Несчастные куклы для Мары

Несчастные куклы для Мары
Лори Лютер

Молодой человек, с детства уверенный в своей умственной отсталости, практически не выходит из дома и живёт тем, что делает необыкновенно натуральные шарнирные куклы. Покупатель, который берёт подозрительно большое количество кукол, будит в нём любопытство, и герой решает проследить за ним, чтобы понять – зачем?

Несчастные куклы для Мары

Лори Лютер

Будь дураком сколько хочешь,

но не подавай дурного примера.

Виктор Гюго

Посвящается тем, кому ещё

никогда ничего не посвящали.

Дизайнер обложки Тёма /Alekseev Sick Pics/ Алексеев

© Лори Лютер, 2020

© Тёма /Alekseev Sick Pics/ Алексеев, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-4498-7568-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

Шарнирные куклы

Я решил написать о себе ещё в тот момент, когда мама в очередной раз заколотила в дверь. Она никогда не стучала так, как обычно показывают в фильмах – барабаня по фанерной двери аккуратным кулачком и нежным голосом зазывая на вкусный завтрак, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате. Нет, моя мама всегда стучала со всей силы, словно пыталась пробить дыру в толстой деревянной панели и в остатках моей смелости. Сердце моё каждый раз будто подскакивало внутри, едва не вырываясь из горла, и начинало сильно тарахтеть, во рту пересыхало, сводило живот, а я инстинктивно вжимался в стену, сидя на кровати, и боялся, что дверь разлетится в щепки, или вовсе сорвётся с петель. И мама никогда не стучала, чтобы позвать меня. Она делала это только тогда, когда я что-то испортил или невольно разозлил её. Вот и на этот раз я слышал её громкий крик, от которого у меня мурашки рассыпались по всему телу, и я сидел, обхватив босые ноги руками, будто исколотый тысячами микроскопических иголок, и дрожал.

БАХ, БАХ, БАХ

Дверь ходила ходуном, мама не останавливалась, и мне казалось, что так будет продолжаться вечно, пока она не окажется в моей комнате и не заорёт, приблизившись так близко, что её дурно пахнущие слюни полетят мне в лицо. Щель между дверью и полом была довольно большая, я пугливо вглядывался туда и видел тень мамы и её поношенные серо-зелёные тряпочные тапки, которые, казалось, когда-то очень давно были просто зелёными.

БАХ, БАХ, БАХ

Я зажмурился и закрыл уши руками, но до меня всё равно доносились её слова, хотя я и не вполне их осознавал. В такие моменты страха моё и без того не очень шустрое мышление словно парализовывало, и я ничего не соображал. Я просто боялся, что она сломает дверь.

– Савка, чёрт тебя дери! – кричала она, молотя своими кулаками по тонкому дереву. – Сколько можно просить не пользоваться лаком, когда я дома! Дышать невозможно! Савелий! Я с тобой разговариваю! Ты слышишь меня?

Я её слышал, но слова будто разбивались на буквы и звуки, а те лишь смешивались в одну бессмысленную кашу. Я хотел ей ответить и даже силился это сделать, но не знал что сказать, и к тому же губы мои намертво прилипли друг к другу.

Если бы только она перестала стучать в дверь.

Но она барабанила всё сильнее, как будто это доставляло ей удовольствие.

– Савка!

И снова это дурацкое имя. Разве я мог любить его, так часто слыша, как оно произносится подобным тоном? Может, поэтому оно мне никогда не нравилось. В мире так много красивых имён, но мама почему-то выбрала это. Наверняка, она и сама уже пожалела.

– Савка! – рычала она.

Я сильнее прижал колени к груди и заткнул пальцами уши. Я ещё давно понял, что когда уши закрываешь ладонями, то всё равно слышишь всё, но только как через стенку. А если затыкать уши пальцами, то звуки действительно стихают. Жаль, некому было оценить мою догадливость.

