают никаких чувств, ей ничего не обещают сверх договорённостей, никого не интересуют её планы на будущее. Главное, чтобы была без претензий и с отменным здоровьем, поэтому лучше, чтобы попроще и из далёкой от «запросов цивилизации» глубинки.

Всего у Петра I, по данным писателя и историка И.Н. Божерянова (1852-1919), было четырнадцать официальных детей. Сколько неофициальных – неизвестно, хотя, учитывая его отношение к этой стороне жизни, скорее всего – много. Но он, в отличие от коронованных особ Европы, не признал ни одного. Из официальных трое – от первой жены Евдокии Лопухиной и одиннадцать – от Екатерины I Алексеевны. Восемь из четырнадцати – сыновья, трое из которых были наречены именем отца – Пётр. При рождении каждого из них государю, наверное, думалось, что уж этого-то он вырастит, воспитает по своему «образу и подобию», научит не бояться никакой работы, понимать нужды страны, брать на себя ответственность за её будущее.

Екатерина исправно рожала почти каждый год, но дети умирали, даже не выйдя из младенческого возраста. К началу 1710-го остались всего две дочери – годовалая Анна и новорождённая Елизавета. И ведь уму непостижимо: уже бегает ребёнок, уже говорит, хорошо кушает, весел и шаловлив, а через несколько дней болезни его нет. И так раз за разом.

И у отца его, Алексея Михайловича, сыновья так же умирали, а те, кто выжил, были слабы здоровьем, недолговечны. Только одному ему повезло, но и то, видать, потому, что рос он не как сакральный объект, спрятанный в душных дворцовых палатах, охраняемый мамками-няньками, а как нормальный мальчишка из народа – на воле за городом. Так бы и его детей – на волю, как подрастут; только вот не успевают подрасти, малютками уходят из жизни, словно порчу кто наводит. Может, этот, зачатый осенью 1710 года, родился бы на долгую жизнь, но на нём поставила крест война. Она могла поставить крест и на нём самом, а главное – на его делах. Пётр, будь он хоть герой для истории, хоть злодей, прекрасно понимал, что если не вернётся из этого похода, трон займёт его сын Алексей – будущий порушитель всех его дел (тут уж сомневаться не приходилось). И с этим надо было или смириться, или что-то срочно предпринимать.

Предстоящая война не просто поставила царя перед выбором, она ударила его лбом об эту стену, которую ранее он надеялся как-нибудь обойти. У него было всего несколько дней на то, чтобы принять решение. И он его принял: креативное, единственно возможное при его характере, и в то же время – самое простое.

Пётр был начисто лишён, как считают биографы, сентиментальности, свободен от всяческих предрассудков, не признавал никаких моральных стеснений в своих делах, прожектах и всевозможных нововведениях, проводимых зачастую наперекор не только ситуации, но и природе. Но, как говорил писатель-историк Казимир Валишевский, попытавшийся создать психологический портрет первого русского императора, «это был ум светлый, ясный, точный, идущий прямо к цели, без колебаний и уклонений, как оружие, управляемое твёрдой рукой». Поэтому все его задумки исполнялись, другое дело – как.

Говорю уверенно (и не только потому, что это вытекает из логики событий, но и потому, что обнаружила всегда лежавшие на виду доказательства, которые приведу позднее): после получения в конце декабря 1710 года известия о разрыве мира турками и неизбежной, скорее всего, войне с ними Пётр всерьёз озаботился, наконец, своей главной личной проблемой. Он пришёл к мысли, которую мы можем, думаю, обозначить по-современному так: создание резерва для решения в перспективе проблемы преемника верховной власти в реформируемой стране.

Строя свою империю как западник, Пётр тем не менее был русским человеком, знал и помнил, где лежат истоки российской государственности, что ближе духу его народа. Византия, её великие правители, их победы, опыт правления и управления делами империи, решения проблем не только общественных, но и личных (взять в жены простолюдинку – не по-царски, но вполне по-византийски) – всё это, безусловно, было изучено им в молодости и осмыслено в зрелые годы. Недаром западные инновации Пётр часто внедрял именно на восточный манер.

Проект «Резервные дети»

Отвергая то, что привело Восточную Римскую империю к гибели, первый российский император принимал в её истории всё, что было хорошо для него, а значит, полагал он, – для России. С первых лет своей власти он отождествлял себя с основателем Византийской империи Константином I, приняв его концепцию царского единоначалия светской и духовной власти – так называемой симфонии.

Уже первой своей победой – взятием Азова в 1696 году – Пётр апеллировал к историческим победам этого императора: на триумфальных воротах в честь своей виктории над турками молодой царь приказал сделать изображения с надписями: «Возврат с победы царя Константина» и «Победа царя Константина над нечестивым царем Максентием Римским». Великий византийский император стал как бы alter ego (второе «я») российского императора, которому предстояло стать Петром Великим.

И, несомненно, Пётр был знаком с порядком передачи власти в Византии, о котором нам, кстати, недавно напомнил архимандрит Тихон (Шевкунов) в нашумевшем документальном фильме «Гибель империи. Византийский урок» (2008): «...византийцы были лучшими в мире специалистами по преемникам. У них отсутствовал принцип наследования трона. Желая обеспечить передачу власти достойному наследнику, императоры обычно избирали одного или двух преемников и активно привлекали их к государственным делам. Поручали высокие и ответственные должности в правительстве и приглядывались к ним. Была даже система, когда в стране был и император, и так называемые младшие императоры – преемники. Всё это было очень разумно…».

В декабре 2013 года в телевизионном ток-шоу «Воскресный вечер с Владимиром Соловьёвым» к этой теме обратился и протоирей Дмитрий Смирнов, член Высшего церковного совета Русской православной церкви. Меня, признаюсь, до сих пор поражает, что разговор о. Дмитрия с ведущим скользил в центральной его части в том же направлении, к которому пришли мы с вами: суррогатное материнство и отцовство; власть, грешность всех живущих, в том числе – людей власти; необходимость заниматься этими вопросами специально, «чтобы у народа не возникало соблазна душить подушками первое лицо страны, меняя таким образом власть, а было право выбрать лучшего с помощью института выборщиков»; что лучшей властью для нашей страны могла бы стать «выборная монархия по типу византийской». Я не буду здесь оценивать актуальность мыслей о. Дмитрия и реальность их воплощения в жизнь в 21 веке, но то, что эти вопросы и сегодня волнуют общество – несомненно. Как и то, что они со всей остротой стояли в 1711 году перед Петром I.

Вы всё ещё сомневаетесь? Вы полагаете, что Пётр Великий, отправляясь на войну, с которой он мог не вернуться, совсем не помышлял ни о каких преемниках? Что ему было глубоко плевать на то, кто займёт российский трон в этом случае, как станет развиваться страна дальше? Я останусь среди тех, кто думает иначе: перед ним стояла эта задача, он должен был найти её решение, и он его, безусловно, нашёл. Не вижу для царя-реформатора иного выхода и полагаю, что именно «разумный византийский принцип резервности преемников высшей государственной власти в стране» был выбран им для решения проблемы, когда она встала перед ним со всей очевидностью.

Одно, думаю, не могло его устроить: зачем принимать на воспитание чужих детей, когда в состоянии сделать своих, но как бы чужих? Нужны преемники из народа – пусть народ их и воспитывает, но это будут его кровные дети. Значит, следует до начала войны срочно зачать несколько таких «резервных» детей (ведь в Византии смысл воспитания преемников заключался именно в возможности выбора в будущем лучшего из них!). Выполнить эту миссию должны специально подобранные молодые женщины (девицы) из простого народа.