Я уже почти ничего и не слышал, но всё равно был вынужден наблюдать, как дёргается дверь, и чувствовал вибрации и дребезжание разбитых, но склеенных керамических ваз на подоконнике. Потом всё внезапно закончилось, и пыльные зеленоватые тапки под дверью исчезли. Я опустил руки на колени и услышал:

– Чёрт с тобой, идиот.

Она ушла, и только тогда моё сердце постепенно стало биться спокойно. А когда в моей голове её слова собрались в предложения, я понял, что ей не понравился запах лака, доносившийся из моей комнаты. Он, наверное, проникал в щель под дверью.

В следующий раз заткни щель подушкой.

– Хорошо, – сказал я.

Нет, ну ты это слышал? Не пользоваться лаком, когда она дома! Она же всегда дома!

– Ну не всегда…

Ладно-ладно, она ПОЧТИ всегда дома. Она выходит на считанные минуты сам знаешь зачем.

– Да, она почти всегда дома, – подтвердил я шёпотом и открыл окно, чтобы проветрить комнату от запаха лака, которого сам я уже не чувствовал. Было темно и, судя по тому, что я слышал, как на кухне мама смотрит свой любимый сериал, который, скорее всего, и заставил её отстать от моей двери, должно было быть между девятью и десятью часами вечера. В лицо подул весенний, но ещё холодный свежий воздух. Я не знал, как правильно описывать этот запах, и как его точно отличают от других, но мне казалось, что именно так пахнет весна. Потому что осенью и летом пахнет по-другому, а зимой вообще ничем не пахнет. Мне было сложно понять, как описать эти запахи, и как их вообще описывают люди? Я перебирал все знакомые мне слова про ароматы, но ни одно из них не подходило. Возможно, это потому что я знал слишком мало слов.

Я стоял у окна как завороженный, хотя уже двадцать шесть лет каждый день видел одну и ту же картину за стеклом. Я вообще почти никогда не смотрел из других окон, кроме окна в маминой комнате, в кухне, и ещё из окон одного из коридоров школы, в которой я учился. Там мне нравилось стоять, облокотившись на подоконник, и наблюдать за тем, что творилось снаружи, потому что оттуда была видна школьная спортивная площадка, где постоянно что-то происходило: кто-то толкался, кто-то играл в футбол или кидался снежками, а иногда я видел, как мальчишки подбираются к девчонкам сзади, чтобы ущипнуть их или натянуть им на голову капюшоны так, чтобы те ничего не видели. Девчонки разворачивались и махали на мальчишек руками, а иногда даже наносили удары, которые, впрочем, не казались болезненными, потому что от них ребята только громче хохотали. Смотреть было интересно, потому что я не знал, о чём они говорят и что ими движет, и про себя пытался во всём разобраться. Мне всегда хотелось понимать поступки других людей, но это было для меня слишком уж сложной задачей.

В классах я тоже интересовался происходящим снаружи, но мне не удавалось смотреть в окно слишком долго, потому что тогда я пропускал всё, что говорили учителя. Забавно: как они не старались и не отрывали меня от созерцания, я всё равно не стал отличником – у меня не было ни единого шанса на это. И мне кажется, они это знали.

На уроках меня ругали учителя, а на переменах задирали одноклассники. Помимо того, что я всё время сидел один и ни с кем особенно не водился, им почему-то не нравилось и то, что я частенько застывал у окон, хотя этим я никому не мешал. Но ребята обзывались, называли лунатиком и ещё кучей разных слов, значений которых я тогда не знал, а сейчас уже не вспомню. При этом они старались дёрнуть меня за волосы или рюкзак, но так, чтобы никто из взрослых этого не заметил. «Недоделанный недоумок» – так меня называли ребята. Сначала мне это не нравилось, потом я с этим смирился, затем я в это поверил и стал жить с осознанием своей недоделанности. Я не жаловался.

Возвращаясь к окнам: кажется, я видел их ещё в больнице или в поликлинике в детстве, но я не уверен. Может, там и не было окон. По крайней мере, они меня не впечатлили – поэтому я их и не запомнил.

А моё собственное окно было лучше всех других, наверное, потому что мне никто никогда не мешал в него смотреть. Оно было когда-то белым, но потом высохшая краска понемногу отвалилась, и рама стала почти совсем коричневой. Раньше я ковырял её в тех местах, где она только начинала отслаиваться, но потом почему-то перестал. Даже не из-за того, что мама меня за это ругала. Просто больше не хотелось этого делать.

Мама всегда говорила, что эта квартира и виды из её окон – единственная награда в её жизни. Она никогда не уточняла, за что она получила эту награду, и в конце концов я понял, что она обманывает меня, потому что в детстве точно где-то слышал, что жильё досталась маме от её родителей – моих бабушки и дедушки, которых я помнил только по фотографиям. Но мне тоже здесь всегда нравилось. Я не мог даже представить, что можно жить где-то ещё. Мама говорила, что мы находимся в самом сердце города. Я задумался: если это – сердце, то где находятся другие органы? Больше всего меня интересовали мозги – я с удовольствием бы там побывал.

На углу нашего старого, но красивого дома висела синяя табличка с названием улицы. Улица Марата, так там было написано. И маме очень это нравилось, а я был и рад, что она хоть чем-то довольна.

Из окна своей комнаты я видел только наш собственный дом, расположенный, как я это называл в детстве, «квадратным кольцом». Мне было запрещено смотреть в окна напротив, потому что это некрасиво, но даже если я специально туда не смотрел, всё равно кое-что замечал: свет, лампы, столы, занавески, иногда людей, которые что-то едят или машут руками. Кое-где мигали экраны телевизоров. Мне нравилось видеть, что мы не одни с мамой в этом доме. Здорово, что там были люди, и они ходили туда и сюда, и при этом не видели меня.

Я почти никуда не ходил. Иногда мама посылала меня в ближайший магазин, но я не любил, когда она это делала. Мне не нравилось, что люди на меня злобно смотрели и очень часто толкали – не было ни одного раза, чтобы в магазине меня никто не задел тележкой или плечом, – и когда они говорили со мной, я сильно пугался и от этого вообще не понимал их слов. Весь смысл ускользал от меня, а я стоял и хлопал глазами. Тогда они смотрели ещё злее, как будто им сразу становилось понятно, что я дурак. Наверное, они об этом сразу догадывались. Хотя лично я никогда не знал, дурак кто-то или нет. А уж если не говорить с человеком, то как можно это знать наверняка?

Я замечал, что люди часто думают, что всё знают, и не понимал, почему при этом меня называют дураком, ведь только настоящий дурак может думать, что ему всё известно, и иметь своё однозначное мнение обо всём. Мнение, которое не меняется, даже когда меняется весь мир! Когда мама смотрела телевизор, где люди разговаривали и спорили про то, чего никто из них не мог знать наверняка, у меня начинала болеть голова. Может быть, они и кричали друг на друга именно от обиды, что им ничего не известно? Маму это смешило, она даже один раз сказала, что я как сапожник без сапог, переживающий за чужие сапоги. Ничего тогда не понял. Что она вообще имела в виду?

Как-то раз я обедал с мамой на кухне, когда она включила передачу, где обсуждали какие-то выборы. Никто из крикунов на этих самых выборах не был, и никто из них не знал кандидатов лично, но почему-то все были уверены, что понимают, как надо голосовать. Они иногда пытались объяснить, почему так решили, и как только я изо всех старался сосредоточиться, чтобы понять их доводы, они просто переходили на крик и ругань, как будто считали, что так будет убедительнее. И зачем им было нужно доказывать всем, что они правы? Они ведь могли просто пойти и проголосовать, как им нужно. Мама говорила, что их истинные причины так себя вести они держат в секрете.

А я всегда прислушивался к звукам, к голосам. Стоило им стать чуть громче обычного, я воспринимал это как сигнал – пора прятаться в своей комнате, чтобы не сойти с ума и не начать переживать за то, что всё равно не имело к моей жизни никакого отношения.